***
Это случилось много лет назад, когда ураган, пронёсшийся мимо, положил значительную часть леса и перепугал всех жителей нашей деревни. Осину на том лугу давным-давно растащили на дрова, но сам луг цветёт даже пышнее, чем прежде. Протоку занесло илом ещё сильнее, и теперь в августе коровы переходят её вброд, но иногда по весне она разливается так, что подтапливает дома, словно подтрунивая над нами. Когда я был маленьким, мне всегда думалось, что тем духам из бабушкиных сказок живётся веселее, чем нам, людям. И знаете, с течением времени моя вера в это только крепчает. Я уже давно вырос — можно сказать, почти состарился, — а Луговица с Болотником всё ещё резвятся там, около леса. И пускай. Своим ребячеством они поддерживают в этом месте жизнь.Часть 1
24 июля 2019 г. в 12:44
В самый солнцепёк, когда над лугом замолкало всё, кроме стрёкота кузнечиков, она покидала тень старой осины и с улыбкой начинала будничный обход. Он длился порой до самых сумерек, и под конец у неё всегда горчило на языке, а на руках оседал терпкий запах сока оборванных стеблей. Но в тот раз она не успела сделать и половины намеченного, когда знакомый голос окликнул её:
— Здравствуй, Луговица!
Луговица нехотя оторвалась от своей работы и встала, стряхивая землю с коленей. Болотник — всё такой же коротышка и растрёпа — вышагивал к ней из зарослей, щурясь левым глазом. Ноги его были покрыты хорошо заметной рыжей пылью, которая осыпалась при первом же соприкосновении с травой.
— Опять ты весь в грязи перепачкался. Хоть бы споласкивался, прежде чем приходить, — недовольно отметила она.
— Да ну тебя, брюзжишь, как старая бабка. Как будто тебе не всё равно. А с щурятами играть надо, пока мелкие! — Болотник, сложа руки за спиной, прорезал зелень и оказался совсем рядом. — Не то озлобятся, прям как ты.
— Если будешь чумазый приходить и отвлекать, я и не подобрею никогда, — съехидничала Луговица. — Ты же видишь, что я занята.
— Поду-у-умаешь, занята! Шепчешься тут со своими травками, и не отвлекайте её, пожалуйста!
— Если бы я не шепталась, тут бы всё завяло давно! — вспыхнула Луговица. — Ты что, не замечаешь, какая сушь стоит? Я, конечно, погоду менять не умею, но хоть что-то же я должна сделать! Между прочим, даже самому крохотному цветочку внимание иногда дороже воды и света. А кто ещё, кроме меня, сможет им его дать? Ты? Они ведь все разные, к каждому свой подход нужен. Тысячелистник, например, любит, когда считают его цветочки, ромашке нравится говорить о любви, полынь обожает страшные истории. Госпожа луговая герань не уверена в себе, поэтому с ней всегда нужно говорить вежливо и с лаской, — она продолжала тараторить, пока не стала захлёбываться в словах. — К тому же, я ведь не только говорю, я больные листья обрываю, я ведь…
— Да понял я, понял. Ну прости. Ты только не злись, а то сразу начинаешь топорщиться, как ёрш, а он такой склизкий, противный… Всё, остынь. Я же извинился, — стал успокаивать её Болотник. — Вот, взгляни лучше, чего принёс. Сам нарвал!
Он протянул ей свой маленький кулачок, в котором были зажаты несколько стеблей куриной слепоты. Луговица взглянула на него как-то странно и отвернулась, не проронив ни слова. Болотник ненадолго замер в недоумении, но потом, не вытерпев, спросил:
— Эй, что такое?
В ответ — молчание. Луговица стояла, не двигаясь, а вокруг неё вовсю заливались кузнечики. Он тронул её за плечо, и она дёрнулась, словно ошпаренная. Болотник от неожиданности разжал ладонь. Жёлтые цветы разлетелись во все стороны.
— Что такое, что такое! Такое, что ты гадкий, нахальный и жестокий дух! Они ведь сколько ещё цвести могли, а ты!.. Как тебя терпит только речка твоя недоделанная!
Тут уже и Болотник раскричался:
— Да ты, ты… Сама ты гадкая! Я же для тебя старался, дурында! У тебя ж в голове одни цветочки эти! …Вот и дари подарки после такого.
Луговица в ответ промолчала и только понурила голову, но Болотник заметил, как затряслись у неё губы. Трава вокруг угрожающе зашелестела. Нужно было что-то делать.
