Scream

      — Думаю, на этом нужно закончить.       В голосе Чёрной Вдовы слышна лишь сталь, прочная и холодная, несгибаемая, не подлежащая возражениям. Она не бьёт по телу, не рассекает воздух, после разрывая кожу и сосуды, оставляя синяки и открытые раны как долгое напоминание этого удара, — она попадает прямо в сердце, в мгновение ока минуя все преграды, что строились годами через отчаяние, боль и одиночество. И выбирая между этими двумя параллелями, мимолётной мыслью пролетевшими у Капитана в голове, при этом неприятно царапнув душу, он определённо предпочёл бы первое.       — Я не понимаю.       — А надо бы, Стив. Посмотри вокруг. Вместо того, чтобы отпустить прошлое, поставить свою жизнь выше него, ты как наивный мальчишка пытаешься воскресить мёртвых.       Губы Роджерса тут же бледнеют и поджимаются, а рёбра начинает нещадно жечь, словно произнесенные вслух слова заменили попадающий в лёгкие воздух на раскалённую до предела лаву, что теперь пожаром растекается в горле, медленно охватывая грудную клетку, а затем своими цепкими лапами добираясь до сердца. Его не остановить и не потушить, потому что на душу ещё не научились накладывать швы, для неё не придумали ни бинтов, ни пластырей, которые хотя бы на минуту позволили забыть о боли, тайфуном рвущейся на волю. И только крепко сжатые, до белых костяшек на руках кулаки и стиснутые зубы сейчас помогают Капитану не завыть подбитым волком. Он медленно подходит к столу, за которым сидит Наташа, привычно закинув ногу на ногу, так по-домашнему и так по-родному, и от этого кричать хочется ещё сильнее.       — Ты не имеешь права винить меня в этом.       — Но именно этим я сейчас и занимаюсь.       И она впервые позволяет себе улыбку. Лёгкую, едва уловимую, только уголками губ. Но он хватается за неё как утопающий за последнюю надежду. А ведь Стив на самом деле тонет, только не в бескрайнем море, пугающим своей глубиной, а в собственных страхах, бессилии и нескончаемой тоске, что стали для него и бездонным океаном, и петлёй на шее, и заряженным пистолетом у виска.       Капитан подходит вплотную к столу, а девушка лишь наклоняет голову набок и недоверчиво приподнимает брови, словно взглядом спрашивая: «И что дальше?»‎ Он ничего не говорит, просто смотрит в глаза напротив и пытается запомнить каждый оттенок и переход яркой радужки, что всегда казалась неким микрокосмосом, пробуждающим в солдате несвойственные ему до этого собственнические инстинкты. Роджерс было протягивает руку вперёд, чтобы ощутить бархат чужой кожи под подушечками собственных пальцев, которые уже неприятно покалывает от накатившего волной напряжения, но в миг картинка меняется: всё рушится, беззвучно и как-то незаметно для глаза, — и вот уже вокруг не привычный кабинет в башне Старка, где началась их история, оборвавшаяся так нелепо... Моргнув несколько раз, Стив начинает привыкать к тусклому освещению довольно большого помещения, но со слишком низкими потолками, что на подсознательном уровне тяжёлым грузом ложатся на плечи, а царивший полумрак никак не улучшает ощущения. Мужчина бегло смотрит по сторонам, узнавая в этом зале бар из Бруклина, в котором был ровно один раз, и то попал он туда совершенно случайно по глупости Джеймса.       Роджерс ищет её, рассматривая знакомые деревянные стулья с мягкой обивкой и круглые столы, что на первый взгляд кажутся расставленными хаотично, но, присмотревшись внимательно, в этом можно заметить логику и систему. Пробегается глазами по зелёным бархатным стенам, увешанными непонятными безделушками и плакатами с провокационным содержанием, вглядывается в тёмные дальние углы, где при желании, пожалуй, даже оружие спрятать можно, всё равно никто не заметит. Проходит вглубь, а в ушах не звук шагов по лакированному паркету, а бешеный пульс отдаётся гулким эхом, заполняя всё пространство вокруг. Он не может потерять её снова, только не сейчас.       — Стив.       Голос звучит за спиной, и солдат мгновенно разворачивается, словно боясь, что не успеет, что это лишь секундная иллюзия, и, обернувшись, он не увидит ничего, кроме всё тех же бесконечных тёмно-зелёных стен с редкими неброскими светильниками на них. Но Наташа спокойно сидит за барной стойкой на высоком круглом стуле, при желании вращающемся на все триста шестьдесят градусов, с широкой металлической ножкой, прибитой прямо к полу. Светлые волосы локонами спадают на тонкие, но сильные плечи, всегда гордо расправленные; одна рука лежит на широкой столешнице, уставленной огромным количеством стеклянных бутылок, начиная от обычного пива и заканчивая дорогими виски, и наполненными, но нетронутыми стаканами. Другая же ладонь расположилась на колене согнутой ноги, что из-за высоты стула не достаёт до паркета. На лице девушки больше нет маски безразличия и отчуждённости, резавшей сердце Капитана словно нож топлёное масло, — лишь тёплая полуулыбка и задорные искорки в глазах, которые раньше в любой момент могли превратиться в озорных нахальных чертят.       — Так вот куда ты хотел сводить меня на свидание? — Романофф быстро оглядывается и тихо присвистывает.       — Не говори ерунды! Я не понимаю, как так получилось...       — Знаешь, я тоже не понимаю, что делаю в твоей голове.       Она пожимает плечами, из-за чего пара прядей падают на спину, а Роджерса будто холодной водой с ног до головы окатили, при этом стараясь, чтобы как можно больше попало за шиворот. Вздрагивая, он с ужасом смотрит на Наташу, и внутри что-то стремительно обрывается, с оглушительным треском разбивается, словно самый хрупкий хрусталь о бетон, отбрасывая мелкие осколки далеко-далеко друг от друга в разные стороны, — и теперь это «что-то» уже не спасти. Стив видит Романофф сейчас прямо перед собой, метрах в пятнадцати от места, на котором стоит, и она выглядит настолько реальной, что он и забыл: это просто игра воображения, его больной и воспалённый от горя мозг, что подкидывает образы и картинки мужчине, не смогшему отпустить ту, которую любил больше жизни. Она здесь, она дышит, она улыбается. Разве нужно что-то ещё? Разве нужно быть в той реальности, где каждый новый прожитый день — это уже подвиг тех, кто потерял; в той реальности, где нет её?       — Нужно, Стив, ещё как нужно.       — Зачем ты мучаешь меня?       — Я мучаю?       — Да, ты. Каждый раз, когда я вижу тебя...       — Ты винишь себя?       Наташа поднимается с насиженного места, после чего разминает чуть затёкшие от длительного бездействия ноги, а сидушка стула делает полуоборот, останавливаясь с противным скрипом. Поступь девушки такая же лёгкая, какой она была ещё тогда, при жизни. И складывается впечатление, будто она буквально пархает над полом, едва касаясь его, а не шагает в берцах, но при этом её походка настолько уверенная, что на подсознательном уровне никто бы не рискнул встать на пути. Романофф всё также улыбается, но эта улыбка уже не выглядит по-настоящему искренней, и Стив точно знает это. Складочка, что образовалась на её лбу, едва заметные ямочки, которые должны были бы появиться, но которых сейчас нет, руки, спрятанные в карманы чёрных брюк, облегающих каждый изгиб идеального тела, — всё это для Роджерса словно раскрытая книга, написанная им самим же, старательно изучающим и подмечающим каждую мелочь и незначительную деталь. Но Капитан чувствует подвох, из-за чего тут же напрягается — солдат в нём никогда не спит. Наташа никогда бы не позволила разгадать себя вот так, просто выложив все карты, среди которых было немало козырей, на стол на всеобщее обозрение. Или она хотела, чтобы он всё видел?       Девушка останавливается всего в паре шагов от мужчины, и последний мог бы, вытянув вперёд руку, дотронуться до неё при желании. А таковое имеется, причём до такой степени сильное и мучительное, что ему приходится в уже привычной манере обхватить пряжку на своём костюме, чтобы не спугнуть своё видение вновь и унять бесконтрольную дрожь, не присущую супергерою.       — Стив, ты не прав. Я умерла, — эти слова словно пощёчина для Роджерса, что должна отрезвить, но вместо этого лишь сыпет даже не соль, а острый перец на открытую рану, — не растворилась в воздухе, не превратилась в пепел. В той битве я умерла по-настоящему, телом. Физически. Без права на возвращение, понимаешь? Хотя судя по всему этому, не понимаешь... Стив, посмотри на меня. Нет, в глаза посмотри.       И он подчиняется. Покорно сделав то, о чём попросила его Наташа, в ту же секунду в своей голове Капитан проклинает небеса, шлёт их к чертям с такими отборными выражениями, что ни одна живая, да и неживая, коих тоже немало, душа, знавшая Стива Роджерса лично, услышав подобные слетающие с языка ругательства, не поверила бы. Он ненавидит бога за тот день, когда он впервые увидел эти глаза — тот самый его личный микрокосмос, обрамлённый пышными ресницами, непроизвольно подрагивающими под палящими лучами жаркого солнца. И сейчас они всё такие же, открытые, с игривыми бесятами для тех, кому можно открыться и показать своих демонов, но при этом всегда сохраняющие боевой оскал, скрывающейся где-то в самой тёмной бездне зрачков и готовый вырваться наружу в любую минуту. Словно и не прошло столько лет, что уже у собственных глаз Стива при улыбке собирается тонкая паутинка морщин; словно нет бороды, о которой он даже думать не хотел, стоя с бритвой перед зеркалом, с десяток лет тому назад. Словно он всё тот же парень из Бруклина, попавший не в свою эпоху, но, несмотря на это, всё равно отчаянно пытающийся спасти человечество, а не забитый горем мужчина, так и не сумевший отыскать для себя прощение за каждую потерянную жизнь.       — Я знаю, что ты любил меня. Как и я тебя. И именно поэтому отдала свою жизнь, чтобы ты и все остальные могли быть в мире, где есть место счастью и смеху, а не только вечным скорби и слезам. Знаю, что, возможно, ты ненавидишь меня за это, и я не вправе осуждать тебя, но, Стив, полюби этот мир также сильно, как его полюбила я. Относись к нему как к наследию, которое я оставила и теперь доверяю тебе под охрану. Ведь разве это не прекрасно, оберегать то, что дорого твоему сердцу?       — Но ты и была моим миром, Наташа, и я его не уберёг.       — Стив...       Девушка лишь качает головой, и свет от неярких настенных бра на её бледной коже начинает двигаться, будто исполняя незатейливый и только ему понятный танец. Она снова улыбается, а Роджерс уже сбивается со счета, сколько раз за этот диалог его сердце было готово сначала остановиться, а потом начинало биться с такой силой, что казалось, оно может проломить рёбра в попытке вырваться наружу. С Наташей всегда было так — непросто. Стив никогда не был на американских горках, но что-то подсказывало ему, что именно так и заставляет она его чувствовать себя: то сдерживать крики панического страха и ужаса, то замирать в расслаблении перед очередным захватывающим дух спуском.       — Нет, Наташа. Я много думал об этом, о твоём выборе. Ты сделала его сама, и более, чем уверен, не жалеешь о нём. Но я не могу отделаться от ощущения, что подвёл тебя. В чём причина? Я был недостаточно хорошим солдатом? Почему ты никогда не просила меня о помощи всё время, что мы знакомы? Почему всегда пыталась решать всё в одиночку, когда у тебя было столько людей, готовых подставить плечо в любую секунду? Почему никогда не позволяла быть ближе, чем мы были? Почему ты не дала мне даже шанса показать, что целый мир может быть собран в одном человеке?       И впервые он видит на её глазах слёзы, Капитан и не заметил бы, будь они сейчас на улице, но блики мерцали в них из-за тусклого света, что не приглушал, а наоборот повышал ощущения до такой степени накала, что нет таких цифр, чтобы измерить его. Стив хочет смахнуть слезинки и стереть этот рвущий душу образ из своей памяти навсегда. Положить ладонь на щёку девушки, нежно проведя пальцем, очерчивая контур острой скулы, вложив в этот жест всё, что хранил в душе годами, но она лишь уворачивается. Снова качает головой, но выглядит это слишком вымученно, а на мелко дрожащих губах замирает... Крик?       — На этом нужно закончить. Позволь мне уйти, Стив.       Роджерс хочет возразить, но возразить уже некому — вокруг лишь он один и звенящая тишина, которую, кажется, можно ощутить физически, почувствовать, как она обволакивает тело в своих удушающих объятиях. Тихое «нет» быстро слетает с вмиг пересохшего языка, но, точно рикошетом, оно отражается от стен, покрытых звукоизоляционной обивкой, и бьёт по барабанным перепонкам, словно он не в баре, а на марше на центральных улицах Вашингтона, и вместо оглушительного звука оркестра там звучит это самое «нет». Он в панике разворачивается, ищет её глазами, хватается руками за близстоящий столик, и откидывает его в сторону, из-за чего он пролетает пару метров, а потом с грохотом падает на паркет, даже после этого перевернувшись на нём ещё несколько раз. Следом за ним летят стулья, которым везёт меньше — ножка одного ломается при первом ударе, а ровная металлическая спинка второго выгибается дугой ещё в ладонях Капитана.       Он потерял её. Опять. Крики, что он мученически сдерживал в горящей груди при каждой новой волне тоски, накатывавшей каждую тёмную ночь, проведённую в одиночестве, теперь нашли выход. Роджерс шумно выдыхает, пропуская воздух через стиснутые зубы, и, кажется, будто злость и отчаяние, таившиеся всё время под разрушенными сейчас замками невозмутимости и героизма, становятся видимыми для глаза. Капитан мечется загнанным в клетку львом, специально задевая стоящие сейчас особенно неправильно для него столешницы, страдающие теперь за это от его тяжёлой руки. Он подходит к барной стойке, смотрит на тот самый стул, ещё недавно прикасающийся к ней, и через секунду вещь уже отлетает в те мрачные углы, лезть в которые не следует. Ещё мгновением позже на пол приземляются неоткупоренные бутылки и наполненные стаканы, и содержимое мешается вместе с битым стеклом, неприятно хрустящим под подошвами ботинок, что, кажется, специально наступают на них, желая создать как можно больше хаоса. Терпкий запах пролитого алкоголя кружит голову солдату, который при желании не способен опьянеть, и Стив цепляется за это ощущение, позволяя захватить ему каждый миллиметр своего тела.       Ему хочется крушить всё вокруг, самозабвенно разрушать вещь за вещью, делать всё, что угодно, лишь бы дать выйти наружу своим демонам, что ломают его изнутри и танцуют на руинах души. Ему хочется показать, что он чувствует, он не железный, его сердце бьётся так же, как и бутылки из-под коньяка, этикетки которых сейчас вымокли на полу, так же, как и миллионы таких же сердец по всему миру.

