Цветы для палача

      У Матери Снов три ветви служения, три лика, два из которых видят так или иначе все живущие. А вот третий… Третьего надо удостоиться.       Первая ветвь — рождение. Жрицы встречают душу на пороге в наш мир, принимая роды и ухаживая за новорождёнными. Не знаю, как на островах, но на континенте считается, что душа ребёнка попадает в тело с первым вдохом. Пока лёгкие не раскрылись и ребёнок не закричал — в его теле нет души, а значит, его гибель не будет смертью. Душа просто останется в царстве снов.       Поэтому жрицы первой ветви выполняют и аборты. Это не считается грехом, напротив — жизнь матери всегда важнее жизни нежеланного младенца. Если мать отдаст последний кусок хлеба, чтобы накормить лишнего ребёнка, и умрёт от голода, то кто позаботится о других её детях?       Вторая ветвь — смерть. Мать Снов приводит душу в мир в начале жизни и забирает обратно в конце, а жрецы должны успокоить умирающего перед встречей с её вестником. На континенте верят, что за каждым приходит свой вестник, такой, какого он заслужил. Верного супруга забирает его рано умершая жена, за хорошим товарищем приходят друзья, душу охотника уносит в небо его первый сокол, а за убийцей является его жертва. Жрецы не вправе пренебрегать долгом, независимо от того, кто приходит на порог храма, чтобы закончить в нём свои дни, или к кому их просят прийти в последний час. Они провожают душу в царство снов, омывают тело и совершают обряды погребения, они же следят за кладбищами.       Но, как и жречество первой ветви, они лишь наблюдатели. Великая Мать запрещает вмешиваться в свои дела. От первого и до последнего вздоха её служители не имеют права оборвать нить жизни, никогда.       Только третья ветвь служения обладает правом забирать последний вдох от имени Матери Снов — правосудие.       Третья ветвь малочисленна. Отчасти потому, что не нужна в большом количестве, отчасти — потому, что храмы воспитывают слишком мало подходящих кандидатов. Жречество третьей ветви не привязано к своему храму, чаще наоборот — им приходится постоянно двигаться с места на место, следуя зову, предчувствию и приказам. Ведь Клинок Матери Снов — лишь клинок, и не может оборвать жизнь без руки, которая его направит.       Здесь видна горькая ирония — лучшие убийцы мира не имеют права убивать без приказа. Но поэтому они, как любые палачи, неподсудны. Убивая, они не совершают убийства, а лишь исполняют волю Великой Матери.       Говорят, что Клинок должен обладать стальной волей, каменной верностью и ледяным сердцем. Он исполняет свой долг в любых условиях. Приходит жрица в дом, где парализованный старик просит облегчить его страдания, или опускает топор на шею осуждённого — она должна сделать это одинаково спокойно, без тени эмоций, без лишних страданий для жертвы. Мать Снов не жестока, она просто справедлива.       Будущих палачей забирают в храмы ещё детьми. Отбор проходят сотни, обучение начинают десятки, а закачивают единицы. Те, кто выходит затем в мир, лишаются всего — личности, привязанностей, даже собственного имени. Они никогда не смогут завести семью и даже едва ли заведут друзей — не потому, что это запрещено, а потому, что сама их суть искажена настолько, что они перестают в этом нуждаться. Великая Мать забирает у своих Клинков всё, чем они когда-то были.       Но она справедлива. И то, что она даёт взамен, действительно слишком опасно для непосвящённых. Ведь она изменяет не только души кандидатов, но и тела.       Она даёт своим адептам сверхъестественную силу и выносливость. Они могут бежать часами, не спать по нескольку суток, надолго задерживать дыхание под водой и многое другое. К ним не липнет большинство болезней, а те, что прилипают, быстро излечиваются. Они невосприимчивы ко многим ядам.       А ещё они стерильны. Мужчины становятся бесплодны, у женщин пропадают менструации. Мать Снов зорко следит, чтобы её верные Клинки не отвлекались от служения по пустякам.       Многие уходят в царство снов в процессе посвящения и не возвращаются оттуда. Это считается нормальным. Тайные ритуалы храмов, через которые кандидатам приходится пройти, нельзя назвать гуманными. Они перековывают душу и тело, и это всегда больно.       Кожу покрывают сакральными знаками, которые накалывают или вырезают ножами. Душу отправляют на аудиенцию к Матери Снов, буквально. Кандидатов учат владеть любым оружием, от заточки до топора палача, и тренировки длятся день и ночь. Ведь третья ветвь — не только палачи и клинки милосердия. Они же должны стать на пороге храма в случае войны, и они же — профессиональные убийцы.       