святой демон

Священник никогда не думал, что окажется в таком унизительном положении. Он, человек, с таким трепетом относящийся к Библии, преклонялся перед мужчиной, провозгласившим себя богом. Назвать Федора Достоевского чем-то иным, кроме как демоном прямо из Врат ада, было бы явным преуменьшением. Живое доказательство фразы «не суди книгу по обложке»: россиянина анемического телосложения, на первый взгляд, легко одолеть. Его внешность не назвать тривиально угрожающей; с длинным темным плащом на меховой подкладке, который нагромождается на худых плечах, он больше всего смахивает на рака-отшельника. Его невозможная белая ушанка скрывает тонкие и засаленные черные волосы, которое он наверняка стрижет сам. Неровные пряди торчат то тут, то там, а челка постоянно пытается накрыть глаза. Священник видел, как он сдвигает волосы с глаз, привлекая внимание к поразительным величественным пурпурным радужкам и тяжелым темным ресницам. Слуга Божий ненавидит себя за реакцию своего тела на то, как большая белая пуговица на подкладке из фиолетового шелка отодвигается в сторону, открывая острую ключицу, усыпанную укусами смешливого Ивана, который издалека наблюдает за Федором через свои блондинистые локоны. В животе разгорается адское пламя от вида любовных укусов, покрывающих шею и ключицы. Уставший взгляд впивается в один из многочисленных экранов, а мужчина с пепельными волосами продолжает свою работу, какую бы не дали на сегодня. Он не планирует посылать Натаниэля на оказание каких-либо «услуг организации» — словосочетание из контракта, не имеющее четких моральных границ. Его мозги уже промыты, и он отправлялся на всевозможные покушения на убийство. Он говорит себе: «Это все ради Маргарет». Он подписал контракт ради ее блага, конечно. Однако нигде в нем не было упоминания о не таком уж и легком флирте, исходящем от русского преступника. Нигде в контракте не указывалось, что во время личных бесед Федор, обсуждая профессиональные вопросы, будет проводить холодным пальцем по нижней стороне челюсти, болезненно скалясь в демонической улыбке. Нигде также не было пункта о холодном дуновении сзади шеи, которое он чувствовал, проходя по их подземным, будто крысиным, туннелям. Он оборачивался, беря на себя риск отругать его, но тот уже был слишком далеко, чтобы услышать что-либо. Он был по-настоящему коварным человеком, богом для себя и для управляемых ментально членов Крыс Мертвого Дома. Иван, лоботомизированный и влюбленный мужчина с женственными чертами лица, на котором проступали мягкий румянец и веснушки, всегда повисал на руке своего Бога и Спасителя, как его архангел. Натаниэлю, напротив, мужчина представлялся в ином свете. Мрачные, греховные, дьявольские и манипулятивные отблески даже близко не напоминают свет, которым Господь озаряет Землю. Все, что требуется от этого дьявола, — сдержать слово, что Натаниэль снова сможет поговорить с Маргарет. Снова сможет увидеть Маргарет… Разумеется, это и есть первопричиной. Но с каждым месяцем находиться под контролем преступного, неуязвимого, эгоистичного, но до опасности привлекательного и гениального человека становится все сложнее. Человека, могущего убить единым касанием. Человека, подобно Господу выбирающего, кому жить, а кому умирать. Его отрицание слова Божьего — последнее, что нравится священнику. Федор сам себе бог, «Бог, которого мир заслуживает, могущественней жалких смертных». Наивеличайший грех в Библии Федора — существование эсперов. Даже невзирая на то, что вся его организация состоит единственно из них, он применит любые средства, лишь бы избавить эту отвратительную Землю от их «нечестивого» присутствия. Как ни старался, Натаниэль не мог определить, что же понудило его подумать о