***

      — Ты в порядке?       Сэм приподнимается на локте, второй рукой устало потирая лицо, словно пытаясь согнать липкие лапы сна, что уже давно плясали в безумном танце вокруг него. Из-за того, что задание, торжественно врученное ему, Баки и Стиву, из «дела на пару часов» превратилось в осаду, длившуюся уже на протяжении недели, мужчинам пришлось заночевать в заброшенной больнице, на полу которой они и разбили подобие лагеря. И если Баки ушёл в разведку, Сэм осталась на стрёме прикрывать тылы их временного убежища, то Стива, наконец, долгими уговорами удалось отправить на боковую после того, как он выполнял эти две роли одновременно более суток.       — Да. Да, вполне.       — Учись уже врать.       Нога Сэма пинает мелкий камушек неизвестной породы, что звонко отскакивает от пола, а затем останавливается практически у чёрных берцев Капитана. Стив, по-армейски быстро подогнув ноги, точно пружина, быстро поднимается с пола, но, неожиданно пошатнувшись, опирается о стену своим широким плечом, при этом рукой с силой хватаясь за торчащую из неё балку. Его грудь быстро вздымается, а лицо, покрытое едва заметной испариной, становится неестественно бледным, и вовсе не из-за лунного света, попадающего через разбитые оконные рамы, похожие на пустые глазницы. Аккуратные светлые брови сведены к переносице, поэтому на лбу пролегает сеть глубоких морщин, что накидывают мужчине пару лишних лет, а губы сжаты в тонкую линию, чуть подрагивающую от напряжения.       — Эй, ты чего?       Сокол тут же подрывается с места, стараясь побороть тёмные пятна в глазах, что уже водят хоровод в его глазах из-за отсутствия нормального сна, но Роджерс останавливает его, вытянув вперёд свободную ладонь в предупреждающем жесте. Сэм замирает и не может поверить в то, что видит сейчас, и удивляет его отнюдь не пугающий болезненный вид всегда сильного и непреклонного Капитана Америки, который ещё вчера без труда и даже с усмешкой на лице в одиночку уложил целый взвод, а слеза, что срывается с полуприкрытых длинных ресниц и одиноко скатывается по грязной от копоти и небритой несколько дней щеке, теряясь где-то среди недельной щетины.       Солдат замирает, и ему больше не нужны объяснения. Стив быстро проводит тыльной стороной запястья по лицу, словно стряхивая, по факту, бутафорскую пыль, но на деле вытирает мокрый след, блестящий на бледном свету. Сокол больше не хочет задавать вопросов и теперь стоит, неловко сжав кобуру пистолета, прикреплённую на широкий пояс, и перенося вес с одной ноги на другую. Он понимает, что стал нежеланным свидетелем того, чего видеть определённо не следовало. И пусть Роджерс никогда не жаловался на участь, что ему досталась судьбой, сначала лишившей его дорогих людей, затем перекинувшей в другое время, словно давая второй шанс, где он шаг за шаг на острых осколках прошлого пытался построить новое счастливое будущее, но потом та самая судьба решила вновь использовать уже проверенный способ, снова забирая то, на чём держался его новоиспечённый мир; пусть он никогда не пытался строить из себя жертву мира, проклиная каждый сделанный им шаг, хотя имел на это полное право; пусть даже сейчас Капитан и не стонал во сне, выдавая с потрохами то чёрное пламя, прожигающее до самого пепла его душу, — в этой одной единственной слезе Сэм услышал его крик.