«Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать» Виктор Цой
Последний луч солнца одиноко оборвался на горизонте. И Чуя готов был поспорить, если бы небо могло проронить хоть слово, оно бы разразилось криком отчаяния. Тени высоток скатились вниз по улице и растворились вместе с последним светлым облачком, маячившим под шапкой туч. Накахара подходил к горящей искусствеными огнями многоэтажке и забавлялся тихими мечтами, перекидвал одну мысль через другую и играл в своеобразную чехарду в голове. Работа в мафии была далеко от понимания слова «нормальность», но более лёгкой и менее рутинной от этого она не становилась. Недели отлетали, как семечки, каждый новый день был идентичен предыдущему, очередное поручение Мори, как секс в презервативе. Ты сделал всё, что должен был, получил, что хотел, но те теломные эмоции, которые раньше, казалось, можно было смаковать на языке целую вечность так и не появились. Хотелось снова стать маленьким ребёнком, удивляться, познавать мир и ощущать, какая первобытная дикость наполняет нутро. Накахара не удостоился и этого. Детства никогда не было, не было беспечной юности и он с трудом помнил, когда начал осознавать себя. Чуя спотыкался об один и тот же бордюр, когда шёл домой, и складывалось впечатление, что вся жизнь — круговорот похожих друг на друга событий, как распорядок, придуманный каким-то бездельником. И эта дыра внутри, именуемая в философском обществе пустотой, всё время требовала, чтобы её наполнили до краёв, но никогда не уточняла, что ей больше нравится. Сухое красное или полусладкое белое? Конформизм затягивал в свою пучину всё с большей напористостью и вынырнуть, чтобы вдохнуть хоть единожды, с каждым разом становилось сложнее. Из-за незнания, что делать со своей безбрежной волей, Чуя занёс себя в список рабов, где господствует излишняя нездоровая роскошь. Деньги, распутные женщины для самоудовлетворения, выпивка и сигареты были хороши, если ты считаешь, что всё это то, к чему ты действительно стремился, но когда мимолётные желания становятся частью планов на ближайшие сутки, жить вовсе не весело. Ночами он мучился от кошмаров, подрывался с постели, боясь, что порча возьмёт верх, снова падал на взмокшие простыни и умирал, пожираемый несвязными снами, где каждое действие было высшим проявлением сумбура. Взгляд мафиози утыкается в носки собственных начищенных ботинок. Он еле плетётся. Сгущаются сумерки, свинцовые тяжёлые тучи наседают сильнее, начинает моросить. Чуя поднимает глаза и ощущает, как по лицу начинают бить холодные капли дремотного дождя. Он может использовать гравитацию и остаться тотально сухим, пока люди вокруг будут разбегаться, ругать непогоду и прятаться на автобусных остановках, но хотелось промокнуть до нитки, замёрзнуть и покрыться мурашками, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, чтобы поставить галочку в графе «жив». Он ускоряет шаг, заворачивает за угол и сдерживает желание разворотить подъездную дверь к чертям. На двадцатом этаже Чуя выходит из лифта. У него уютная двухкомнатная квартирка, в которой на холодильнике висят магнитики и старые фотографии, на балконе стоит пепельница, а в ванной комнате до сих пор две зубные щётки. Синяя — его, розовая — Осаму. Разбирая пакет в день, когда Дазай притащил всякое барахло из супермаркета, Чуя искренне негодовал такому выбору тогда ещё напарника. Аргументы, правда, нашлись. Весьма весомые. «Синяя подходит к твоим глазам! Какой ты недальновидный!». Розовую щётку Осаму взял по приколу. Дверь тихо скрипит, Накахара вздыхает и заходит. На пороге потасканный коврик с надписью «Лучший любовник живёт здесь», Чуя усмехается. Он помнит, как судорожно сворачивал его, когда к ним с Дазаем в общую квартиру пообещал заехать Огай, Осаму тогда смеялся, дожидался, пока напарник отойдёт и вновь бросал его под дверь в прихожую. Мори в тот вечер сильно растерялся, потому что Чуе так и не удалось спрятать вызывающий коврик от хитрожопого товарища. Намокший плащ грузом повис на крючке, любимая шляпа упала на тумбу, перчатки отброшены куда-то на пол. Свобода! Такая приятная, ложная свобода. Накахара прошёл в гостиную. Мерцание ночных огней Йокогамы волнами разливается по мебели, задевает на мгновение чёрный экран телевизора и ярче, искрой, вонзается в серость, молчаливо падает, перекатывается вновь по стенам и вверх