таких мерзких и отвратительных вещах впервые в жизни. В особенности, по отношению к человеку, который всю жизнь вращается вокруг убийств и хаоса и является самым настоящим воплощением семи смертных грехов. И одним из последних он опутал Натаниэля Готорна, священника, бывшего члена теперь уже, увы, сраженной Гильдии. Это грех похоти. Итак, умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолослужение. — К Колоссянам 3:5 Эти слова проносятся в голове священника, когда он видит свою драгоценную Библию, лежащую на тумбе. Он вздыхает перед тем, как поднять ее и пробежаться указательным пальцем по всей длине корешка. Отец держит ее близко к груди, а после мягко шепчет: «Прости меня, Господь», — и прячет книгу в прикроватную тумбу. Когда налет чувства вины — очень тонкий — исчезает, руки Натаниэля уже на узле пояса. Он снимает ботинки и выскальзывает из робы. Лежа на чудо какой хорошей кровати, обеспеченной Федором, он рассматривает тонкое золотое кольцо, которое обычно снимает перед этим неутешительно частым занятием. Он закрывает глаза, стаскивая его и кладя на стол, тяжело выдыхает, откидывается на гору фиолетовых подушек. Рука священнослужителя начинает с верха груди, сдвигая крест, надетый вокруг шеи. Он моргает плотно сомкнутыми веками, и волна вины от того, что он собирается делать, сотрясает его. Натаниэль пробегает рукой по груди ниже, скользя по затвердевшим соскам, и вздрагивает, когда мысли уходят от него далеко в те области, существование которых Натаниэль игнорирует. Он думает о Федоре, дразнящем и сидящем на его коленях, пытающемся затуманить его разум, пока холодные ладони забираются под рубашку, к крепкой груди. Полные порока слова срываются с его бледно-розовых губ. Пастор поворачивает голову, не глядя на ладонь, достигшую выступающей округлости, уже проявившейся под бельем. Рукой он легко трогает ее через тонкую ткань. Ему стыдно за себя, стыдно за свой разум, который думает о том, как этот гибкий человек выглядел бы, когда несколько фиолетовых пуговиц его рубашки расстегнутся и ткань оголит больше фарфоровой кожи. Демон из шелка. Запах лаванды заполняет все нечестивые мысли Натаниэля, стоит вообразить Федора, который наклоняется к нему, утыкаясь в шею; как бедрами он толкается в уже полутвердую эрекцию и шепчет нежности на родном языке на ухо. Натаниэль проклинает себя за то, что тверже упирается рукой в пах, хмурит брови, снимая мягкие штаны. Непристойная влага выступает спереди его трусов — знак, что следует снять их, прежде чем они испачкаются еще больше. Он сбрасывает белье с ног, и барьер из ткани больше не разделяет его от собственного вставшего члена. Картины, где Федор между его ног, выгибающий спину и поднявший задницу подобно пантере, компьютерным вирусом поражают разум. Натаниэль неуверенно оборачивает ладонь вокруг ствола и шипит сквозь зубы, отказываясь стонать, как того просит тело. Он не поддастся, не опустится до уровня этого недостойного и греховного существа. Но, однако, позволит себе пройтись кулаком по всей длине, твердо надавливая большим пальцем на дырочку. Палец смазывается стекающим в кулак предсеменем, а след от него отвратительно стекает по члену. Он с силой закусывает губу, когда рассудок вновь предает его мыслями о том, как бы он посмотрел на человека с волосами цвета воронова крыла и с глубокими загадочными глазами, как тот пробежал бы языком по всей длине, собирая всю горькую смазку, как Натаниэль вцепился бы в его волосы и трахнул его грязный рот. Все больше разочаровываясь в себе и все ближе находясь к тому, чтобы поддаться, он проводит рукой вниз-вверх по эрекции, наклоняя запястье именно так, как любит (священник никогда не признает, но он уже занимался этим прежде). Он