— Ну прости меня, пожалуйста. Прости. Я дурак. Такой дурак, что самому страшно. Ну э-эй, — сказал он и, виновато поглядывая, взял её за руки.
Луговица дрожала, и всё вокруг неё тоже дрожало в едином порыве, как будто ветер налетел. Болотник не знал, куда деваться: трава оплетала ноги, не давала двинуться, а длинные пальцы Луговицы лежали в его ладонях безвольно, словно неживые, сковывая его куда сильнее.
— Ну что, что мне для тебя сделать, чтобы ты меня простила?! — взмолился наконец Болотник, не представляя иного выхода. — Что хочешь проси!
В ответ снова лишь хор кузнечиков. Оглушающий. Заполняющий голову изнутри. И тут сквозь этот нестихающий гул до его слуха донеслось:
— Ил.
— Чего?
— Ил. Принеси мне ил.
Луговица подняла на него взгляд. Лицо её было сухо, но выглядело таким печальным, что Болотник готов был провалиться сквозь землю. Её глаза смотрели на него пронзительно, не скрывая обиды, но в то же время так жалобно…
— На том краю, — повела она рукой, — куст шиповника умирает. Засох весь. Я подумала, что неплохо было бы его удобрить. Ил мог бы помочь. Но много надо, наверное.
— То есть в ладошках не хватит? — спросил Болотник, заметно огорчившись.
— Нет.
— А как я тебе его принесу тогда?
— Вот и придумай. Лютиков нарвать ведь ума хватило, — едко заметила Луговица, стряхнув с себя его руки.
— Не заводись, — слегка испуганно выпалил он. — Я сделаю.
Луговица только недоверчиво усмехнулась. Травяные путы ослабли, шелест вокруг поутих. «Успокоилась, значит», — промелькнуло в голове у Болотника, и он наконец-то смог спокойно выдохнуть. А она снова склонилась над цветами.
Болотник смотрел, как она, всё ещё хмурясь, поглаживала стебли и о чём-то негромко спрашивала у них. Пушистые лиловые головки серпухи и татарника тянулись к ней, цеплялись за плечи, но она не задерживалась возле них дольше, чем нужно. Тёмно-синяя живокость — самое обворожительное растение на лугу — величественно нависала над ней, но и она получала внимание ровно столько же, сколько и неприглядная кровохлёбка, которая цветок-то напоминала только при ближайшем рассмотрении.
Изредка Луговица переводила взгляд и на него, и он вздрагивал, чувствуя жжение совести под рёбрами. Так продолжалось достаточно долго, и в какой-то момент Болотник почувствовал, как стекает по виску струйка пота. А Луговица, словно жары для неё вовсе не существовало, невозмутимо продолжала свой тихий разговор.
— А ты сегодня… танцевать будешь? — не вытерпел он.
Луговица ненадолго отвлеклась.
— Ничего не обещаю, — ответила она, но, заметив, как переменился при этом в лице Болотник, добавила, — но если управлюсь до заката, то может быть. …Кстати, если будешь ждать, отойди лучше в тень, а то из тебя вся твоя водная сущность скоро испарится.
Болотник молча кивнул и начал потихоньку отступать ближе к осине, не отрывая взгляда от Луговицы, будто без этого она тотчас бы растворилась в горячем воздухе. Он прильнул спиной к стволу и замер, стараясь слиться с деревом. Луговица же постепенно удалялась от него, и её фигурка, склонившаяся к земле, казалась ему зыбкой, эфирной. Она становилась всё меньше и меньше, пока не замерла на границе с густым кустарником, который отделял луг от протоки, в которой жил Болотник. Жгучее солнце тем временем медленно клонилось к земле, и тень от осины лениво растягивалась в ожидании прохладного вечера.
Наконец Луговица выпрямилась и направилась обратно. Лес, примыкающий к лугу с запада, к тому времени уже раскрыл свою зубастую пасть навстречу измотанному светилу. Болотник всё это время умолял его не торопиться туда, но только на это он и был способен. Чтобы приказывать солнцу, нужно быть по-настоящему великим. Болотник таким, увы, не был.
Луговица остановилась в нескольких метрах от осины, и он шагнул к ней из тени, полный надежды.
— Ну что, готов? — спросила она у него, ласково улыбаясь: общение с растениями заметно оживило её.
Болотник молча кивнул и опустился на траву. Луговица чуть отступила назад, разбежалась и прыгнула, вытянувшись в струнку, навстречу розовеющему небу. Обычно так начинался каждый её танец.