к круглой люстре, к которой никак не привязаться. Давненько, там, под потолком, висела роскошная по всем параметрам, дорогая люстра с хрустальными нитями камушков и витиеватыми прутиками с имитацией веточек, но Дазай в довольно грубой манере прервал её существование наперекор собственным планам. Жизнь перед самым носом, вот она — играет со светом, словно ребёнок, мечется туда-сюда, а на душе паршиво и воспоминания душат так, что хочется выть. В глазах пробегает лёгкая рябь от взмывших к потолку штор. Ветер сегодня до крайности задорный и страшный шторм сдавливает грудь. Чуя почти заскулил, приложил ладонь ко лбу, прикрыл уставшие за день глаза и зашагал в ванную. Ремни портупеи летят в стены, алым зигзагом по комнате, вьются торнадо в коридоре и со шлепком бьются о кафельную плитку. Вспоминая, почему он постоянно так делает, ему хочется поцеловаться головой с бетоном и забыть, как Осаму звонко разбивал эту тишину в квартире, когда умолял запустить нижнее бельё в увлекающее турне по воздуху. Исполнитель каждый дьявольский день думает о Дазае и до сих пор не может понять, гнетёт ли его не позабывшееся чувство обиды и ненависти или он до ломки зависим. От способности ли? От голоса? От ядовитых насмешек? Поднять руку вверх, резко опустить и выкрикнуть: «Да и хуй с ним!» всегда кажется ему лучшим, наиболее лёгким решением задачи. В душевой кабине жарко и душно и Чуя лихорадочно зарывается пальцами во влажные волосы на затылке, прижимает остывшие локти к скулам и всеми силами пытается забить внутри беса, бушующего в воющей от безнадёги утробе. Тщетно. Внутри всё будто застыло, остановилось. Кровь запеклась на стенках вен, свернулась и не желает циркулировать. Брызги пульсацией ударяются о стеклянные дверцы и кабинка наполняется красным светом, режущим глаза. Он будто всё время под влиянием порчи. Вот только в сознании. Чуя не может прийти к чему-то действительно важному для себя, желанному. Он не способен боле воспринимать и поддерживать то новое, к которому так в умат стремится. Им завладели старые, отточенные до идеала способы борьбы с врагами и ненавистными. И он не в силах избавить себя от этой постылой косности. Мысли извечно носятся в голове, как белка в клетке зоопарка, путаясь, переплетаясь, слишком стремительно угасая, так и не найдя себе применения, растворяются, не усваиваясь. Их не запомнить. Слишком много. Это не даёт покоя. Белка в клетке зоопарка — так уж точно, у него в голове давно отстроен свой персональный зверинец, с одним единственным животным за тысячами прутьев — он сам. Он сам, такой рыжий, бедный и обездоленный валяется в собственном дерьме. Вышел из ванной, вроде надо бы протянуть: «О-о-о, как родился заново», но он ощущает себя утопленником и хочется принять предложение Осаму о двойном самоубийстве. Чуя так старался смыть с себя всю эту хворь, а получилось наоборот. Может, воду заразили безнадёгой? Такое же возможно, да? Накахара проходит в спальню и падает на кровать, мокрые локоны по инерции рассыпаются по простыне и лежать так, на влажном, приятно ровно в той степени, с которой приятно отмывать с волос запёкшуюся кровь. Если бы не те ассоциации со схожими ощущениям тяжёлой головы, будь она мокрой из душа или пропитанной кровью, он мог вполне насладиться моментом. Взгляд натыкается на игравшую в пёстром свете улицы дорогую бутылку «Шато Кос д’Эстурнель» семьдесят восьмого года, которая ещё со вчерашнего вечера была поставлена на кофейный стеклянный столик и теперь величаво поблёскивала в деревянном ящике-переноске. Исполнитель хотел было открыть её ещё перед работой, но сдержался, оставив на лучшие времена. Видимо, они настали. Поколебавшись, Чуя поднялся и сел. Матрас промялся под весом в одном месте, но он прекрасно знал, что на другой стороне кровати, около стены, есть такое длинное углубление, помнившее все очертания тела кого-то второго. За пару минут пустого разглядывания бутылки Накахара коротко отметил, своё искажённое, вытянутое лицо в отражении стекла он видел чаще, чем себя в зеркале. Бордо плескалось в высоком бокале, переливаясь пурпурными тонами в глубоком рубиновом цвете. Стекло тонкое, ножка узкая и любое неверное, чуть твёрже обычного сжатие пальцами досадно переломит хрупкий стебель. Такая навязчивая иллюзия. На самом деле этот бокал был во много раз крепче, чем состояние Чуи. По