хрипит через стиснутые зубы: фантазии о демоне, двигающемся на его члене, разрушают «чистый» разум. Он не прекращает думать о всех тех пошлостях, которые Федор бы бормотал, катаясь на нем. Каким нечистым священнослужителем он был, с каким отвращением Бог смотрит на него. Свободной рукой он зажимет сосок между пальцами, нежно потирая его, и издает новый стон. Ладонь на члене ускоряет движение. Мысленно Натаниэль впечатывается руками в бедра Федора, оставляя на молочного цвета коже темные полумесяцы. Федор обернулся вокруг его пальца, откинул голову и истекает на свой живот, в то время как его трахают на спине. Волосы образуют беспорядочный нимб вокруг его не такой уж святого тела. Хочется быть тем, кто заставит «Господа» Федора распадаться на куски от его руки, а не позволить тому уходить после беспощадных поддразниваний. Опять же в мыслях Готорна, ноги россиянина лежат на его плечах, сам он зарывается в его волосы, а Натаниэль впечатывает его в свои бедра, заставляя стонать и умолять облегчиться, чего Натаниэль не разрешит. Он откладывает оргазм Федора насколько это возможно, дразнит его до предела. Натаниэль позволяет ему ненадолго успокоиться, а затем снова резко вскидывается, заставая врасплох и тем самым вырывая у того ужасные гортанные звуки. В реальности рука Натаниэля полностью скользкая от густого предсемени, стекающего на руку и пачкающей пальцы. Он грубо толкается в кулак и тянет сосок, прежде чем разум заставляет его кончить. Он представляет, будто Федор судорожно заходится под ним. Волосы закрывают его невозможно привлекательные глаза, когда ему наконец позволяют кончить на свою грудь. Стонов, которые он издает, достаточно, чтобы Натаниэль оказался у самых Врат Ада. Этого достаточно, чтобы сбить дыхание Натаниэля, заставить беспорядочно вжиматься в свою руку. После он выдыхает и гладит себя, пока не слышит в своей голове Федора, кричащего его имя. Он снова закрывает глаза и с рычанием кончает в руку, двигая бедрами, будто бы и правда вжимался в Федора. Его грудь поднимается и опускается. Он открывает глаза, поправляя очки пальцем, затем прочищает горло и быстро убирает за собой. Уничтожив все доказательства, он тут же преклоняется, чтобы попросить прощения за очередной грех, совершенный под влиянием этого инкуба. На следующий день вина витает над его головой подобной полной дождевой туче, но уважаемый священник держит подбородок настолько высоко, насколько может. Выражение его проигрыша закреплено за ним, но оно холодное и отдаленное. Он не покажет ни единого признака слабости, уж тем более не Федору. У них с демоном намечена встреча для обсуждения статуса их договора, как долго еще нужна будет его помощь или, что более уместно, требуема. Натаниэлю не понравилось бы слишком долго торчать в гнезде крыс, пока Федор терзает его. Он здесь только для… для Маргарет, конечно же, ни для чего более… Ни для чего более в принципе. Сознание вскользь отсылает его к прошлой ночи. Вина — но также и жар — внутри напоминают о той интоксикации, что он пропустил через себя, просто представляя, каково было бы приложить свои святые руки к этому ужасному и красивому человеку. Он не знает, почему это так сводит его с ума, но он перестает думать об этом, когда замечает, как запотели его очки. Обвинить в этом духоту этих Богом забытых подземелий — причина, которую, очевидно, Натаниэль выбирает, добираясь до «пристанища» Федора. Оно наполнено компьютерными экранами и усыпано проводами, бумагами и разбитыми кусками гаджетов, идентифицировать которые не представляется возможным. Натаниэль, невзирая на все протесты Федора, никогда не спрашивает разрешения войти, свободно проходя в его покои с Библией, прожигающей ему живот. Темноволосый мужчина