На кончике мая

Как странно все-таки сложилась жизнь. Мама хотела, чтобы у них была лучшая судьба — их использовали, как ресурсы. Мама вложила в Карин всю свою доброту, все свое любящее сердце — Карин суждено было стать жесткой и даже жестокой, чтобы найти в себе силы противостоять этому миру, который ее отверг. Ее родители были порядочными, честными, благородными людьми несмотря на то, что, может быть, это и стоило им всего — Карин стала преступницей. Карин любила Саске, не единожды жертвовала ради него жизнью, ничего не требуя взамен, но, когда пришло мирное время — отпустила. Суйгецу этого не понимает. Суйгецу многие решения Карин не понимает, но она не видит себя обязанной перед ним отчитываться. Саске ушел, напоследок все-таки попрощавшись с командой, что следовала за ним — так себе великая честь, — и Карин не стала его удерживать. Суйгецу все ждал, что она повиснет на нем, как в лучшие времена команды Така, а она стояла неподвижно, глядя на темное небо над головой. Попрощались, получается, молча. Суйгецу так ничего и не понял — ни тогда, ни потом. Суйгецу всегда был идиотом. Все, чего хотела Карин — счастья для Саске. В ее лучшем мире он ей улыбался так, как не способен Учиха в реальности, и, когда иллюзии пришел конец, это полностью уничтожило ее сердце. Саске никогда не найдет душевного покоя в волосах цвета солнца на закате, когда оно целует их грешную землю. Ему нужна свобода. От ненависти. От боли. От мести. Карин тут ничем не сможет помочь — она может только отдать себя, свои чувства, свой беспокойный характер, свою руку и сердце, и все это будет не тем. Карин не может быть тихой, спокойной, ничего не требующей женой где-то на границе мироздания Саске. И не сможет подарить ему несчастных, никому не нужных детей, если он от нее это затребует. Карин не готова разрушить жизнь Саске, и, говоря откровенно, еще больше не готова разрушить свою. Одно дело умереть ради Саске, а вот жить ради него... И если Саске все-таки не найдет то, что ему нужно, не научится жить в новом спокойном мире, обзаведется нелюбимой женой и ненужными детьми — по крайней мере, это будет не ее вина. Саске ушел, а они — все трое — остались в еще не оправившейся после всего Конохагакуре, оказавшей им, вечным изгнанникам, страшную милость. Теперь им нужно построить собственную жизнь, стоя на обломках старой. Карин повязывает на руку протектор чужой — не то чтобы какая-то другая была ей родной — деревни за «прощение», еду и крышу над головой (крыша паршивая, но права выбора не давали). Правда, не все так просто. Така — чужаки, бывшие преступники, и прошлые грехи с них не смыть с такой же легкостью, как с Учиха Саске, любимчика деревни. Пятая говорит: «Надо вас чем-то занять». Пятая отправляет Карин в больницу, и ее будни превращаются в сплошное: Карин убери Карин разведи Карин подмети Карин перевяжи Карин подай Карин вколи Карин вытри Карин Карин Карин Карин почему ты так медленно работаешь?! Она одновременно ассистентка, уборщица и медсестра, потому что персонала катастрофически не хватает, а вот пострадавших ниндзя и не ниндзя, еще не оправившихся от Войны, хоть отбавляй. Награда — жалкие гроши, чтобы не умереть с голоду. «Будь благодарна за то, что тебе дают, Узумаки», — Карин фыркает в ответ, но молчит. По крайней мере, здесь над ней не собираются ставить опыты из-за родословной или кусать до смерти. Будь благодарна за то, что тебе дают. У Карин во владениях маленькая квартирка далеко-далеко от места работы, и каждый вечер она идет в сгущающихся сумерках, вдыхая мерзлый воздух и размышляя. Теперь у нее много времени на это, когда она не занята физическим трудом — думать и пытаться проанализировать собственную жизнь. Еще ни один самоубийца не вздумал на нее напасть, и никто не прерывает ход ее мыслей. Сегодня у Карин есть крыша над головой, есть еда, есть какой-никакой род деятельности, но что будет завтра? Послезавтра? Эта деревня ей чужая — как и сотня других деревень. Эти люди — тоже. Карин лечит их, ставит на ноги, а затем возвращается