Время и стекло

— У вас 20 минут. Никаких передачек. Донхёк хорошо знает все правила и ненавидит, что их приходится слышать каждый раз. Какие вообще передачки через это стекло? Они что, думают, Донхёк всыпет в отверстия телефонной трубки нюхательный табак? Дверь за спиной Донхёка с тяжёлым скрипом закрылась, дверь перед ним, наоборот, приоткрылась. Мутное, толстое стекло немного искажало реальность, но Донхёк прекрасно различал очертания силуэта, которого ждал, ёрзая на этом стуле каждый раз, когда можно было снова прийти на свидание в колонию. — Нуна! — Донхёк схватил трубку и приподнялся на стуле, когда дверь распахнулась совсем, но тут же сел обратно, вспомнив, что никаких объятий не будет. — Донхёк, ты снова здесь, — нуна с каждым разом выглядела всё хуже, но Донхёку не было до этого никакого дела. Вот она садится напротив (почему через стекло никогда не слышно её голоса, но всегда слышно, как жутко гремит этот чертов стул?), опирается локтями на подобие стола, нужное лишь для лежащей на нём трубки, и пристально смотрит, видимо вздохнув. Мутное, толстое стекло не мешает Донхёку жадно бегать глазами по её лицу, проверяя, не изменилось ли что-то за месяц, не добавилось ли на её лице синяков или ссадин. — Донхёк, прекрати, ты опять беспокоишься, — она снова слабо улыбается, как и каждый раз. — Со мной всё ровно настолько хорошо, насколько это здесь возможно. С ней правда каждый раз всё было одинаково хорошо, но Донхёк каждый раз одинаково боялся. Донхёк вообще ничего и никогда не боялся (или, по крайней мере, сам очень хотел так считать), но бояться на территории колонии строгого режима казалось очень естественным для любого живого существа. — Как… как у тебя дела? — на этот вопрос нуна только смеётся и улыбается, и Донхёк мысленно клянёт себя за свою неловкость. Он столько раз здесь был, но каждый раз начинал разговор с этой глупости. Ну как могут быть дела в такой ситуации? — Хорошо, — она продолжает улыбаться и смотреть Донхёку прямо в глаза, — всё хорошо, правда же. Донхёк нахмурился. Он никогда не верил этим словам. — Ты сказала «Донхёк, ты снова здесь», я не слишком назойлив? Нуна смеётся в голос, и Донхёк, хоть и не понимая до конца, что тут такого смешного, тоже смеётся, как будто это должна была быть шутка. — Смотрите все, Ли Донхёк переживает о своей назойливости! Смешно. — Я просто… Просто… вдруг тебе неприятно меня видеть, — Донхёк мнётся, потому что эти слова выходят очень трудно, а потом выпаливает их так, что ему кажется, будто он сказал что-то совершенно неразборчивое. — Ну ты и дурак, — нуна, кажется, всё разобрала правильно. — С чего ты такое взял? — Ты здесь из-за меня, — твёрдо говорит Донхёк, сжимая трубку в правой руке и теребя пальцами левой нитки на рваных джинсах. — Я виноват, это я тогда… Донхёк сразу знал, что нуна прервёт его тираду, но уже второй год просто хотел слышать слова, которые помогали ему спокойно спать по ночам. — Мы оба виноваты, — Донхёк каждый раз был благодарен ей за прямолинейность, — но больше виновата я. Поэтому я здесь. Поэтому ты там. Нуна приложила свободную ладонь к стеклу, и Донхёк, от напряжения оторвав нитку на джинсах, как в глупых фильмах, как будто в замедленной съёмке потянул свою ладонь к ней. — Я даже не могу дотронуться до тебя, — прошептал Донхёк в трубку, очень надеясь, что его горячий шёпот обдаст теплом её ухо, хоть и зная, что это невозможно. — Уже дотронулся однажды, — нуна снова только усмехается, — зато как. — Я так скучаю, я так жалею, я постоянно… — Донхёк начинает бормотать всё, что накопилось за прошедший месяц, хотя на самом деле ничего нового. Но нуна снова перебивает его. — А я не жалею. Донхёк вскидывает брови и опускает ладонь. — Можешь ты меня хоть раз выслушать? Я, может, тебе в любви признаться хочу? Ну как с тобой разговаривать? Что значит «не жалею»? Как? — Ну, ну, не нервничай, будем истериками мериться? — нуна тоже опускает ладонь и вскидывает брови, и Донхёк немного вздрагивает от изменившегося взгляда её тёмных глаз. — Естественно, я жалею, каждый божий день не понимаю, что, нельзя было потерпеть? А потом ты приходишь, заводишь тут эту свою шарманку, а я… — она вздыхает и тоже начинает бегать глазами по лицу Донхёка, — а я смотрю на все