уставился в самый большой экран. Фиолетовые цифры пробегают со значительной скоростью. Он усмехается себе, как обычно закусывая ноготь. Священник может поклясться, что у этой крысы есть глаза на затылке. Он всегда мощно и с пафосом разворачивает свое кресло. На лице гадливая улыбка, волосы идеально спадают на лоб, встречая глаза. По комнате расставлены белые молитвенные свечи, которые не особо добавляют яркости скудному освещению от экранов. Они бликуют на безэмоциональном лице Натаниэля, который ждет, что Федор заговорит первым. Что и происходит. Этому правилу Натаниэль следует отменно. Почти как если бы он имел некие божественные силы, его ухмылка разрастается еще шире. Он достает одну из свечей и протягивает Натаниэлю. Он прожигает понимающими взглядами кожу Готорна, заставляя того напрячься. — Уважаемый Отец, со всем уважением (ха), я могу почувствовать запах вины и греха от вас за целую милю. Вам нужно помолиться своему Богу, чтобы освободиться? — он встает и держит свечу между их грудями, смеясь про себя. — Ваш Бог, разумеется, мне не ровня. Он подчеркивает слова, поднося свечу к лицу и задувая ее, улыбка покидает его губы менее чем на секунду. Чтобы встретить холодный взгляд Натаниэля, ему нужно запрокинуть голову, что он и делает. Натаниэль отвечает ему тем же взглядом, отказываясь произнести хоть слово и отказываясь заглядывать слишком далеко в свою способность читать его, как открытую книгу. Его военные ботинки щелкают вокруг него, когда он кружит вокруг, заложив руки за спину, склоняет голову набок и начинает говорить своим соблазнительным и тошнотворным голосом, истекающим мерзкой сакраментальностью. — Я предполагаю, что вы тут, чтобы задать мне тот же вопрос, что и каждый день, так, священник? О нашем маленьком контракте… — Федор ведет указательным пальцем сзади шеи Натаниэля до передней ее части и вниз по груди. Они встречаются взглядами. — Вы обязаны отвечать. Этот вопрос требует ответа, разве нет? — нараспев обращается он к священнику. Его голова запрокинута, мягкая ухмылка все же влиятельная и властная. Натаниэль прочищает горло перед тем, как говорить. Слова выходят монотонными и ничего не выражающими, он все так же смотрит на Федора. — Конечно, господин Достоевский. Я ведь ваша правая рука, правда? Если появляется что-то, что я должен сделать, вы сообщаете мне и считаете просьбу исполненной. Это был наш уговор, да? Натаниэлю претит то, как жалко и послушно он звучит, но часть их контракта состоит в предельном и безоговорочном поклонении Федору. Однако он не может скрыть малую часть настоящего отношения в своем голосе. Слишком много отвращения к этому человеку он прячет внутри. Федор прикрывает глаза и со вздохом скользит рукой по груди Натаниэля, тяготеющий к Библии, все еще крепко прижатой к священнику, как и всегда. Улыбка спадает, когда он забирает книгу, садится на стол и жестом приглашает Натаниэля сесть. Тот делает первый шаг, чтобы вернуть себе книгу. Но увидев, как Федор тонким пальцем указывает на стул напротив, он садится, подобно послушному домашнему питомцу. Это ужасно, правда, но его способность еще более. Натаниэль не желает взять на себя риск стать просто еще одним негодным телом. — О, священник, учитывая сегодняшний тон, это может быть правдой? Что я сделал, чтобы заслужить отношение такого рода, хм? Или, может быть… — он открывает Библию и вновь смеется про себя. — Может быть, вы что-то задумали, Натаниель? Собственного имени, медленно сошедшего с чужих губ с густым акцентом, который он пытается скрыть, хватает для того, чтобы смущенно отвернуться. Он не согласится краснеть. Нет. Не для него. Определенно не для него… — Мои извинения… — он медлил. — … Господин Федор. У меня просто-напросто