постели ползал сдержанный аромат черешни, лёгкий оттенок дуба и кожи, на языке растекался полный букет услады с умеренной таниной, нотами спелых фруктов, трав и специй. В какой период жизни, ночи, когда он напивался, стали для него эталоном хорошего окончания дня, Чуя вспомнить не мог, зато точно знал, ещё один глоток и он ему позвонит. В этой мягкости, перемешанной с мужской элегантностью и силой, определённо не доставало яда. Исполнитель, едва захмелевший, добрался до гостиной, очертил взглядом комнату и нашедши брюки, брошенные на подлокотник дивана, выудил из кармана телефон. Пальцы судорожно бились о экран в поисках одного единственного номера в списке контактов, который всё никак не попадал во внимание. На телефонной линии пробежали гудки. — Чу-уя-я, — издевательски протянул сладкий голос по ту сторону трубки. — Чего понадобилось, малыш, в такой поздний час? — привычный смешок в конце вопроса и хочется ощутить его у самого уха, горячий, заставляющий задыхаться. — Ещё не сдох? — Накахара скалился в динамик, готовый вырвать наглецу язык. — Не смей меня так называть, — на выдохе произносит Чуя, прикрывая глаза. Струйка вина, скованная алыми гравитонами, словно трубочка для сока, тянется к губам от самого столика перед телевизором, где поставлен бокал, и он молча ругает себя за халатное использование способности. — Да, как же, — лукаво улыбаясь собеседнику, бросил детектив. — Как ты там, моя псина? — жаль, что современные технологии не дошли до передачи биения сердца. Осаму мог контролировать сердцебиение, но, когда бывший напарник, обыкновенный домашний Чуя, рыжий парень с острым характером, причина его бессоницы и последний смысл не начать утро с шага в пропасть, Дазай, вроде как, терялся. — Ничто не поменялось. С тех пор как ты ушёл, — Чуя давился словами, мысленно признаваясь себе во лжи. Осаму никогда не обвинял его в этом и утверждал, что тот всего лишь говорит неправду. — Страшно верю. — Можешь прийти ко мне? — Вот так просто? — Вот так просто! — передразнивая ответил исполнитель. —У тебя с этим какие-то проблемы? И принеси что-нибудь закусить, — добавил он, не дожидаясь согласия. Дазай всегда приходил, не всегда охотно. — А-а-а, вот оно что, ясно всё с тобой, пьянь. Я догадывался, — понимающе растянул детектив. — Может, секс по телефону? — выпалил Осаму. — Ну, нет..! — В прошлый раз ты был сговорчивее, — Дазай по-видимому пошёл куда-то, говоря, потому что слышались чьи-то гневные окрики, сопровождаемые хлопком двери. — В прошлый раз во мне было полбутылки вискаря! — оправдывается и ловит искры перед глазами. — Ладно, так и быть, твой спаситель идёт к тебе. Жди меня и я приду! — слова ускользнули средь долгих томительных гудком и сгинули в мерном шипении линии сотовой связи. Накахара хотел, наверное, бросить что-то напоследок, типа: «пёс торопится к хозяину» или «смерти не ждут, она сама приходит», но всё имело какой-то неоднозначный контекст, было совсем не весёлым и давало почву для продолжение подлколов, а он этого сейчас совершенно не хотел, хотя зачастую был рад пособачиться с Дазаем. Это было уже традицией. Ровно через двадцать четыре минуты в квартиру постучали. Чуя, выпав из лёгкой дрёмы, вскочил с дивана и поспешил ко входу, проворачивая дверной замок. — Знаешь, как трудно было достать эту штуку из весьма приличного ресторана? — тыча в лицо Накахаре бумажным пакетом с лейблом заведения, сообщил детектив. От Дазая всегда пахло чем-то схожим с эвернилом, влажным и дубовым, битами и теплотой, будь то июньское солнце или яростное огорчение. — Пришлось пленить своей красотой одну из официанток и поделиться с ней номером телефона! — Осаму растёкся в своей дежурной приторной улыбке. — Твоей красотой можно пленить только пеликанов. — Комплимент! Меня сожрут, — намёк на то, что Чуя снова сравнил его со скумбрией был принят Дазаем с гордо поднятной головой. — Давай сюда, — Чуя засунул несколько хрустящих купюр высокого наминала детективу в промокший карман. — И проваливай. — Какой ты вежливый, дружок.