в свою пустую маленькую квартирку и не может избавиться от мысли — все это зря. И еще неизвестно, что хуже: траурная не пришедшая в себя Коноха, которая никогда их не примет, или чертов Орочимару с его ебанутыми экспериментами. «Дома» Карин смывает с себя всю грязь, ужинает разогретым фастфудом с чаем, переодевается в хлопковую пижаму, и на этом день можно заканчивать. Болит поясница, болят руки, все тело ноет, и все, чего хочется — лечь и уснуть беспробудным сном. Заняться чем-то для своего удовольствия можно и ранним утром, перед работой — правда, у Карин обычно тогда нет ни сил, ни желания. В один вечер ее рутина неожиданно прерывается: уставшее тело только касается матраса — раздается стук в дверь. Она знает, кто пришел — чувствует знакомую чакру. Карин злится, ворчит, хмурится, но когда открывает дверь — все уходит на второй план. Теперь есть только коричневое от прилипшего к нему песка лицо Суйгецу. И запах. Помойки. Что-то не так. Что-то произошло. Она это чувствует. Карин не злится, Карин в бешенстве, и несколькими мощными подзатыльниками отправляет идиота в ванную, не спрашивая, зачем на самом деле он пришел, подавив первый порыв выгнать взашей и захлопнуть дверь перед лицом потревожащего покой почти что родного, но урода. После она несколько секунд всматривается в темноту коридора, если честно, надеясь увидеть уставшее, но добродушное лицо Джуго. Его нет даже за километр от ее дома — она бы почувствовала столь мощную чакру. Карин со злостью захлопывает дверь перед лицом темноты и идет заново ставить чайник. Суйгецу выходит, обвязав бедра ее (за что немедленно получает) полотенцем, и Карин наконец-то понимает, что здесь не так: у этого придурка вместо лица приклеена маска серьезного, до невозможности уставшего человека. Непривычно. Может, неправильно. Неужели Коноха доконала не только Карин? Размещаются на полу, мрачная Карин передает чай в до смешного нелепых маленьких глиняных чашечках. Суйгецу смотрит на нее долго-долго и наконец произносит: — Карин, я заебался. Карин хочет разозлиться на него еще больше. Карин хочет рявкнуть: «А кто из нас не заебался?!» Но Карин отбирает чашку обратно, осушив ее в пару глотков — горло горит, жар мгновенно расползается по телу, — и уходит за ширму, отделяющую «спальню» от кухни-гостиной в одном лице. Опускается на корточки, смотрит в темноту под кроватью, протягивает ей руку. Сначала касается пальцами шероховатой бумаги украденных ею свитков — проверить, что это все реально, и они, ее сокровища, тоже реальны, и никто не сможет их у нее отобрать без новой Войны, — затем берет за горлышко и достает припасенный на черный день сакэ. А что делать, если все дни — сплошное черное марево? Она преувеличивает, конечно преувеличивает, но грязный серый не намного лучше. Карин ставит перед Суйгецу бутылку, которому она вряд ли нужнее, и все-таки отвечает не без раздражения в голосе: — Мы все заебались. Пьют молча и из горла, делая по глотку и передавая. Карин еще не успевает опьянеть, когда этот идиот произносит, бросая в пустоту: — Мы хотим уйти из Конохи. Ты с нами? Бутылка в руках Карин чуть не упала, расплескав свое богатство. Жаль, что все-таки не разбилась — ее звон стал бы ответом на вопрос, высказав без слов все, что Карин об этом думает. Но стекло, стены, искрящееся напряжение вокруг — все молчит. Приходится говорить Карин, выпаливая с жаром: — Ты головой повредился? И кто это «мы»? — Я и Джуго. — А Джуго об этом знает? Суйгецу закатывает глаза, и в этот момент становится собой — придурком, которого Карин хочется то ударить, то вызвать на серьезный поединок до последнего вздоха. Он усмехается и выдает: — Ну, может быть. У Карин гнев переливается с потаенной радостью, закравшейся в самое сердце и отравляющей его, как яд. Странным образом хорошо видеть Суйгецу таким, каким он был, каким она его запомнила во время их бесконечного странствия до бездны. Возможно, он вообще ей наврал про Джуго, лишь бы выбесить, разозлить. Встрепенуть это внутреннее, вечное пламя, поднять