была сложная ночь и я плохо спал, вот и все. — Он расправляет плечи и поворачивает голову к Федору. Его улыбка зло сдвинута из-за легкого розового налета на щеках священник, который он так сильно пытался скрыть. Федор вытягивает ногу из-под стола и располагает ее на кресле с колесиками, между ногами Натаниэля, и подтягивает раба Божьего ближе к себе носком ботинка, слишком близким к его паху. (Или, возможно, недостаточно близким, — пронеслось где-то на задворках сознания). — Вы уверены, священник? Совершенно ничего вас не беспокоит? — его ухмылка смягчается, а тон становится страстным. Он соскальзывает с захламленного стола на колени более крепкого мужчины. От этого тот шокированно роняет челюсть, подстегивая Федора обернуть руки вокруг шеи Готорна и заглянуть глубоко в серые глаза, как если бы он мог читать его мысли. Натаниэль открывает рот, но говорить ему не дают губы человека на его коленях, оказавшиеся у самого уха. — Вы, конечно, слышали этот стих, я уверен… — шепчет он и нежно выдыхает в ухо Натаниэля, чтобы еще больше накалить ситуацию. Плечи священника ровны, как доска. Федор только мягко хихикает, а затем снова шепчет: — Корифянам 6:18: Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела, а блудник грешит против собственного тела. Натаниэль задыхается на рваном вдохе. Федор смеется над ним: только что он ненамеренно подтвердил его подозрения. Позже он сделает куда больше признаний, ведь сейчас нет смысла что-либо отрицать. Федор уже выиграл. — Вы ужасны, Достоевский, — священник вздрагивает, когда прохладные губы едут по обнаженной шее вниз. Туда, где шея переходит в плечи, приходится быстрый укус, вырывающий у него вздох. Федор только смеется и облизывает губы перед тем как вернуться обратно, передвигая руки по задней части шеи, зарываясь ими в пепельных волосах; смех его нечист и ядовит. — О, дорогой Натаниель, смешно слышать это от вас, правда ведь? У вас на коленях сидит убийца, а я могу почувствовать, что вы… у вас встал. Так легко испытать вашу веру. — Он снова смеется, прижимая бедра к коленям Натаниэля так, что тот затвердевшей плотью касается плавных изгибов задницы россиянина, заставляя священника гортанно и задушенно стонать. Натаниэль чертыхается сквозь зубы и берет челюсть Федора в руки. Его глаза лихо горят страстью. — Не смейте подвергать мою веру во Всевышнего сомнениям, демон Достоевский, или я тут же укушу вас в ответ, — жесткий тон немного шокирует Федора, но он снова возвращает на лицо эту свою грязную ухмылку. Россиянин склоняется лбом ко лбу американца; их губы в считанных дюймах друг от друга, дыхание опаляет рты обоих. — Правда? Прошу, поторопитесь уже, отец Готорн. Его голос болезненно сладок, и Натаниэль не сдерживается и голодно сталкивает их губы рукой. Федор смеется в их жесткий и беспорядочный поцелуй, зубы сталкиваются друг о друга. Они грубо кусают губы. Федор стонет в рот Натаниэля, чувствуя, что рука последнего от подбородка спустилась вниз, трогая и с силой сжимая его задницу. Ни о каком уважении и речи быть не может: только совершенное поддразнивание с черным нимбом и священником, который лает и не кусается. Поцелуй заряжен чистыми злостью и голодом, между двумя мужчинами нет и намека на нежность, пока они борятся за превосходство. Федор неизменно побеждает, проезжаясь рукой по груди и сдвигая с одного плеча сутану, обнажая твердый бицепс и выступающую ключицу. Правую руку он легко оборачивает вокруг шеи священника, наклоняет к нему голову и оставляет глубокие фиолетовые синяки на бледной коже. Натаниэль унижен тем, что его так разрывает на части в руках столь порочного человека, но никак не может сдержать накопившегося в паху жара. У него встает больше, когда Федор утыкается