Даже сердце щимит, — хватаясь за левую полу плаща, скривил Дазай. Чуя напрягся, сердито прожигая хитрые глаза напротив. Осаму сделал привычную пометку — если Чуя злится — он на верном пути. — Знаешь, твой вид меня заводит, — это звучало так серьёзно, что Накахара хотел отпрыгнуть, но Дазай среагировал раньше, прочитав все его «удары» наперёд, и похлопал растрепавшуюся макушку, всё ещё влажную и до боли так по-родному мягкую. Иногда Чуя жалел и завидовал, что не может также филигранно натягивать маску хладнокровия подобно детективу. — Чё? Вали отсюда! — Накахара вспылил и принялся отталкивать ладони Осаму, который переключился и теперь бессовестно лапал его за плечи и накручивал на пальцы рыжие прядки. — Фетишист что ли..? — Какое тяжёлое обвинение, — вновь дёргая за волоски, фыркнул парень. — Ты прекрасно знаешь, что нет! — Дазай уткнулся ему в лоб и протянул дорожку носом до самого затылка. Пахло вишней и табаком, так рознясь с фальшиво сладкой внешностью. Обманчиво ясен, обмачиво чист. — Твои действия тебя палят, детектив. — Как формально. Мне нравится! Получить тычёк локтём под рёбра было уж совсем ожидаемо, но он не увернулся. Надо принимать все плюсы и минусы высоко роста, будь то неудобства или бережные касания, запахи и очередной повод пошутить. Плюсов, пожалуй, больше. — Ладно-ладно, успокойся. Давай по-нормальному, не пригласишь на бокальчик хорошего вина? Чуя сомнительно посмотрел на Дазая уставшим взглядом и отошёл в сторону, пропуская гостя в тёмный коридор. Свет не горел ни в одном закуте квартиры, будто кто-то решил отрубить электричество, потушить огонь в чьей-то душе. В гостиную Осаму прошёл уже без обуви и верхней одежды. На глаза сразу попалась откупоренная бутылка вина и пустой бокал. — Дорогое? — отбрасывая серый лохматый плед и по-хозяйки усаживаясь на бордовый диван, спросил детектив. В ответе он не нуждался, потому что по-другому быть не могло. Накахара не позволял себе пить что-то дешёвое, непонятное и с привкусом тряпок. Дазай отпил прямо из горла. — Естественно, — кажется, не обращая внимания за вычурный жест своего гостя, отозвался Чуя. Дазай сосредоточенно наблюдал за его вялыми действиями, как он вместо того, чтобы подняться на насочках, подлетает повыше к кухонному шкафчику, как споласкивает бокал под струёй воды и думает-думает-думает, зависает, смотрит в окно. — Сколько я тебе должен? — возвращаясь к столу и опускаясь на свободное место, выговорил Чуя. — Считай, это — мой тебе подарок. Ты ничего не должен, — Осаму откинулся на спинку дивана, поворачивая голову к исполнителю. — Верни тогда то, что я всунул тебе в карман. — Что случилось, Чуя? — глупо бегать вокруг, да около, когда у того всё на лице написано. Хмурится, потирает вески, бледный и сонный с синими, почти как роговица, мешками под глазами. — Чуя, — понимая, что тот всецело поглощён изучением алкоголя в своём бокале, позвал его повторно Осаму. — Я, может, и дурак, но не слепой. Что случилось? — А? — он встрепенулся и выплёснул пару капель дорогущего вина на белую рубашку, по которой в тот же миг расползлись несколько розовых рваных пятен. — Чёрт, — на мгновение он вынырнул из дум, отставляя бокал на столик, но тут же приуныл снова, сгиная лицо к собственным коленям. Осаму, казалось, немного опешил и смутился, сведя в непонимании брови. Сомнений по поводу того, что у его бывшего напарника проблемы, никаких не осталось. Чуя выудил с низкой полочки под столешницей пачку сигарет и зажигалку. Несколько напряжённых минут он нервно курил, покусывая мягкий фильтр и только после решился что-либо ответить, как его перебил Дазай: — Пафосно куришь. — Заткнись, а, ради дьявола, — ощетинился Чуя, раздавливая пальцами бычок в угольки о стёклышко пепельницы. Если бы у него было на одну сотую меньше контроля к способности управлением гнева, он бы точно потушил сигарету о щёку раздражителя под боком. — Молчу-молчу… — Я никому не говорил, — он вновь отвёл глаза от детектива. Тлеющие огоньки были гораздо интереснее, а издевататься над конченной сигаретой, разрывая её на мелкие горячие кусочки, приносило спокойствие. — В последнее время мне крайне хреново. Будто что-то, — рыжеволосый сжал ладонью застиранную ткань рубашки и, немного задержавшись, повторно потянулся за куревом. — Будто что-то пытается меня изничтожить. — Это не новость. В тебе сидит Бог разрушения и .... — Выслушай, блять, — срываясь, процедил исполнитель. — Я не могу настроиться на работу, у меня ничего не выходит, меня достало всё, что со мной происходит. Мне надоело начинать заново каждое грёбанное утро. Надоело ловить в грязных луж свою заёбанную рожу. Рассказывать больше нечего, да и некому. Я