его до небес — удается превосходно. Карин ударяет кулаком — пока что только по стене. — Ты с ума сошел! Нас больше нигде не примут. Мы бывшие преступники и никому нахрен не нужны! — Как будто здесь мы нужны. Суйгецу прав. Чертовски прав. В Конохе они тот же мусор, что и везде. Карин успокаивается, смотрит себе на ногти. Словно ей действительно интересно, какие они у нее ломкие, и сколько она их уже сломала в бессмысленной борьбе за чужие жизни. За свою жизнь. — Мы нигде не нужны, это так. Но только в Конохе нас готовы терпеть. Только в родной деревне Саске. Разговор исчерпан, потому что Карин тоже, черт возьми, права. Карин всегда права, просто Суйгецу отказывается это признавать. Но в этот раз он уходит ни с чем, оставив за собой обещание, что подождет еще немного неизвестно чего, прежде чем собирать манатки. А Карин? Карин продолжает жить. Жить, существовать — какая разница? Работать. Доказывать каждый день свою полезность, не веря в то, что когда-нибудь это окупится. Но Карин вспоминает, как кровоточили свежие укусы когда-то давно, и усталое лицо матери. Решает, что ей досталась все-таки лучшая доля. Лучшая, но не счастливая. Какая еще могла быть у подопытных крыс, которых, стоило им вырваться на свободу, тут же попытались раздавить? Ее заслуги все-таки признаются через три месяца. Пятая подзывает к себе в кабинет, листает отчеты из больницы, где фигурирует имя Карин Узумаки, и открыто спрашивает, что та умеет, хотя раньше ее это не особо интересовало. Карин умная, Карин лучший сенсор, у Карин огромный опыт работы в больницах, не говоря уже об экспериментах, в которых она участвовала и как подопытная, и как ассистентка. В отчетах из нынешнего места выживания прописано, какая же хорошая бывшая преступница, с поправкой на то, что проявляет слишком много агрессии, иногда переходящей в жестокость. Люди меняются, Карин меняется, но делает это очень медленно. Может быть, ее злость, разгорающаяся подобно пламени волос, всегда будет с ней, как напоминание о прошлой жизни. Кто знает. У Карин нет ни единой мысли, даже далеко предположения, как будет выглядеть ее будущее, когда прошлое и настоящее изрезанны на красные полосы вокруг запястий. После недолгого разговора с Пятой, которая, само собой, все решила еще до этого — но формальности соблюдать, конечно же, необходимо, разыгрывать весь этот спектакль, — Карин будет числиться как постоянный работник. И новые обязанности больше не попахивают рабством. Во-первых, ее теперь будут брать на редкие миссии — в бою Узумаки так себе, как решила Пятая, но идеально подходит в качестве детектора лжи для проведения допросов. Война позади, но шиноби остались шиноби — борьба будет длиться вечно. Пока, конечно, на испытательный срок, или как это называется. Но это будет не раньше... Не раньше, чем Карин в свои восемнадцать наконец-то не получит звание чертового чуунина Конохагакуре, потому что до сих пор лишь генин. Все должно быть по правилам. Как будто большего унижения в жизни Карин как раз и не хватало — сражаться с малолетками, пытающимися что-то кому-то доказать, в то время как Карин просто нужна не изводящая ее до смерти работа. Во-вторых, в госпитале Карин будет работать под покровительством Харуно Сакуры. Помощницей героини Войны, навсегда связавшей себя с именами легендарных Учих и Узумаки, ученицы самой великой Цунаде-химэ, которая — так люди говорят — превзошла своего учителя, и наверняка займет ее место Хокагэ, если Наруто не подсуетится вовремя. Жизнь снова сталкивает их вместе, и Карин не знает, что чувствует по этому поводу. Наверное, целое ничего. Ведь Саске больше не стоит над ними мрачной тенью, преисполненный своей ненавистью и жаждой мести, не видящий перед собой ни любви, ни жалости. Саске ушел, отпущенный Карин, отвергнувший чувства Сакуры — ушел в неизвестном направлении в неизвестные страны. А они остались здесь. Они остались дальше жить. Без него. Правда, по Сакуре не скажешь, что она отпустила прошлое и идет вперед. В больничной среде — своей среде — она