тупыми зубами в чувствительную кожу шеи. Он вдавливает свои костлявые бедра в бедра Натаниэля, гладя их члены сквозь слои одежды. Священник чувствует, как россиянин всей длиной упирается в его собственную, так что рукой обхватывает ноги Федора в попытке наклонить его еще немного вниз, еще немного увеличить трение… Его мысли резко обрывает Федор, замедляющий его поползновения, отчего священнику хочется надуться и пнуть его ногой, как капризному ребенку. Прежде чем он успевает потребовать от Федора продолжения, его глаза прикипают к тому, как пальто сползает с его плеч на пол, как руки расстегивают фиолетовые пуговицы на рубашке. С каждой расстегнутой пуговицей грудь Натаниэля краснеет под тканью робы: фарфоровую кожу и светло-розовые соски невозможно вынести. У него легкие шрамы то тут то там на худом торсе и костлявой груди, по-видимому, от того, что его держала мафия. Натаниэль проводит пальцами по рубцовой ткани в нехарактерном акте… заботы? Беспокойства? Вовсе нет. Когда рубашка достигает пола, внимание Натаниэля задерживается на миловидной грудной клетке. Лицо краснеет при одной мысли о том, чтобы зажать их между пальцев. Федор останавливает его коварным взглядом глаз, а слух Натаниэля снова наполняется таким знакомым смешком. — Как это мило. Вы точно собираетесь поставить меня на колени? — он наклоняется и на удивление невинно целует священника, облизывая его губы и после соскальзывая с его колен. Блять, дерьмо, черт побери — вот и все, о чем может думать Натаниэль. Он делает заметку попросить у Господа прощения за сквернословие, которую Федор выжимает из него, как из мокрого полотенца. Федор слезает, и Натаниэль пунцовеет, видя, насколько низко он пал: разведенные ноги, вставший член, роба спадает с одного плеча, а очки сползли с носа. Он красиво растрепан, но у Федора еще есть на него планы; он разглядывает священника как неприконченное блюдо. — Я вернусь меньше чем через 20 секунд, и вы должны быть в этом кресле раздетым для меня. Вам ясно? — зрачки Федора чуть расширены, глаза потемнели; более сурового и властного тона священнику еще не доводилось слышать от него за все время их похождений. Сколь Натаниэль бы не желал ослушаться, часть его хочет увидеть, что у Федора в демоническом рукаве и взять верх снова, так что соглашается. Он подвигает пальцем очки, прочищает горло и начинает раздеваться, заставляя Федора наклониться и облизнуть губы с тихим «хороший мальчик». Затем он исчезает в темноте компьютерной комнаты. Натаниэль шумно сглатывает и замирает, переваривая, что Федор только что сказал, и пытаясь выяснить, почему, черт возьми, это заставило его член так сильно пульсировать. Он раздевает себя быстрее теперь, охотно и проворно снимая боксеры. Он садится и оборачивает руку вокруг твердого ствола, ожидая возвращения россиянина. — Что ж, мистер Готорн, я не припоминаю, что мои в моих инструкциях было разрешено трогать себя без моего разрешения, — Федор подкрадывается сзади, тянет руки к его бокам, а после снова становится перед священником. Тот закатывает глаза, когда взглядом натыкается на две черные полосы в руках Федора. Стяжки. У бесконечного ублюдка есть стяжки. Он стягивает ушанку с головы (хвала господу) и пробегает пальцами по беспорядку, называемому волосами, кладет стяжки в зубы; его руки двигаются вниз, к пряжке ремня. Натаниэль залит ярким румянцем и отворачивает голову, ведь это слишком развратное зрелище: мужчина, которого он терпеть не может, раздевается прямо перед ним… Тонкие ноги, переходящие в маленькую, но бесподобную задницу, легкие изгибы бедер и твердый член, упирающийся в его собственный через тонкие и короткие трусы. Прости Господь, что эта сущность овладела его душой, но он