обманываюсь каждый день… Ненавижу себя и каждую ёбанную секунду этого времени. В чём смысл, Дазай? В чём смысл всего этого? Рождения, смерти, любви, жизни? — Не жалей себя. Начнёшь биться в слёзном сожалении к своей участи — жизнь станет бессрочным кошмаром, — ни сочувствия этот человек не вызывал, ни желания давать ему советы, так бы хотел сказать себе Дазай, но он не мог, он бы врал. Чуя никогда не умел особо изыскано изъясняться, тем более говорить о собственных терзаниях и болях, однако Осаму его понимал и был полностью обезоружен, находя в его словах самого себя. Он был полон желания закричать, повторять «молчи», «не смей об этом думать», «отматай назад», но как вернуть то, что уже произошло, что не вытравить из сердца, из головы. Ох, если бы он нашёл выход... Накахара сделал ещё одну затяжку, зрачки его дрожали, мотыльком, на губах застыло это «мне плохо», а Осаму сидел и молился, чего никогда не делал, чтобы всё сказанное просто оказалось шуткой. И, видимо, хреновый из него детектив, но он уже понял, ошибается. Чуя провалился вместе с последним глотком. Дазай разлил остатки вина по бокалам и звучно чокнулся с поднятым стеклом рыжего. За что? Непонятно. Наверное, за разбитве мечты и надежды. Исполнитель слегка улыбнулся и залпом выпил, закусив тонким ломтиком телятины. Как же это было не свойственно для него, пить вот так, не наслаждаясь. — Я тут в последнее время долго думал ещё над одной вещью. Додумался до какой-то хуйни, но мне кажется, оно вполне сносно звучит. — Выкладывай, — с откровенной увлечённостью ответил Осаму, но так и не смог удушить вошедшее в привычку ехидство. — Я смогу понять? — Скорее да, чем нет. Тебе ли не понимать. Это же ты, — исполнитель натянуто усмехнулся и продолжил: — Мир, вообще всё, для веселья, оснащён хреново, мягко высказываясь, — с искренними дрожащими паузами начал Чуя. — ...и когда нас придумывали, бог, вселенная, инопланетяне, родители... хуй знает! — Родители? — из всего списка перечисленного Дазая больше всего зацепил именно пункт номер четыре. — … нас не спрашивали, — рыжик пропустил вопрос детектива мимо, — хотим мы сюда, не хотим, а здесь блять по большей части хуёво, грустенько так, знаешь. Так вот я понял, что единственное оправдание человеческой жизни — это помочь другому человеку. Помочь, чтоб он не так мучился. Всё… И больше ничего нет, ничего. Совсем. — Я думал об этом. И банально это всё. Хотел бы я услышать открытие, что-то о более великих вещах, но это — доказательство того, что ты только недавно пришёл к тому, что я осознал ещё годы назад. — Поэтому ты пытаешься покончить с собой? — он хотел быть осторожен в высказываниях, но провалился. Да и к чёрту осторожность! Это же Дазай, мать твою! Для него самоубийство, как хобби со звёздочкой. — Потому что некому помочь? — Возможно, но я не утверждаю, — растекаясь в лукаво-лицемерной усмешке, процедил детектив. Ложь всегда была его сильной частью. — Это тебе пища для размышлений. — Достаточно с меня такой пищи, поверь. Сладостный дым сигарет во всю гуливанил по помещению вперемешку с амбре стойкого аромата алкоголя. Эсперы как пару часов сидели в гостиной, распивая третью бутылку. Для Чуи вино оказалось той точкой опоры, при которой развязывается язык. Для Осаму — рубильником, который снимает ограничения. Голос Накахары начал нетрезво дрожать и путаться уже на конце первой бутылки, но он не мог остановиться и всё продолжал-продолжал изливать свои тяжёлые рассуждения на плечи дражайшего знакомого, который бескорыстно их принимал. И на самом деле это была бесценная ночь бреда, которая нужна была им двоим. — Слушай, Чуя. Вот ты сказал, что смысл жизни это — помочь другому человеку. Будет ли в твоём понимании эта помощь счастьем? — Наверное, да, — рассудивши о вопросе в голове, ответил мафиози. — Много нюансов. И не в одни ворота. — Тогда, как ты собираешься сделать счастливым себя? — он заставил недурно задуматься своего компаньона, но тот всё безмолвно пил, пикантно перекатывая вино по стенкам бокала, играя сосудом в складных пальчиках.«Поиграй со мной также»