спокойный, собранный, талантливый медик Конохи, но на дне ее зеленых глаз плещется скрытая печаль — траур по потерянному человеку, который никогда ей не принадлежал. Карин она встречает с некоторым недоверием, с которым Узумаки встречают все. Да, Сакура спасла Карин жизнь, но ведь это долг медика, а Карин все еще бывшая преступница-изгнанница. А еще она путешествовала с Саске — Сакуру он с собой не взял, как бы она ни просила. И плевать, что они тогда, Саске и Сакура, были детьми — шиноби взрослеют рано. Плевать, что Саске, в их далеком прошлом команды Така, был поглощен жаждой мести и ничего вокруг себя не видел, а Карин просто оказалась ему полезной. И, что самое важное — она не была против этой полезной быть. Впрочем, зная наперед, что Саске сначала спасет ей жизнь, а потом попытается убить и оставит их всех, она бы все равно пошла. Не то чтобы у нее был большой выбор. Если проанализировать жизнь Карин — получается, ей вообще не давали права голоса. Словно Карин, закричавшая с первым вдохом до срыва голоса, должна была родиться немой. Работа Карин — делать все, что скажет Сакура и вышестоящие. Это все-таки отличается от того, чтобы делать все, что ей скажет кто угодно в больнице, включая уборщиц, с мегапренебрежительным ебалом. Сакура, несмотря на их странные взаимоотношения, построенные по кирпичикам на чужом прошлом, не пытается ее эксплуатировать. Но особой любви не испытывает, как и доверия. Разговаривать им в принципе не о чем. Не о Саске уж точно, которого Сакура любит до сих пор. Наверное, это у нее проклятие такое, растекшееся по крови ядом и уродливыми шрамами выцарапанное на теле. Все настолько туго у них складывается, что Сакура не может передать Карин заполнение бумаг, зато с легкостью доверяет своих пациентов. Глупо это, на самом деле. Но это тот раз, когда Карин не спорит — не потому, что в одно мгновение стала покладистой, а потому что самой возиться с бумажками у нее нет никакого желания. И все, вроде бы, очень даже неплохо, но что-то все-таки не так. У Карин внутри не так. Все всплывает наружу, когда один из пациентов Сакуры умирает. Медицина — она как средняя сестра между жизнью и смертью, что всегда балансирует на грани. Медики борются за каждый вдох человека, но и то, что он перестает дышать навсегда, не должно удивлять. Но и не значит, что к этому можно привыкнуть. Говорят, они должны уметь абстрагироваться. Не пропускать через себя каждую потерю — иначе можно лишиться ума. В конце концов, медики становятся словно бесчувственными, равнодушные к людям. Ты лед — ничто не может ни ранить тебя, ни пробить. Только не учитывают, что лед все равно тает под палящим солнцем. Цунаде, вот, растаяла, когда на руках оказалась кровь любимого. В Южном Убежище люди умирали постоянно. Орочимару всех отправлял на тот свет, а тех, кому не повезло выжить, использовал — удивляться нечему. Карин была не медиком, а надзирателем, эту смерть приближающая. Ей не стыдно. Не совестно. Карин не будет ни перед кем оправдываться, если однажды ее призовут к ответу, как в некоторых пустых снах, но тогда действительно было все по-другому, даже если звучит избито. Шиноби не знают жалости. Шиноби, у которых отобрали все — тем более. Все меняется, когда Карин смотрит в зеленые глаза Сакуры, а в них — пустота. Не та пустота, которая появляется, когда ничего не чувствуешь, нет; в этой пустоте чувствуется горечь прошлого и потаенная грусть. Так бывает, когда теряешь не в первый раз. И все равно, что не близкий, не друг, никто. Человек. Это поражение в копилку Сакуры, гениального медика. Плевать, что она ничем не могла помочь. Плевать на то, что чувствует шиноби-медик, отправляя очередного обезличенного пациента в морг. — Эй, Харуно, — Карин не отличается ни чувством такта, ни соблюдением этики, а ведь казалось бы — необходимые для нее качества. Для медика качества. Карин подходит со спины неслышно, выходит под козырек больницы, пока идет проливной дождь и заглушает все звуки, но Сакура все равно услышала ее. Гребаные привычки шиноби