и снова, и снова

— всё хорошо, — говорит гон; и умирает. и нет совсем никакой возможности разорвать этот круг, нет шанса прекратить, исправить или начать заново. киллуа просыпается рано утром за пол часа до рассвета, голова болит и появляется чувство, как будто бы он и не спал вовсе. киллуа прислушивается к себе и не открывает глаза. ему страшно. кто-то с соседней кровати шуршит одеялом. потолок над головой болезненно узнаваем. киллуа хочет заплакать, — голова всё еще трещит, и кажется ему надувным шаром — но выходит только тихо, жалко скулить и биться головой о металлическое изголовье койки. его обхватывают тёплые, невыносимо знакомые руки. — всё хорошо, — говорит гон, поглаживая тёплой ладонью по худому плечу, в попытке успокоить или смягчить начинающуюся истерику. и умирает. киллуа снова просыпается рано утром за по часа до рассвета. голова звенит и кажется деревянной. он замирает и дает себе пару секунд глупой надежды, а потом глотает комок слёз, вставший в горле и открывает глаза. потолок всё тот же; гон на соседней кровати ворочается, находясь на грани тревожного сна. киллуа напряжённо сжимает губы и ведёт ладонью по гладкому животу — в последний раз его искажал ужасный рубец, ставивший его в положение: «между жизнью и смертью». это пустая, бесполезная жертвенность. честно, киллуа так и не смог понять, было ли это желание защитить или умереть в большей мере. его жизнь замыкается на одном определённом моменте, самом подлом, если честно, самом страшном для киллуа, и самом мучительном. просто за час до того как он довозит аллуку до больницы — у гона останавливается сердце. вот так просто. и гон умирает. опять. снова и снова. киллуа просыпается; его голова уже привычно болит, а гон спит на соседней кровати. — всё хорошо, — говорит он каждый раз; и умирает. киллуа пытается уговорить, убеждает остаться/запирает в комнате. гон кричит; гон спрашивает, требует; гон ругается с ним и не понимает. гон не понимает, почему у киллуа с каждым разом всё сильнее ноет и сжимается сердце, не понимает, почему он даже не пытается объяснить, потому что гон никогда не понимает. постоянно, чего бы он не сделал — киллуа просыпается утром за пол часа до рассвета, и этот проклятый день начинается заново. киллуа находит аллуку. он просит: — пусть это закончится, — и его голос кажется таким обречённым в этот момент, таким жалким, что становится гадко. наника улыбается ему чёрной впадиной вместо рта, и в космической бесконечности её глаз появляются жалостливые изгибы: — ты ведь и сам понимаешь, я не могу этого сделать. — отвечает она своим потусторонним голосом. миллуки с другой стороны экрана удивлённо роняет чипсину на пол. родители в шоке — нет ничего, чего не могла бы исполнить аллука. киллуа молчит, у него внутри будто что-то трещит и ломается. это никогда не закончится — осознаёт он неожиданно чётко. нет никакого смысла пытаться, гон всё равно умрёт — он всегда умирает, если за него не умирает сам киллуа. его безграничный мир сужается до монеты и крошится, а у киллуа с неба будто полетели осколки, а он упал в них, барахтаясь, и никак не имея возможности выбраться. киллуа обнимает аллуку и пытается хоть как-то держаться. он боится признать, но где-то внутри, ещё тогда, для него гон просто умер в больнице. киллуа открывает глаза утром за пол часа до рассвета; сжимает до зубовного скрежета челюсть, уголок рта скорбно опущен и нервно дрожит. ему плохо и больно. гон смотрит на него с соседней койки своим невероятным, внимательным взглядом и улыбается. он говорит: — всё хорошо. и умирает.