— Молчишь? — спросил Дазай, теребя ворот полосатой рубашки и малахитовый зажим галстука-боло, вызывавший немалое желание удавиться на этом самом шнурке. — В чём суть твоего молчания? — Молчание — есть молчание. Суть — тишина, — парировав предыдущего вопроса, произнёс исполнитель, делая трудный глоток. — Если ты не понимаешь намёков молчания, то вряд ли примешь во внимания слова. — Как мы заговорили. Я пришёл сюда только потому, что именно ты позвал меня. И если Чуя продолжит молчать как в плену, то мы не поговорим. — Да ты бы поскакал на двух лапках, как послушная собачка, по одному свисту Сакуноске, — Накахара осёкся на конце речи и заткнул себе рот вином, чуть не поперхнувшись. И вырвалось же такое, он не хотел, честно. — Оды здесь нет, Чу-чу, — Осаму был спокоен и совсем не обиделся, понимая, что Чуя вовсе не специально. Однако что-то колыхнулось под сердцем, щекоча старое, такое памятное и от того больное. — Не называй меня так! — моментом взрываясь в былом раздражении, взвыл рыжий, отрывая тлевшую сигарету от губ. Эти его вот такие ответные вскрики, отбывшие результатом насмешек Дазая, служили уже больше некой формальностью и стали очередной привычкой со временем. Осаму знал наверняка, что так будет. Чуя точно предполагал, что так кончиться. — Жестоко, — изображая фальшивую обиду, парень приложил ладонь к лицу и медленно провёл ей до кадыка, сминая бинты, после осторожно приоткрывая зажмуренные на время сцены глаза, чтобы посмотреть на своего недовольного собеседника. — Твои слова оскорбляют мои чуткие чувства, — с жалобным выражением поведал детектив, приближаясь к нахмуренному исполнителю. Чуя напряжённо затянулся сигаретой и резко выдохнул горячий дым прямо в лоб безбожно наглому Осаму, очутившемуся бессовестно близко. Дазай смешно заморгал и сдвинул тёмные брови, но не отступил. — Я же вижу, солнце, — пьяный лазурный взгляд Чуи рассыпался в глазах Дазая, и он больше не знал слов, которые могли бы помочь этому заблудшему светлячку внутри рыжей головы в полной мере передать его зябнувшее сердце. Он неуверенно повторил попытку и придвинулся вперёд, вжима Чую в мягкий подлокотник. — Солнце,— ласково вымолвил Осаму, всматриваясь в карминные от вина губы, обхватившие фильтр. — Какое я тебе солнце? — сказал предупреждюще Накахара и затянулся. — Солнце в моей вселенной, —неожиданно ухватившись за запястье исполнителя, в пальцах которого покоилась сигарета, Дазай прикоснулся к тёплым губам. Чуя едва отстранился, неровно вдыхая и вернул поцелуй Осаму. На мгновение им обоим показалось, что из огромного полного звуков мира, они попали в тишину, которая лишь поскрипывала в ушах. Дазай рискнул подставить язык, размыкая чужие зубы, но тут же был штурмуем палящим дымом, который рыжий все эти долгие секунды удеживал в глотке. Он несколько растерялся, распахнув закрытые глаза, и всё же продолжил. Осаму протяжно выпустил дымок через нос, целуя податливые губы. Делить этот дым на двоих так необычно и в тот же момент приятно-возбуждающе — чертовски будоражит сознание. Каким же до абсурда несопоставимым сочетанием можно представить то, как они мешали сахарную любви с горьким табаком. Это грязно, аморально. Правда, сама суть морали — безнравственна и бесчестно извращена. Ценность самого существа мира давно переросла людские концепты. И действия двух пропащих в собственном скепсисе людей просто приобрели вид обыкновенного спасения от мук в глазах друг друга. Позволительно ли, впрочем, вообще упоминать мораль, когда речь идёт о поисках смысла жизни, непонятных зависимостях, тёмном прошлом и таком сером настоящем? — Малыш, оставь свои мысли на завтра, — шёпотом велел Осаму, утыкаясь в тёплые ключицы и чувствуя, как рыжик, волнуясь, содрогнулся под его телом. И хочется, чтобы никто никогда больше не дрожал так, от этого щемящего слова «малыш». — Я — полный безумец, — не объясняясь, не строя высотки предложений из признаний, Дазай вцепился в рукава рубашки, просто стискивая ладонями плечи парня. Догоравшая сигарета пером приземлилась на стекло стола и потухла. — Ещё… — неслышно попросил Чуя, забираясь кончиками пальцев под желетку детектива. Осаму наклонился, невесомо целуя его в шею и чувствуя, как тот исступлённо ёрзает на месте и, кажется, нажимает задом на телефон, брошенный на диван, из-за чего поджилки натурально трещат, окутываемые какой-то мучительно-знакомой для понимания песней.«Hotel Ugly — Shut up My Moms Calling »
