Выше

Сколько Николай себя помнит, Иван всегда был выше. Выше, чем другие в его возрасте. Выше в своих стремлениях и суждениях. Выше всякого понимания. Не мудрено — Россия ведь великая держава. Великим положено. У Ивана были столетия, чтобы достигнуть этих высот. Геополитический прицел ненавязчиво вырисовывается в его глазах более темными, аметистовыми прожилками на фиалковой радужке. Красивые, обманчиво хрупкие в широких рукавах руки с чувственными длинными пальцами и ошеломительно твердыми мышцами под бледной кожей одинаково хорошо обращаются и с многочисленными столовыми приборами на светских раутах, и с затвором автомата. С равным мастерством вывязывают петли на вязальных спицах и удавки на дипломатических маневрах. Улыбка России — нож, завернутый в бархат. Он никогда не повышает голос — его вкрадчивый тон внушительнее любого крика. Ему не кажется невозможным быть предельно сосредоточенным и одновременно отстраненным — он постоянно весь внимание и немного не здесь. Для великих держав всегда есть что-то или кто-то поважнее тебя. Беларусь давно не ревнует, что этот кто-то — не он. Все эти — тоже не они. Порой Николай думает, что это и к лучшему. У него никогда не было крыльев, а на высотах, на которых любит летать Россия, воск быстро тает, и страны со сломанными искусственными крылами падают в глубокую иссиня-черную бездну. Стоит ли полет этого падения? Иван считает, что стоит, и непринужденно клеит себе новые перья на лету. Николай, глядя на него и почти задыхаясь от восхищения, не уверен. В конце концов, у него есть нечто большее, чем у всех великих. Мирное небо над головой, золотящиеся на солнце колосья, туманные болотистые леса с приземистыми мохнатыми зубрами. Добрые, трудолюбивые люди. Достойная история, в которой ему нечего стыдиться. Перед ним не трепещут, его не провожают вожделеющими взглядами, на него не оглядываются, что бы ни происходило в мире. Но его и не ненавидят, не мечтают уничтожить, не шпионят за каждым шагом и вздохом, вынуждая неусыпно следить за собой. У него есть свое, умеренное влияние и уважение. У него хорошее хозяйство. Чего еще желать для счастья? У него есть все и даже немного сверх того. Сверхдержавное доверие Ивана. Николай знает Россию таким, каким его не видели даже любовники. Никто из них не просыпался раньше страны с одиннадцатью часовыми поясами. Никто из них не заставал Ивана в первый час после пробуждения — преисполненного утренней неги, трогательно растрепанного, лениво-грациозного. Искренне, мягко улыбающегося первым солнечным лучам, коснувшимся его земель далеко-далеко на востоке. Своей столице, еще дремлющей под постепенно светлеющим бархатом ночи. Сонно щурящему глаза пушистому коту, березе за окном, посвистывающему чайнику. В эти шестьдесят минут, тягучих, как струйка меда, бегущая с ложки к Ивану в чай, Россия меньше всего похож на государство, определяющее судьбы мира. Он кроток и задумчив, как поэт-мечтатель. Погруженный в свои мысли, он машинально принимает бутерброды, на которых настаивает Беларусь и которые он вовсе не хочет есть, рассеянно соглашается со всем, что он ему говорит, бездумно отвечает на любые вопросы. Немало стран многое бы отдали, чтобы оказаться рядом с Иваном. Пока он не сбросил с себя оцепенение предрассветных часов, пока сонно ссутуленные под мешковатым кардиганом плечи не расправились в горделивой выправке, ладно объятые пиджаком. Пока он непозволительно уязвим, и можно поймать момент. Николай, сидящий напротив с чашкой душистого цейлонского, отдал бы жизнь, чтобы этого не допустить. Россия улыбается ему с тихой лаской — не столько губами, сколько глазами. Он знает. Сколько Беларусь себя помнит, Иван всегда был выше. А с высоты — всегда видней.