Не всегда тот, кому вынесен приговор, добросовестно ждёт его на ступенях храма или стоит на эшафоте, обнажив шею. Но от правосудия Матери Снов не скрыться, и тот, кому вынесен приговор, встретится со своим вестником, даже если палачу придётся гнаться за ним через половину мира. Такое случается, и тогда палач идёт за жертвой, как гончая по свежему следу, и не остановится, пока голова приговорённого не покатится по земле. Мать Снов не позволит Клинку упустить свою добычу.       В идеале палач должен обезглавить свою жертву одним ударом. Если жертва не горит желанием принять правосудие Матери Снов, допускается вначале обездвижить её, чтобы не портить этот единственный удар. В царство снов жертву провожают топором или двуручным мечом, в зависимости от региона, предпочтений палача или от того, что есть под рукой. Обычно ритуальным оружием служит топор, но встречаются и полуторники, тяжёлые сабли и даже палаши. Впрочем, это пустая формальность: Мать Снов примет голову осуждённого, чем бы ты её ни отсёк, лишь бы жертва была посвящена ей.       Искусству одного удара учат долго. Сначала на трупах, чтобы клинок попадал между позвонками, затем — на живой плоти, используя животных, и лишь в конце наступает время практики.       Мне было пять лет, когда я переступила порог храма, и тринадцать — когда первая жертва пала под моим топором.       Это было на эшафоте, невысоком, грубо сколоченном из брёвен и досок, на рыночной площади соседнего города, куда накануне пришлось добираться верхом. Мне дали топор, ещё слишком тяжёлый для моих рук, хотя уже через полгода я не чувствовала его веса, и сказали, что я должна отрубить голову осуждённому одним ударом. Если у меня не получится, то мой наставник, стоящий тут же, закончит дело.       Ещё мне сказали, что молодой мужчина, преклонивший колени перед плахой, за неделю до этого дня задушил свою жену, отказавшуюся переспать с его другом, которому он проиграл её в карты.       Мне хватило одного удара.       Наставник похвалил меня за точность, но добавил, что в следующий раз всё же стоит подождать, пока городской судья дочитает приговор до конца.       Вторая голова из тех, что я принесла Матери Снов, принадлежала герцогу, стоявшему во главе развалившегося заговора против короны. Приговорённый к смерти заочно, он уже год был в бегах, когда при дворе приняли решение поставить точку в этом деле, поручив исполнение наказания жрице Великой Матери. Мне приказали принять это поручение, и я приняла.       С той минуты я чувствовала присутствие жертвы, как собака, до которой ветер донёс запах зверя. Мне пришлось пересечь несколько земель, прежде чем неявное чувство направления превратилось в чёткий свежий след. Я стала на этот след и шла по нему до самых ворот города-крепости, в который меня пустили среди ночи без единого звука.       Герцог умер, его голова покатилась по деревянной мостовой, кровь залила мои сапоги. С тех пор я перестала вести счёт.       В семнадцать лет я уехала из храма, где училась, на запад континента и начала свой путь, ведомая Матерью Снов.       Клинки Великой Матери не так связаны ритуалами и обетами, как другие ветви служения. Они могут брать деньги, но всё сверх необходимого обязаны оставлять любому из храмов. Однако им практически ничего и не нужно. Они также не обязаны блюсти целомудрие — проблема лишь в том, что желания завести семью у них не возникает. Есть только долг, храм и тяжёлый топор. Лишние чувства влекут за собой лишние проблемы.       Моё падение началось с любви.       Её звали Вильгельмина, или просто Мина, удивительной красоты молодая женщина с белокурыми локонами и лицом фарфоровой куклы. Она жила в одном из известных кварталов Среднего Города в Сангине, в комнате с видом на набережную. И она была проституткой.       Я не видела в наших отношениях никакого противоречия. Она была жрицей храма любви, я — храма жизни и смерти. Она отдавалась мужчинам, не испытывая никаких чувств — я убивала, не испытывая никаких чувств, и каждая из нас исполняла свой долг. Это была наша работа, и мы делали её хорошо.       Мы встречались по утрам, когда ей разрешалось ненадолго уходить из борделя. Иногда — на набережной, прогуливаясь вдоль рядов плавучего рынка, иногда на крыше, глядя, как носятся над рекой планеры. Если нам хотелось большего, то я снимала по часам комнату в гостинице — сама я жила тогда при храме в центре, прямо напротив Церкви Обета. Так прошло лето, а за ним — осень, когда всё начало рушиться.       