Наблюдать за тем, как она танцует, было одним из немногих развлечений в жизни Болотника. Помимо этого он мог разве что плескаться в своей родной речушке вместе с рыбами и плавать с ними наперегонки. Но как бы весело ему с ними ни было, всегда приходилось уступать.
Едва заслышав прерывистый клич коршуна, он пулей выскакивал на сушу и плюхался в кучерявые прибрежные заросли. Птица подлетала, медленно сужая круги, а Болотник с замиранием сердца следил за ней и невольно раскрывал губы в восхищённой улыбке, когда видел, как плавно поворачивается лопатка хвоста, лишь изредка расщепляясь под встречными потоками воздуха. Коршун величественно парил над речкой, властно обнимал перьями-пальцами пространство под собой, а потом стремительно бросался вниз и за несколько коротких взмахов вновь поднимался, унося в когтях какую-нибудь рыбёшку, с которой совсем недавно резвился Болотник.
Но ему не было жаль мёртвых рыб: он понимал, что их смерть неизбежна. Если бы они не становились кормом для коршуна, последнему нечем было бы питаться. Рыбы едят друг друга, коршун ест рыбу — Болотник наблюдал за этим процессом так долго, что уже привык к такой «жестокости». Он был всего лишь зрителем и, на самом деле, очень дорожил своей ролью. Ему никогда не хотелось никого спасать.
Танец Луговицы немного напоминал полёт коршуна своей отточенностью и изяществом. И там, и там каждое движение было необходимым, естественным. Но выпады Луговицы казались совершенно мирными, в них не было угрозы, которая исходит от голодного хищника. Танцуя, она призывала всё вокруг к очищению, к жизни: тянись ввысь и цвети, опускайся лишь для того, чтобы с новыми силами стремиться к свету.
Она распрямлялась, тоненькая, как травинка, а после бросалась к земле; согнувшись, она расставляла руки, касалась лбом и ладонями пушистых макушек злаков и раскручивалась вверх маленьким вихрем. Когда она подпрыгивала, сверкая чумазыми пятками, Болотник боялся, что случайный порыв ветра снесёт её в сторону и покалечит. Каждый вдох делал её только легче, каждый шаг будто уносил её прочь от него: то ли в небо, то ли за тёмную цепь леса — куда-то, куда маленькому речному духу никогда не попасть.
На фоне зелени, блестящей на солнце, её танцующая фигурка казалась совсем бледной, почти что прозрачной. И когда она проносилась мимо так, что ни один стебелёк не шелохнулся, Болотник и вовсе сомневался, не наваждение ли она. Сколько раз видел, а всё равно.
Так Луговица могла без устали плясать часами напролёт, а Болотник мог столько же на неё смотреть. Но в этот раз тихий присвист заставил её остановиться. Около осины, чуть подсвеченный с одного бока, сидел дрозд, а рядом на примятой траве лежали красные ягоды.
— О, клубника! — воскликнул Болотник, кажется, совсем не расстроенный тем, что танец столь внезапно оборвался.
— Земляника это. Крупная, потому что с огородов, — поправила его Луговица, приближаясь к дереву. — Далеко нёс, дроздок?
Птица чуть склонила голову, подтверждая.
— Краденая, что ли? — спросил Болотник у дрозда.
— Сам ты краденый, — Луговица ответила вместо него. — Если не будешь, я сама всё съем.
— Да буду, буду. Чего заводишься-то опять? Просто спросил.
Продолжая перекидываться шутливыми колкостями, они уселись под деревом: Болотник по-турецки, а Луговица просто поджала под себя ноги. Дрозд перепорхнул на ветку и уставился на них сверху своими блестящими глазками. Луговица подняла с травы ягоду и стала вертеть её в руках, а Болотник сразу закинул в рот и блаженно улыбнулся, раздавив её языком о нёбо. Он даже зажмурился — смешно так, как будто ему водой в глаза брызнули.
— Вкусно?
Болотник утвердительно промычал, смакуя спелую мякоть.
— А ты не хочешь? — спросил он, дожевав и потянувшись за следующей.
— С чего бы? — улыбнулась Луговица и откусила от клубники самый кончик. — Я растягиваю.
Ягоды кончились быстро. Дрозд выслушал благодарность и поспешно улетел по своим делам. Когда его маленький тёмный силуэт растворился среди зелени, Луговица подняла глаза к небу и вздохнула:
— Скоро сядет…
Солнце уже наполовину скрылось за лесом. Начало холодать. Болотник сосредоточенно следил, как тень от осины накрывает травинку за травинкой. Когда она добралась до разросшегося кустистого девясила, Луговица как бы невзначай обронила:
— …А работы ещё непочатый край.
