Тише

…В жизни песни Дорна, Слышишь, сделай потише! Это снайпер с крыши дома Снял твоего купидона…

       Кто сказал, что Лена сильная? Лена слабая. Об этом знают только двое: он и она. Лена не доверила эту тайну ни одному из своих мужей.        С Максимовым всё получилось само собой. Тогда он уже давно пристрастился к выпивке и даже не понимал, что происходило, когда она подала на развод.        Лёша… Лёша был совсем другим. Если Максимов всегда говорил ей, что любит её, то от Лёши никогда нельзя было услышать таких нужных слов. «Я тебя люблю» никогда не слетало с его уст.        Лена и так её видела (по-крайней мере, думала, что видела): во взглядах и поцелуях, в звуках чужого голоса и невесомых прикосновениях к коже…        Для Лены Леонидов был неким принцем из сказки. Не огромным медведем, как Макс, в объятьях которого можно было утонуть. Именно принцем. Принцем на чёрной иномарке. Таким, в которого влюбляешься сразу же и хочется отдать себя ему полностью, без остатка. Он дарил ей цветы и уценённые кофемашины. Он приходил к ней на чай в обед и ревниво не подпускал к ней бывшего мужа.        Он никогда не говорил ей «Я люблю тебя» — и однажды она застукала его в объятьях полуголой модели. Свой поступок он объяснить так и не смог.        Игорь был гораздо приземлённей и проще.        К Игорю можно было завалиться посреди бессонной ночи. Гнездилов ничего не спрашивал, только чайник ставил на плиту и до рассвета слушал её бессмысленный и измученный скулёж, а Лена плакала, задыхаясь от боли и усталости.        Под утро, едва рассвет касался её лица первыми лучами, она засыпала. Засыпала у Гнездилова на руках, слушая тихий бархатный голос, нашёптывающий что-то успокаивающее. В те моменты он никогда не язвил и в те ночи вся его ершистость куда-то пропадала, словно ветром уносилась, и на свет выходил совершенно другой человек.        Она прекрасно помнила ту, первую ночь, когда она впервые завалилась к нему домой, захлёбываясь от собственных слёз и беспомощности. Он тогда только вышел из душа и открывал дверь, стоя в одном полотенце. Тогда всё, на что её хватило, было: «Можно остаться у тебя?» Он, конечно, был удивлён и явно устал за день, но всё равно впустил её, напоил горячим чаем и всю ночь терпеливо слушал сбивчивые обрывки фраз, прерываемые всхлипами.        Вспоминать о таких ночах было неприятно. Лена ненавидела быть слабой, и Игорь её понимал.        Рядом с Игорем Лена могла жить, не смущаясь. Не нужно было краснеть, неловко закашливаясь, не вертеться часами у зеркала, прихорашиваясь к очередному свиданию. Да и не было у них свиданий: в кафе на окраине города, о котором знали только эти двое, они вваливались, ног не чувствуя от усталости (дело было после очередного задержания или ещё какого-нибудь криминального дела).        Игорь дарил ей цветы. Этим поникшим веникам, конечно, было далеко до Максимовых и Леонидовых букетов… Вот только их букеты сгнивали на второй же день, а обычные незабудки цвели на подоконнике месяцами (конечно же, это было невозможно, и хитрющим в такие моменты, когда она спрашивала, глазам Гнездилова Лена не верила.).        Леонидов уходил из её жизни (на неделю, на полгода, навсегда), а Гнездилов оставался. Гнездилов был рядом.        Они ходили гулять в парк и он доставал для неё в тире стремновато-розовых зайцев и учил её кататься на роликах. Она переехала к нему, но всё равно ходила по дому в его рубашке и босиком. Чёрная рубашка контрастировала с бледной кожей и Игорь невольно засматривался каждый раз, когда Лена проходила перед ним. А ещё теперь Гнездилов может совершенно безнаказанно пялиться на Ленку, когда она тянется за какой-нибудь книжкой наверх и его — его рубашка, не Леонидова — задирается, обнажая красивые бёдра. Игорь покупал ей милые безделицы, которым она радовалась не меньше, чем Новому Году. Игорь с гордостью носил сплетённые ей фенечки и помогал по мелочам в лаборатории…        Игорь говорил ей «Я люблю тебя» и любил её так, как никакому Леонидову и не снилось.