и навыки. Она услышала и резко обернулась, нахмурившись. «Что надо?» — прочитала Карин за сомкнутыми губами и, хмыкнув, впихнула принесенное в карманы белого халата Сакуры и ушла. Все равно Карин понятия не имеет, что говорить. Да и надо ли? Карин умеет лечить тело, но не душу — для этого у нее слишком кривые пальцы, чтобы ими лезть в чужое сердце. Карин сама иногда как разбитая кружка, которую собрали по кусочкам и неровно склеили, так, что подтекает. Карин не хочет, чтобы кто-то попытался это изменить, склеив ее ровно, сначала снова разбив. В конце концов тех, кому не нравится Карин такой, какая она есть, можно больно ударить. Со временем Сакура приходит в норму. Нет, даже лучше. Нормой для Сакуры долгие дни было что-то темное, нехорошее, оседающее в легких почерневшим от крови песком — дышать можно, но ужасно трудно. Теперь Харуно улыбается по-настоящему, искренне, и одна из этих улыбок достается Карин. А вместе с тем — кружка горячего ромашкового чая в перерыве тяжелого рабочего дня. Его Сакуре Карин, можно сказать, подарила. В тот отвратительный дождливый день, когда впервые искренне попыталась помочь. — Я решила идти дальше, — пробормотала Сакура на грани слышимости, опустив бездонные зеленые глаза в кружку. Это можно расценивать как угодно и о чем угодно, хоть о сгоревшем тосте с утра. Проблема в том, что Карин поняла. Или, может быть, именно поэтому Сакура и сказала ей — Карин понимает. И то, что творится сейчас в душе Сакуры — тоже. Она кладет ладонь поверх руки Сакуры и сжимает несильно, не зная, как еще передать все то, что невозможно сказать словами. Сакура смотрит чуть удивленно, но взгляд ее наполняется теплом — она кивает Карин и снова отворачивается к окну, не убирая руки. Небо за окном неожиданно потемнело — тучи пролетают мимо, низко склонившись над ними. Черные и злые. Совсем как Саске Учиха, думает Карин. Саске, который, наконец, оставил их в покое. Нет, не так — они его отпустили. Теперь — обе. Так у Карин появляется первая — если, конечно, можно ее так назвать — подруга. За подругой увивается по пятам рыжий солнечный лис, и его длинный хвост вскоре обвивает ноги Карин. — Йоу, Сакура! — Наруто, как всегда, здесь: ждет Сакуру после работы за углом. Сакура вздыхает, Карин хмурится. Она понятия не имеет, какие у них там отношения и что к кому испытывает и вмешиваться не хочет, но они с Сакурой должны были заскочить в паб: немного выпить, испортить фигуру и отпраздновать новый статус Карин в качестве чуунина. Наруто подбегает к ним, светит яркой улыбкой, и Карин на секунду невольно задается вопросом: как тебе, Саске, удалось однажды сбежать от этого разрушителя любых стен? — Наруто... — Сакура сегодня со мной, — вмешивается Карин, косясь на Сакуру. «Ты же не собираешься кинуть меня ради этого?» Сакура улыбается, кивая, и поворачивается к Наруто. — Верно. У нас девичник. И нет, парням туда никак нельзя, Наруто. Друг детства сникает, опускает плечи, но настроение его сменяется быстро, как ураган: он вдруг смотрит внимательно на Карин во все свои голубые-голубые глаза и удивленно распахивает рот. — Ты же... Карин ожидает всего: от «грязная преступница» до «та ненормальная спутница Саске, затуманившая ему голову». Последнее особо было бы смешно, если бы некоторые действительно не считали, что Карин как-то кого-то водила за нос. Не Саске взял ее с собой, а она натравила его на Коноху. И смешно, и грустно. Наруто положил руки ей на плечи, сжав ткань кофты. — Узумаки! — и засиял ярче солнца над головой. ...