человек, который знает, когда признать поражение. К тому же, он хочет милый зад Федора на своем члене больше, чем что бы то ни было. Федор замечает, что Натаниэль пожирает его взглядом, и зловещая ухмылка снова возвращается на его лицо, потому что он знает, что сломал бедного-бедного священника. Именно то, чего он хотел, именно то, что он всегда и будет получать. Бог среди простых смертных, могущий сделать обладателя Алой Буквы твердым и отчаянным, изгибающимся под ним, заставить его плоть умолять о прикосновениях. Россиянин осматривает побежденного священника сверху вниз, подается вперед, берет одну из затяжек и фиксирует сначала одно запястье к ручке стула, а затем другое. Натаниэль не смеет возражать, потому что, как бы он не хотел это признавать, он хочет этого. Ему хочется сделать что угодно, что заставит Федора касаться его, и он знает, что если будет вести себя достаточно хорошо, он это получит. Так что он контролирует свое поведение, как хороший слуга и должен делать перед своим господом. Федор мурлычет, видя то, что открывается его взгляду, и вздыхает, прежде чем подтолкнуть ноги блондина, улыбаясь сопротивлению, которое оказывает Натаниэль тому, чтобы раздвинуть их шире. — Как мы сегодня послушны, да, отец Готорн? — он тянется вперед и подцепляет крест, свисающий с чужой шеи. Федор вешает его на себя, скользя руками по туловищу. Его взгляд встречается со взглядом Натаниэля. — Мне идет? Я хорош в образе слуги божьего? Натаниэль ужасно хочется сказать «нет», но серебряное распятие на голой бледной коже каким-то невероятным образом заставляет его член встать еще сильнее. Какое позорище: играть в игры демоны и возбуждаться от этого. Его губы наконец размыкаются, и он закрывает глаза, начиная отчасти задыхаться. — Господи Федор вы не могли бы пожалуйста… не могли бы пожалуйста не играть в игры и трахнуть меня уже, — выдыхает Натаниэль, применяя каждую каплю внутренних сил, чтобы сказать что-то настолько низкое этому живому проявлению всех грехов человеческих. Вместо ответа Федор смеется вслух, берет флакончик лубриканта, спрятанный в столе (засранец с самого начала знал, чем это обернется). Он забирается на колени Натаниэля снова и балансирует на его бедрах. Его бедра колеблются на члене священника, и Натаниэлю уже хочется попросту войти в него, но Федору лучше знать. Россиянин открывает крышку флакончик одной рукой и стонет от того, как восхитительно холодная субстанция скатывается по пальцам, выставляя себя напоказ перед человеком, который дрожит под ним. — Вы хотите меня коснуться, не так ли, святой отец? — Федор тянется за спину и скользит двумя пальцами через напряженное кольцо мышц, изгибая спину и кусая губы. Это заставляет Натаниэля заметно натянуть затяжки. Натаниэль просто стонет в ответ, слегка приподнимая бедра. Свободная рука Федора оказывается на его бедре, чтобы остановить его, а другая рука тремя пальцами в заднице. Натаниэль не может не открыть рот: его челюсть отвисла от того, как долговязый русский открыто ебет себя. — Ммх… Хорошо попросите об этом, Натаниэль. Я же вижу, как сильно вы меня хотите, — мурлычет Федор, вытаскивая пальцы и нанося остаток смазки на член священника, заставляя его задрожать от холодной руки. Федор ужасен, когда скользит кончиком пениса Натаниэля взад и вперед по собственному входу, тихо задыхаясь каждый раз, когда кончик случайно проскальзывает внутрь него. — Ф-Федор, прошу. Пожалуйста, пожалуйста, оседлайте меня. Я не могу ждать, смилуйтесь над моей грязной душой, — как ни пытается он говорить уравновешенно, в голосе слышатся горячее желание и нужда. Запястья напрягаются под стяжками, которые не собираются поддаваться. Федор гортанно смеется, прежде чем опуститься на колени