Болотник обернулся.
— Э-э-э… А «непочатый край» — это сколько?
— Это ого-го сколько! — рассмеялась Луговица, разводя руки широко-широко, насколько хватало их длины. А потом вдруг притихла и вкрадчиво попросила:
— Слушай, может, ты пойдёшь? Мне неловко тебя прогонять, но… У меня осталось ещё много дел.
— А я не могу помочь? — вскинул голову Болотник. В его глазах блеснуло разочарование. Или это лучик света напоследок пробился через листья?
Луговица покачала головой. Болотник пробурчал что-то невнятное, поднимаясь. Вздохнув, она тронула его за щиколотку и сказала:
— Завтра днём приходи. Я буду тебя ждать.
Когда он ушёл, лес проглотил солнце полностью — остался лишь бледно-жёлтый след над макушками сосен. Луговица на секунду прикрыла глаза и вслушалась в опустившуюся на луг тишину…
…Тишина стояла и над протокой. Не было слышно ни комариного писка, ни жужжания паутов. Ивы не шуршали листвой, жёлтые кубышки на водной глади лежали неподвижно, словно на камне, а вся рыба, казалось, опустилась на дно и уснула. После назойливого стрёкота кузнечиков окружающее безмолвие давило на Болотника. Он пытался вслушаться в молчание воды, выцепить из неё хотя бы один живой звук, но тщетно — только отголоски смеха Луговицы в голове, да и те быстро поутихли.
От скуки Болотник лёг на землю, зарылся в жёсткую береговую поросль и уставился в небо. Оно становилось всё темнее и темнее… Когда луна наконец засветилась как до́лжно, он уже спал.
Ду́хам никогда не снятся сны. Когда засыпает человек, он словно окунается лицом в воду: тело остаётся неподвижным, а перед глазами происходит невероятное. То, что находится «под водой» — Изнанка. Из Неё пришли все страхи, все верования; духи тоже родом Оттуда. Некоторые из них связали с Ней своё существование: так называемые духи-проводники, которые следят за тем, чтобы никто не «захлебнулся». Остальные же оторвались и всплыли на поверхность, втиснулись в мир людей. Они стали плёнкой, разделяющей два мира.
Человек в своих сновидениях, вглядываясь по ту сторону, всегда смотрит и на себя, потому что Изнанка взаправду как вода, как жидкое зеркало. Болотнику же смотреть не на кого: он сам чьё-то отражение. Некуда вглядываться. Да и зачем?
Для него сон всегда был лишь мигом забвения, чтобы отвлечься от вечности, протянувшей к нему свои холодные когтистые лапы. Впереди — столетия, и несколько часов, проведённые в бессознательном состоянии, мало что способны изменить.
Вот Луговица, например, совсем не спит: когда с наступлением ночи в лесу замолкают птицы, она начинает петь сама. Её голос дрожит и переливается, а сквозь мелодию проходит едва уловимый сип. Если бы ветер мог оставлять следы, они бы стали звуком — именно этим. Болотник хотел ей об этом сказать, когда случайно услышал, как она поёт, но она так рассердилась, что не захотела даже выслушать. Потом его несколько дней выталкивали с луга кусты, не давая подойти к ней. Может, она его выгнала как раз потому, что снова собиралась петь…
И вот почему она каждый раз обижается? Девчонка, что с неё взять.
Очнулся Болотник в страшном шуме: хлестал дождь, ветер пригибал к земле стонущие деревья, ивы на берегу скрипели, готовые вот-вот сломаться. Он испуганно высунул голову из травы и посмотрел по сторонам. Над рекой летели листья, обломанные ветки, а вода и вовсе превратилась в свирепое чудовище… Сверкнула молния. Над миром, в котором Болотник доселе жил спокойно, бушевал ураган. Живое и неживое дрожало в ужасе. Даже невозмутимые камни — и те, казалось, трепетали.
В небе загрохотало. Со страшным треском, отдалённо напоминавшим визг, переломилась старая ива. Её ствол был настолько толстым, что Болотник не смог бы обхватить его руками, но и он не выдержал. Верхняя половина повалилась в реку, а нижняя так и осталась стоять, вцепившись корнями в грязь.
Болотник приник к земле, заполз в канаву, зажмурился и зажал уши руками: лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать. Лишь бы не думать, что там с ней. Она ведь там одна, без укрытия.