ладно, может быть, почти всего. Пока у нее ступор, Наруто продолжает развивать мысль: — Мы же с тобой родственники! — Наруто, ты что несешь?! — вскипает рядом стоящая Сакура, дергая Карин на себя, высвобождая ту из плена. — Нельзя же так резко пугать людей! — Прости-прости! — Наруто, герой войны, легонько посмеивается, как нашкодивший, но не раскаивающийся ребенок, и снова обращается к Карин, заложив руки за голову: — Просто, знаешь... У тебя волосы — совсем как у моей мамы. Как у моей мамы, как у моего папы, думает Карин, но молчит. Конечно же, у нее красные волосы — у Узумаки, наверное, у всех такие. Только Наруто дефектный, светловолосый, потому что Узумаки лишь на ровную половину. Зато его, как и Карин, не убьешь — значит, фамилия все-таки не пустой звук. Для Наруто, объявившей ее своей родственницей, так точно. Карин думает об этом, когда в хорошем, по словам Сакуры, пабе сидит и, вместо того, чтобы пить, есть, наслаждаться короткой жизнью, смотрит на ореол распушившихся волос. Красных — впитавших в себя и закаты, и кровь, и теплые поцелуи. Рядом с ней сидит присоединившаяся к ним подружка Сакуры, которую они не смогли прогнать, и, словно прочитав мысли, касается невесомо мягкости волос Карин. — Прекрасные, — признается блондинка с красным румянцем на щеках, не сдержав усмешки. — Но мои все равно лучше, правда, Лобастая? В подтверждение своих слов Ино — Карин только сейчас вспомнила, как ее зовут — взмахивает золотой гривой, чуть не уронив кружку, и Карин чудом удается ее поймать. Ей бы гаркнуть на Ино, как будто они в больнице, но слова не лезут из горла — застывают тягучим медом, пряной сладостью внутри, и все раздражение куда-то растворяется мгновенно. Сакура кривится, выплевывает что-то в ответ, что-то острое и злое, но Карин не слушает. Она смотрит на свои волосы, смотрит на мягкий свет, царапающий стены, смотрит на грызущихся Ино и Сакуру и понимает ясно, как никогда — она хочет жить. Наконец-то жить, а не существовать, выгрызая каждый день у жестокой судьбы, не помня, сколько прошло лет и когда у нее день рождения. Жить — глупо, нелепо, расплескивая алкоголь, споря с пациентами для поднятия настроения, выпивая горький чай вечерами и смотря на огромный серебристый диск луны за окном. Такая ни то мелочь, ни то великое открытие. Первые шаги — аккуратные, неуверенные, как у ребенка маленького — были сделаны, заложен фундамент: есть работа, есть друзья, есть «родственник». А еще есть Суйгецу — он щелкает перед ее носом пальцами, усмехается, и в голосе его со смехом: «Ты что, уснула там? Замечталась о моем шикарном теле, да?» Карин действительно словно просыпается: из воспоминаний недельной давности о прогулке с девчонками — Карин осталась самая трезвая и других дотащила до дома, почти за волосы, несколько раз уронив — она переносится в жаркое сегодня. Середина лета. Ветерок слабо треплет зелень травы на холме, недостаточный, чтобы остудить горячие головы. У Карин выходной. И то, что она вынуждена проводить его с Суйгецу, пока они вместе ждут Джуго... Это не так уж плохо. Но Суйгецу об этом знать не обязан. — Да кому ты нужен, рыбина полудохлая?! — кричит Карин, ударяя его в плечо, и Суйгецу заливается еще громче. Раньше он пошутил бы про тело Саске, но старые шутки неинтересны. Ему пора подстраиваться под изменения вокруг — и меняться самому. Потому что, новость века: Суйгецу тоже резко захотел жить. Карин думает, что у него кто-то появился, вот он и угомонился. Карин молчит и не задает глупых расспросов. — Ты когда-нибудь думала, что все у нас будет... так? — неожиданно спрашивает посерьезневший Суйгецу, устремляя взгляд вдаль. На Коноху. Карин сидит рядом и тоже смотрит на нее: такую странную, но интересную деревню, которая осталась непонятой ими до конца. Все еще впереди. И у них, и у Конохи. — Нет, — Карин замолкает, зачем-то добавив: — Я поделилась свитком с Наруто. — Свиток... Свиток Узумаки, который ты украла у Орочимару? Тот самый? Дура. — Я не отдала его, я позволила ему прочитать! Идиот! — фыркает Карин, убирая прядь волос за ухо. От мыслей о солнечном мальчике глаза загораются неизведанным доселе пламенем, и Карин не может не спросить себя, мир: сколько еще их, разрозненных по всему свету Узумаки, осталось? И что они могут дать ей, девочке без семьи, без всего? Когда-нибудь она ответит на эти вопросы. Только не сейчас, не сегодня, не в ближайший месяц. Сейчас она смотрит на Коноху, странную, но интересную деревушку, в которой все живет. И Карин — часть ее. Как странно все-таки сложилась жизнь.