твои родинки и хочу их все снова целовать. И когда ты тут сидишь и дуешь на меня свои губы, когда я отшучиваюсь, я ощущаю их вкус так явственно… Сердце Донхёка пропускает пару ударов, и его бросает в пот от воспоминаний о том дурацком вечере. В миллисекунду перед глазами проносится всё: как нуна приходит к нему пораньше помочь накрыть стол в честь окончания музыкалки, и они смеются, рисуя друг другу усы из взбитых сливок; как чёртов Марк Ли весь вечер шутит свои проклятые шутки про секс, выпендриваясь перед своей девушкой, а нуна тихо хихикает в свой бокал, и Донхёк, конечно, на каждую плохую шутку отвечает хорошей, но внутри изо всех сил жалеет, что выпросил у мамы разрешение на несколько бутылок пива для своих друзей; как все наконец уходят, и нуна помогает ему убирать со стола и мыть посуду — вернее, моет посуду, пока Донхёк, всё ещё навеселе, играет на своём фортепиано заставки глупых популярных телешоу; как нуна подходит и кладёт свою руку на его, совсем как на практике в музыкалке все эти годы, а Донхёк трясущимися пальцами вдруг перестаёт попадать по нотам, потому что у него дома её рука внезапно ощущается совсем по-другому. Как Донхёк всё теми же трясущимися пальцами стягивает с себя футболку, но ничего не видит перед собой, потому что не может открыть глаза, не может перестать целоваться, не может перестать думать, что происходит полный пиздец, но этой ночью Донхёк просто уснёт и откажется просыпаться, если этот пиздец не произойдёт. — …как будто у меня на носу вторая судимость. За мной, может, сейчас наздиратель придёт за такие слова и продлит срок? А я выхожу как раз после твоего дня рождения. Ты, кажется, только что хотел до меня дотронуться. Донхёк вздрогнул, придя в себя, и сфокусировал взгляд на лице нуны. Она, наверное, не успела заметить, что Донхёк отключился, но знать этого наверняка было невозможно. — Донхёк, ты ведь умный парень, подумай сам, неужели я выходила бы к тебе на свидание, если бы не хотела тебя видеть? — её голос стал мягче. — Ладно, хорошо, я не буду. Я не буду больше ничего такого говорить, — Донхёк знал, что врёт, и за следующий месяц снова соскучится так, что опять будет нести одно и то же, — что тогда говорить? Иногда можно было просто помолчать, но сейчас в голове пульсировали картины той прекрасной ошибки, и их нужно было перекрыть любой ерундой. А ерунда была сильной стороной Ли Донхёка. — Марк хочет поступать в универ, а я думаю, что ему нужно тоже продолжить заниматься музыкой, — выпалил Донхёк, будто это была ерунда, но это была не ерунда вовсе. — О, а ещё у него новая девушка, новенькая из параллельного класса. Она хорошая, со мной вместе шутит над ним. Мы договорились ему подарить что-нибудь, когда он завалил предварительный экзамен по истории, я купил открытку и попросил её что-нибудь там написать. А она написала: «Марк Ли — лох.» Представляешь? Просто золото. Нуна засмеялась, и Донхёк ощутил облегчение. Внизу живота спало дурацкое напряжение, а вместо него на душе стало легко от того, что с нуной можно было быть самим собой и не бояться, что она чего-то не поймёт, за что-то осудит или к чему-то глупому приревнует. — Ну значит, у Марка всё будет хорошо. — И у нас? — вздыхает Донхёк. — И у нас. Отец Доён ведь отпустил нам все наши грехи? — Боже, — Донхёк залился нервным смехом, — Доён просто убьёт меня, если я расскажу ему, что ты так сказала. — Он больше всех переживал, что мы натворили что-то неладное. Кстати, не упоминай имя господа всуе, сколько можно тебе… Дверь за спиной Донхёка с тяжёлым скрипом распахнулась, почти до боли ударив по ушам. — Время истекло. Стекло, опять он про это стекло. Донхёк хорошо знает этот голос и просто ненавидит, что каждый раз приходится его слышать. Худший голос. — Не было никаких грехов, слышишь ты меня? — вдруг раздаётся в трубке, и Донхёк округляет глаза и хмурится, понимая, что эти последние секунды нуне очень нужны. — Просто приходи ко мне, если ты однажды не придёшь, я не смогу придумать, как с этим справиться. Дверь за спиной нуны тоже распахивается, но скрипа не слышно. Донхёк не слышит ничего, кроме собственного сердца. — Я приду. Ты только выходи ко мне всегда, если ты однажды не выйдешь, я не смогу придумать, как с этим справиться.