Завывания над головой замолкли только под утро. Болотник встал и огляделся. Берег выглядел жалко даже в поднявшемся тумане. Где-то в лесу вдруг проснулась кукушка.
Он подошёл к раскуроченной иве и провёл рукой по шершавой коре. Призадумался. Потом вдруг схватился за один из торчащих обломков и, поднатужившись, выломал огромную щепу. Покрутил её в руках, поковырял пальцем. Древесина была трухлявая, мокрая, поэтому отходила хорошо — вскоре образовалось значительное углубление. Болотник ухмыльнулся собственным мыслям и осторожно прислонил щепу к стволу. Сейчас его ожидало более важное дело.
Когда он прибежал к лугу, то не услышал птиц. Кузнечики молчали. Ещё за кустами его окружала жизнь, а тут её будто не было. В груди склизкой змейкой зашевелилось беспокойство.
Болотник шагнул вперёд. Мокрая трава впилась ему в лодыжки и остановила, но спустя мгновение, как будто передумав, легонько подтолкнула. Он не умел разговаривать с цветами, но в этот раз ему почудилось, что они хором шепчут ему: «Спаси…» В их жалобном шелесте нельзя было услышать ничего другого.
Он шёл, окутанный влажным туманом, и высматривал в нём Луговицу. Всё вокруг казалось ему плоским, словно весь луг был просто отражением в луже. Впереди проступили очертания того самого дерева, под которым они вчера уплетали землянику, и Болотник замер. Оно сразу придало миру объём. Как булыжник, с силой брошенный в воду. Болотник прищурился, вглядываясь, и рванул вперёд что было мочи. …Дерево было выворочено с корнем.
Луговица стояла на перед ним коленях, обнимала его и плакала.
— Ой ты моя осинушка, моя хорошая… Сколько лет мы с тобой были вместе… Поднимайся, милая, ну вставай же! Сколько можно лежать, не пугай меня! — услышал Болотник её причитания.
Он приблизился и опустился на корточки по другую сторону от упавшего ствола. Луговица прижалась к дереву и затихла. Болотник постарался улыбнуться как ни в чём не бывало, тронул её за руку и вдруг отпрянул.
Кожа Луговицы загрубела так, что наощупь напоминала кору.
— Не надо, — едва слышно попросила она.
Болотник подавил в себе порыв накричать на неё и, только сильнее сжав пальцы, ответил:
— Надо.
Оторвать Луговицу от ствола было тяжело. Болотник пытался тянуть с разных сторон, но безуспешно. Он ощутил себя маленьким и слабым. Осина как будто втягивала её в себя, но Болотник старался вышвырнуть из головы это сравнение.
— Перестань, Луговица, — пыхтя, уговаривал он её. — Каждое дерево однажды умирает. И цветы, и птицы, и рыбы, и люди… А это ведь ещё даже не высохло! Как ты ему поможешь? Ну сольёшься ты с ним, ну отдашь ему все свои силы, и что? Как будто станет лучше! — от нетерпения он перешёл на крик. — Да, будет тут стоять живое деревце, но тебя-то, тебя-то уже не будет! Ты ведь понимаешь, что после этого ты уже никому и ничему помочь не сможешь? Сама ведь говорила, что цветам нужно внимание! А кто им его уделит, если ты исчезнешь? А шиповник? О шиповнике ты уже забыла?! Я ведь уже ковшик сделал, чтобы ил тебе таскать! И зачем тогда это всё? Кто будет петь по ночам, подменяя птиц? Кто танцевать будет? А призывать тянуться к солнцу несмотря ни на что? Кто?! Дура ты, если думаешь, что всем будет лучше, если ты спасёшь одно единственное дерево! Ты ведь всем им нужна, Луговица! Ты… ты мне нужна…
Голос Болотника дрогнул. С этим криком из него вышли все силы, и осталась лишь тревога, гулко плещущаяся внутри. Он обхватил Луговицу за туловище и навалился на него всем весом. Хотя, скорее, просто повис на ней. Больше он ничего не мог.
А потом он упал на траву. Луговица, совсем задеревеневшая, повалилась за ним. Пропустив вдох, Болотник отполз чуть в сторону и посмотрел на неё. Она лежала вся серая, со сморщенным лицом, состоящая из одного только напряжения. У Болотника на глаза навернулись слёзы.
Она была похожа на сморщенную корягу, но всё же она дышала. Как маленький ребёнок. Животом.