Косточка

Сюра наверное знала, что умрёт. Не то чтобы у неё были какие-то иллюзии по поводу встречи с Сатаной; не то чтобы у неё вообще были какие-нибудь иллюзии. Впрочем, она согласилась на эту авантюру. Так что, вероятно, всё же были — и иллюзии, и слепая, безосновательная надежда. Сюра ни разу в жизни не молилась Богу, не стала и теперь; возможно, кувырки, удары и капли собственной крови на клинке были единственными доступными ей способами доказывать Его бытие — там, над Ассией и Геенной, над синими, синими небесами, здесь, рядом, только руку протяни. Юкио — Сатана в теле Юкио — ждал. Не её; исполнения своего плана. И ещё брата. «Не этот, — сказал Широ. — Тот улыбчивый». Его — ждал. Сюра подумала, что мелок в заднем кармане пачкает ей шорты. Сюра подумала, что не всё ли равно. Какая теперь разница. ...Юкио стоял на крыше, как стоял тогда, наверное, в своём храме Широ. Широ, истекающий кровью, в треснувших круглых очках, изгибаясь в волнах огненной яркой синевы и глумливо кривя в усмешке чужой оскаленный рот. Широ не выстоял и умер, и они с Юкио умрут, два его ученика, два пистолета, один меч. Но — Широ победил (спорил Рин), и поэтому Сюра преодолела последнюю ступеньку и шагнула на крышу. Она рубила, скакала, уклонялась и падала. Чёлка промокла от пота, кончики волос липли к спине. И каждый раз, когда она поднимала взгляд и видела не камни, трещины и пыль, а искажённое, изменившееся его лицо над воротом болотного паладиньего плаща, ей становилось жутко. В застёгнутом на все пуговицы руководителе японского отделения ещё угадывался прежний Окумура Юкио — девяти лет от роду (лягушачий обиженный рот, сползающие очки — папа, где отвёртка? — и три родинки, две на щеке, одна на подбородке, у тебя тут грязь, трусишка, ха-ха, попался). В этом — оскаленном — не угадывалось уже никого. И как же жаль, что их прошедшее в огне (с разницей в десять лет) детство не было детством; как же жаль, что жизнь на самом краю не приучила их любить впрок, чтобы потом, уворачиваясь от ударов, не сожалеть о нежных, несказанных, вишнёвой косточкой в горле застрявших словах.