партнера, принимая почти всю длину сразу. — Раз уж вы просите, пастор. Вот теперь Натаниэль ломается. Он бесстыдно стонет, как и Федор; его член чуть больше, чем русский ожидал, так что он придерживается за плечо Натаниэля. Федор по-русски матерится сквозь зубы и пытается сохранять спокойствие, когда начинает движение вверх и вниз на члене священника. Он проходится пальцами по своей груди и оттягивает соски, все затем, чтобы мужчина под ним затаил дыхание. — Б-блять, отец Готорн, вы намного, хах, больше, чем кажетесь… — Федор никогда и ни для кого не раскроется полностью, но, ебаный в рот, Натаниэль заставляет его скулить. Тот во что бы то ни стало пытается толкаться бедрами навстречу Федора, что оказывается сложным, особенно учитывая отягощающего человека сверху и связанные руки. Федор это замечает и снова смеется, грубо сдвигает их губы, все еще объезжая его. Распятие свисает с его шеи под самым что ни на есть безбожным углом. Достоевский продолжает прыгать вверх и вниз на Натаниэле, как угодно, оборачивает ладонь вокруг своей плоти и раскачивает ее в ритм с бедрами, насаживаясь так сильно, как это возможно. Натаниэль знает, что задевает нужную точку, когда Федор напрягается сильнее и откидывает голову, вскрикивая в потолок, такой же растрепанный, как и священник. Последний наблюдает, как Федор распадается на куски за считанные секунды. Да, он все еще контролирует себя, как и обычно, но видеть, как Федор забывается и насаживает себя на член полностью, — это слишком. Натаниэль не в состоянии выдержать сколько-нибудь еще. — Ф-Федор, я… — его прерывает Федор, резко прекращающий движения. От этого священник готов лезть на стену: он был так близок. — Попросите меня должным образом, и вы кончите. Если нет, у меня не будет проблем с тем, чтобы завершить начатое, — выдыхает он с таким невинным видом, какой только может иметь демон на своем дурацки сексуальном лице. Волосы липнут к его лбу, щеки залиты румянцем, губы красные от поцелуев. Натаниэль скорее бы спрыгнул с борта Зельды, чем обратился к Федору в каком бы то ни было священном смысле. В принципе. Но сейчас он такой отчаянный, что закрывает глаза, вздыхает и раздосадовнно стонет перед требовательным русским. — Гос… Господин Федор, прошу, позвольте мне кончить, я уже на грани, пожалуйста, умоляю, — скулит Натаниэль и ненавидит себя за это, но недолго, потому что после этих слов Федор снова впечатывается в него. Отвратительные звуки кожи по коже отдаются по всей комнате, когда движения становятся менее ритмичными. Брюнет зарывается острыми обкусанными ногтями в плечи пастора, сбито стоная ему в шею. Дыхание Натаниэля учащается. Он не будет стонать из-за него, он отказывается, но, черт возьми, Федор такой горячий и узкий изнутри. В следующее мгновение Натаниэль стискивает зубы и зажмуривается, тяжело стонет от оргазма, выплескивая белесым и густым. Непристойного чувства наполненности более, чем достаточно, чтобы зрение россиянина затуманилось и он запачкал их обоих, сокрушенно простонав имя Натаниэля. Федор прижимается всем телом к Натаниэлю, оба пытаются восстановить сбитое тяжелое дыхание, не могущие сказать ни слова. Используя оставшиеся силы, Федор медленно двинулся назад, чтобы подразнить Натаниэля напоследок, чтобы удостовериться, что тот знает, кто главный. Он снимает крест с шеи и возвращает законному владельцу, закрепляя на шее и вместе с тем устало целуя губы пастора в последний раз. Он шепчет: — А блуд и всякая нечистота и любостяжание не должны даже именоваться у вас, как прилично святым. — Ефесянам, 5:3. — Вы заткнетесь когда-нибудь, Достоевский? — все, что может произнести Натаниэль, прежде чем полностью сдаться. Федор снимает стяжки и слезает с него. — Ни в коем случае