Между ними никогда не было того, что люди называют «чувством влюблённости» до того, как начнётся настоящая «любовь». На самом деле, это лишь одна большая случайность. Случайность, которая сыграла слишком большую роль в их жизнях.
Который раз Жан не может простить себе то, что случайно встретился взглядом с Армином, который был
так сильно влюблён в море. Он был
счастлив. И плакал, наконец, не от горя, а от того, что был переполнен искренней радостью. Пожалуй, его глаза в тот момент не смотрели на море — они
стали морем. Дыхание перехватило так сильно, что Кирштайн закашлялся, чувствуя, как горит лицо. Почему-то стало так легко где-то там, в груди, что захотелось кричать от нахлынувших эмоций, что никогда не довелось испытать. Возможно, именно это и есть счастье — видеть Арлерта
таким. За такое счастливое выражение лица не грешно и душу продать, лишь бы оно никогда не исчезало. И Жан был почти готов это сделать.
Внезапно сознание кольнула мысль, кривой занозой воткнувшись в подкорку, кровоточа и распространяя по телу волны боли: «В нём титан. Ему не жить». В глазах словно устроили пожар, они буквально полыхали, выжигая глазницы и стекая вниз по скулам, капая в воду. Лицо стало жечь ещё сильнее, чем до. Забыв, что вода солёная, Жан выплеснул её себе на лицо, и сразу громко выкрикнул немного ломаным голосом:
— Блять, она жжётся!
Держа двумя руками ракушку, Армин снова обернулся, едва сдерживая смех. «Надо же, всё никак не поймёт, что морская вода солёная?»
Ну вот. Снова то же
прекрасное выражение лица. Снова то же чувство в груди. Почему-то Жан засмеялся даже раньше Армина, чьи плечи сначала тряслись от сдерживаемой истерики, а потом они смеялись вдвоём, не разрывая зрительный контакт.
«
А смотреть ему в глаза так здорово…». Арлерт улыбнулся, смеясь и смахивая выступившие слёзы.
Действительно не хотелось терять такое сокровище, найденное
слишком поздно.
Поэтому сейчас Кирштайн, стоя на
том самом берегу, пытался понять, как было бы лучше: если бы он поймал тот счастливый взгляд ещё во времена кадетства, или же вообще никогда? Он не может найти ответ уже несколько часов подряд, почти по колено стоя в воде и глядя куда-то за горизонт.
Море поблекло и абсолютно серое уже третий год. А Жан глупо продолжает верить, что вот-вот всё это дерьмо закончится, и буквально сейчас на глаза ему лягут родные ладони, которые он перехватит руками, разворачиваясь и прижимая Армина к себе, взъерошивая волосы. А тот счастливо засмеётся, его глаза снова станут морем. Он будет счастлив.
Холодно.
Пусто.
Одиноко.
Неправильно.
В лицо ударил ветер, который должен пахнуть
морем Армином, но от него не пахнет совершенно ничем. Возможно, немного почему-то чёрствой коркой хлеба, но больше ничем. А в памяти снова возникает глухой стук сердца, когда Жан по утрам прижимал ухо к груди, слушая, как Арлерт
живёт, а не существует. Но теперь… этот стук не принадлежит никому. Совсем никому. Лишь старухе-Смерти, что так бессердечно забрала его. На этот раз уже навсегда. А ведь он мог умереть насовсем очень давно — когда они отвоевали стену Мария. Это лишь чистая случайность, что Армин прожил ещё тринадцать лет.
Жан понял, что начался ливень, совсем нескоро. Лишь тогда, когда капли дождя падали с прядей волос, нависших прямо над лицом. Море штормило. А в памяти болезненно ныл взгляд Армина, наполненный счастьем и ставший морем.
Здесь, в укромном месте на берегу, Кирштайн сделал надгробие с криво высеченным «Армин Арлерт». Ведь… даже его труп — не его. Он съеден. Съеден тем, кто унаследовал его силу.
Небольшая пещерка, пахнущая сыростью так сильно, что становится тошно, за время обросла мхом, но Жан продолжает изредка, когда выдаются свободные дни, ходить сюда. Вот и сейчас он снова зашёл в полутёмную пещерку, уселся рядом с камнем, уложил на него голову и снова стал рассказывать о том, что произошло за последнее время, кто ещё погиб, рассказывать о том, что очень сильно хочет, чтобы он вернулся, потому что «уж слишком у тебя долгий отпуск, Армин». Тело пробил озноб, когда показалось, что на плечо легла чья-то ладонь, слишком холодная, чтобы быть настоящей.
***
Всё естество горело так, что, казалось, ещё секунда — и он просто истлеет, пеплом разлетевшись во все стороны. Поднимая отяжелевшие веки, Кирштайн ощутил мокрую и холодную ткань, пропитанную водой так сильно, что она скатывалась мелкими и частыми дорожками вниз, на подушку, по вискам.
— Армин, — прохрипел он едва слышным голосом, куда-то к потолку протягивая руку. У постели очень быстро, будто летая, появился Арлерт, снимая наконец тряпку с его лица, и меняя её на более холодную. Стало немного легче, но из глаз непроизвольно пошли слёзы, а из груди послышались всхлипы-стоны. Несмотря на очень сильную боль, Жан подскочил, обнимая того, и уткнулся тому в изгиб плеча, тяжело дыша, шепча что-то странное крайне неразборчиво.
— Жан, всё нормально, тебе не надо вставать, у тебя жар, ляг обратно, — этому голосу, мягкому, но приказывающему, нельзя не повиноваться, и, словно нехотя отстраняясь, он лёг, тяжело откидываясь на подушку и зажмуривая глаза от сильной головной боли. Постель скрипнула второй раз, когда на неё аккуратно сел Армин, молча сжимая руки Кирштайна.
Почему-то стало так хорошо, будто и боль, и жар отступили, давая нормально вздохнуть. Вспомнилось, что Арлерт пообещал ему, что они построят дом на берегу моря и будут каждый день проводить вместе, пока не умрут. Но это были лишь планы. Призрачные и практически несуществующие, потому что времени не было совершенно. И тот самый дом так и остался где-то там, в прошлом, превратившись в руины, как и их счастье. Хотя о каком счастье может идти речь, если Армин всё равно был обречён?..
***
Кирштайн подскочил, ударяясь головой о низкий свод пещеры. Дождь уже кончился, и лишь закатное солнце освещало всё вокруг ярким апельсиново-рыжими, сиреневыми и голубоватыми пятнами. Но они больше не имеют цвета, будто ставшие чёрно-белыми.
Невозможно отличить сон от реальности.
Теперь разбито всё. От мебели в том доме-призраке, до их собственных тел, уже не принадлежащих им. Жан больше не чувствует ничего, кроме тупой, ноющей боли. Он больше не живой. Он лишь существует. Сон очень плохой уже четвёртый год. Под глазами залегли глубокие тени, кое-где в волосах можно было найти седые волосы, а на лице уже стали проявляться неглубокие морщины, голос немного охрип. Кирштайн выглядит намного старше, чем есть, а ведь ему лишь немного за тридцать.
Немного пошатываясь, он вышел, огладив рукой надгробный камень. Солнце осветило его, снова напоминая об Армине. Море тоже стало слишком
им. Жан поднял лицо к небу, почти полностью осводившемусь от тёмных клоков туч, небрежно разбросанных над головой никудышным художником, вдруг возомнившим себя величайшим из когда-либо существовавших.
Кирштайн чему-то еле-еле улыбнулся, закрывая глаза, давая волю своим слезам впервые за столь долгое время.