Дазай посасывал солоноватую кожу, прокладывая ниточку от ключиц до ушка, и, о, он знает, слабая зона. Втянув бархатную мочку, дразня, Осаму пощекотал раковину, чуть прикусив гибкий краешек. Его руки мягко плелись змеями под влажной рубашкой, пахнущей гелем для душа с маслом макадамии, и он непремнно помнил, что когда разденет его, веснушки будут разбрызганы по острым плечам. — Я тебя… — надрывно хватавши тяжёлый воздух, произнёс исполнитель. — ненавижу, — проронил он, цепляясь за взлохмаченную голову заклятого врага. Как же Чуя хотел так думать, но он тянет Дазая за волосы и прижимается к его губам, слишком сильно. Они вдыхают и не хватает глубины, не хватает терпкости вина на языке, не хватает воздуха. — Я убью тебя. Когда-нибудь, обязательно… убью тебя. Дазай отозвался лишь плотным стоном и тут же больно укусил его за ключицу. За что коротко получил в лоб ребром ладони. — Бесстыдник, — держа холодный взгляд, вывел Осаму, отстраняясь. — Ты первый начал, — в невозмутимом совершенстве возразил Чуя. — Давай, веселье только начинается, — хриплым голосом добавил он, напирая. — А ты ненасытный, да? — торжественно радуясь, произнёс шёпотом парень, когда почувствовал как его опрокинули лопатками в подушки. — Показывай, на что способен твой скверный язык. — О, этот язык может многое. Они должны были, стыдясь, остановиться, но, какого чёрта, когда завтра может не быть?! Чуя алчно тронул его точно губы в губы, истомлёно целуя, будто этого больше действительно не произойдёт. Эффект последовал моментально, чрезмерно насыщенно и так тяжело для сердца. Небывалое головокружение и ощущение чужих рук на своём теле заставляло терять очертания мира вокруг, стремительно унося его прочь, оставляя лишь жгучие поцелуи, вызывающие сводящий жар во всех мускулах. Появляются безвестные чудовищные силы, насыщающие всё существо, двигающие сделать что-то прекрасное и по истине достойное. Поток бурной энергии и беспрерывно нарастающих свербящих чувств неумолимо быстро достигал лёгких, трепыхал под рёбрами и разливался блаженной негой. По мере того, как действия становились всё более запредельно возбуждающими, они осознавали, что живородящий каскад горения постепенно прокатился по животу и всё ближе подбирался к тем сокровенным частям, которые невыносимо ноют и уже наполнены живительной влагой, что исходит от чревного нетерпения. — Ты горячий, — Осаму усмехается в губы напротив, приподнимается и всматривается в слегка румяное лицо. Он сползает, зарывается в помятую рубашку и целует Чую в живот, натянутый мышцами, — прям очень горячий, — подло улыбаясь, шепчет детектив, щекоча дыхаем кожу и чувствуя до предела взбудораженный прелюдиями член под тканью чужого белья. — Чертила, — надсадно говорит Чуя. Хочется кончить во всех смыслах, но если он позволит этому случится ещё раз, он себя не простит. — Хватит, прекрати, — хрипло попросил исполнитель, ослабевая и безвольно опадая на напитанную солёным потом обивку дивана. Накахара чувствует себя марионеткой и то, как скрепят пружины под ними, воспринимается как скрип его собственных шарниров. А все его реплики — просто сценарий, где он вынужден быть проигравшим. — Дазай, довольно, — ощущая сладострастные, напитанные животной жаждой прикосновения бесстыже-жадных губ на бедре, вымолвил исполнитель. — Перестань... — в непристойных стенаниях молит он, а Дазаю мало, Осаму не хотел, чтобы эта ночь, кончилась также, как две предыдущие. Они вновь доведут друг друга до нестерпимого возбуждения, а потом оборвут всё разом, кончив с остатком несчастной спесивой экзальтации. А позже продолжат жалко целоваться остывшими губами, навзрыд божась о том как любят навсегда друг дружку, пьяно и гнусно бранясь о том, от чего всё так несправедливо и от того неправильно. — Позволь, я не хочу дать нам всё испортить. — Ты уже испортил всё. Раньше. — Кто прошлое помянет — тому глаз вон. — Кто забудет — тому оба. — Ты лишить меня моих красивых глаз? — Осаму невинно захлопал ресницами, прижимаясь щекой к внутренней стороне бедра. —Н-Нет, — зажмуриваясь, выдавил Чуя, когда Дазай прошёлся губами по ткани боксеров. Чёрт, ну чёрт! — Остоси уже, если невтерпёж. — Невтерпёж здесь только тебе. — Ври больше! Не то чтобы Дазай был мастер по минету, но с Чуей и не такому научишься. Особенно его удивляло такое, как сейчас, когда Накахара по мере того, как Осаму заглатывал его член, надрачивал ему самому ступнями, заставляя Дазая почти скрутиться в круг, чтобы успевать получать удовольствие и не забывать давать. Странно, интересно, не совсем удобно, но как же ахуительно приятно до искромётных взрывов в груди. — Слезь с меня, — неслышно произнёс Чуя, когда тело Дазая, рухнувшее на него с десяток минут назад, начало становиться непомерно тяжёлым, а вдохнуть свежего воздуха и покурить всё же хотелось, пусть первая потребоность и противоречила второй. — Ещё чуть-чуть? — с надеждой спросил Осаму в чуины губы. — Нет. Я задохнусь скоро. Это твоя прерогатива. — Я так помирать не собирался. — Ну, кто ж тебя знает, — ответил Накахара и всё же закурил, дотянувшись до сигарет. Осаму прожигал его взглядом и был уверен, что меньше прожигает свою жизнь, чем эти милые, почти синие от эйфории глаза. Их минувшая страсть была сравнительна с медленным самоубийством и о как иронично получилось. С такой небывалой «горести» он даже помыслил вымахнуть в раскрытое окно, надеясь разбиться на полной скорости, но быстро прогнал наваждение, убеждаясь в том, что рассудок и любовь вещи не соотносимые совершенно, да и он вовсе не был сейчас печален, использован или не любим. Его не скинули с дивана и Осаму ощущал эти касания пальцев на своей спине, видел, как Чуя сквозит по нему взглядом, молчаливо спрашивая о чём-то, как он курит, запивая вином и напоминает, что в холодильнике стоит виски, что Дазай не подумал, что его обделили и не начал ныть. Разложить диван по пьяни стало целым квестом, а не переломать пальцы, в частности, для детектива стало невыполнимой задачей. Чуя решил проблему устранить одним поднятием мизинца, чтобы не корячиться голышом в темноте и завалиться, наконец, отдохнуть, не лёжа друг на друге. Поднятый над полом вопреки природной гравитации и разложенный способностью диван стоял по центру комнаты, Чуя улёгся первым и закутался в плед, пока Осаму нагло не встряхнул его и теперь лежал рядом под тем же пледом. — Чуя, смотри, — Дазай толкнул полусонного исполнителя в голое плечо. — Чего ещё? — Смотри, — Осаму указал на окно, на место, где на долю секунды показалось ясная звезда. Город смотрел на них пустыми стеклянными глазами, покрытый вощинным налётом циничности, скользкий, трухлявый, словно он много лет гнил на ослизлом дне моря, и вот, наконец, его вытащили на поверхность — на посмешище эпохальному солнцу. Солнцу Чуе Накахаре. Дазай знатно проржался, когда озвучил то, что так поэтично сдожил в свох мыслях, но румянец на скулак парня на соседней подушки был таким же показателем верного пути, как и злость, и Осаму был счастлив, немного, но этого хватало, чтобы разбавлять иногда серость яркими красками. — Чуя, — тихо позвал его Дазай, заметив, как рыжий расцветает в грёзах, отключаясь от реальности. —Скажи, ты действительно меня так сильно ненавидишь? — Скажи, был бы ты здесь, если бы я тебя так ненавидел? — на такую серьёзную ответку почти спящего Чуи, Осаму не рассчитывал. — Не меньше, чем люблю, дурная твоя башка, — выговорил исполнитель. — Чем больше я тебя ненавижу, тем ты всё ближе и ближе ко мне. Никак от тебя не отделаться, — зевая, продолжил Накахара. Осаму дрогнул. Едва-едва, но прояснилась эта неясная омуть в словах бывшего напарника, дала толику душевного успокоения и даже кровь, кажется, побежала по артериям ровнее. Смертельная смирительная усталость осталась и всё чаще накатывала, сон не шёл и под утро Дащай не выдержал. Чуя спал, распластавшись поперёк дивана, благо он был маленький и сильно не теснил, но в руку вцепился мёртвой хваткой, ещё и в плед завернулся так, что связал их двоих в какой-то абсолютно креативный узел. Осаму всматривался в его веснушчатое лицо. Уйти или не уйти? Дьявольски очень не хотелось расставаться. Но... ему бы убежать, переосмыслить, не нарваться на кого-нибудь злобного и рыжего. Дазай еле-еле выполз из накрученной Накахарой преграды, укрыл его, так, для плюсика, собрал свои шмотки, чмокнул Чую в шёлковую кожу и ушёл, прихватив с собой бутылку вискаря, о которой исполнитель вчера обмолвился. Малиновый рассвет тянулся далеко в даль, на асфальте грелись под небесным светилом бездвижные лужи, а с ветвей на землю срывались уходящие ночные брызги. Чуя потянулся в постели, перекатился на край дивана, проникаясь мыслью того, что Дазай, в который раз, предательски ушёл, а щёку приятно греет. В душе по-прежнему теплится доверчивая печаль, а память коварно продолжает выдавать его улыбку, как у дитя, и карие глаза, посмертно осевшие в сердце.