Я обязана была вести светскую жизнь в мире как представительница третьей ветви и не сразу заметила, когда один дворянин стал следовать за мной с приёма на приём. Спустя некоторое время он подошёл ко мне и сказал, что жаждет моего внимания.       Пришлось ответить отказом, объяснив, что это невозможно. Однако он не отступился. Он посылал мне подарки, украшения, даже предлагал денег, и немало — всё, лишь бы я перестала указывать ему, где находится дверь. Наконец, отчаявшись, он начал шпионить за мной — и, конечно, узнал о Мине.       Проституция в Сангине легальна и едва ли не одобряема. Он не мог как-то меня опорочить, раструбив о связи с проституткой на всех углах. Тогда он пошёл другим путём и вскоре сообщил мне, что переспал с женщиной, которую я люблю.       Мне хотелось рассмеяться ему в лицо, но служение давно приучило меня сдерживать любые эмоции. Я спокойным голосом объяснила, что он — не первый и, вероятно, не последний мужчина, которому это удалось, и я совершенно не понимаю, почему это должно было меня как-то удивить. Возможно, если бы он сделал это бесплатно, я бы ещё сочла сие происшествие достойным внимания, однако он честно сознался, что заплатил, как и все.       Он понял, что этим меня не взять, но не остановился.       Он убил её. Просто взял и убил женщину, которую я любила. Формально он даже не нарушил законов, поскольку проститутки — собственность хозяина борделя. Он выплатил стоимость Мины, как заплатил бы за мебель, сломанную в кабацкой драке, и вопрос был исчерпан.       Я не знала об этом и прождала на крыше всё утро, несмотря на сделавшийся холодным ветер над Гиной.       Он прислал мне записку с требованием встретиться, добавив, что я смогу увидеть Мину. Он не солгал. Он прихватил на встречу её голову.       Довольно странная попытка впечатлить жрицу Матери Снов, чья главная задача — отсекать головы. К тому же, работа была выполнена отвратительно, несмотря на то, что голову отрубали от уже мёртвого тела. Так я ему сказала, прежде чем повернуться и уйти, пока он кричал мне вслед, что я напрочь лишённое чувств нечеловеческое существо.       Он был прав и неправ одновременно. Прав в том, что касалось нечеловечности. Но он фатально ошибался, полагая, что я не испытываю чувств. Потому что я испытывала их, но не имела права показать. Не имела права поддаться.       Я провела ночь на крыше — той самой, где мы сидели с Миной летом, — опустившись на колени и положив перед собой топор. Вероятно, в молитве, хотя я не помню, чтобы молилась. Шёл дождь. Я поняла это утром, обнаружив, что промокла до нитки, так сильно, что мне было нечем даже стереть влагу с топора.       Убийца Мины знал, что ему ничего не грозит. Клинок Матери Снов не имеет права убивать по собственной воле. Великая Мать жестоко покарает нарушителя. Я не могла пойти в суд и требовать его казни — как я уже говорила, проститутки принадлежат хозяину борделя, а тот получил свои деньги, и поводов к возбуждению дела не было.       Впервые, быть может, за всю жизнь, я задумалась, так ли справедливо правосудие. Почему Мать Снов должна делать исключение для тех, кто не обладает гражданским статусом? Раба можно убить безнаказанно, потому что он не человек, а вещь, — но почему? Мы так же встречаем их на пороге мира, как и свободных, мы так же провожаем их, почему же правосудие должно делать исключение?       Я не нашла ответов на эти вопросы, но нашла на другой.       Убийца Мины думал, что ему ничего не грозит, потому что я не могла поднять на него оружие как жрица Матери Снов. Он не учёл одного — что будет, если я перестану быть жрицей.       И я отреклась. Отреклась, чтобы убить его, нарушая первый принцип — забирать жизнь без эмоций. Я покинула храм, сказав, что отныне не служу ему, забрав с собой только то, что было на мне, и топор. С этим топором я пришла за человеком, который потратил много денег и одну жизнь, чтобы, как он считал, вызвать у меня эмоции.       Я поздравила его с тем, что ему это удалось.       Он кричал, что хотел причинить мне такую же боль, как та, что я причиняла ему своим отказом. Я ответила, что, если это такая же боль, то он, вероятно, будет очень рад моему удару. Потому что я была бы рада.       Я принесла его голову Матери Снов. Это было посвящение ей — как акт правосудия и как избавление от мук, если только он не лгал.       После этого мой путь как жрицы Великой Матери был окончен. На последние деньги я взяла почтовую лошадь и уехала из Сангины, чтобы встретить неизбежную расплату. Но к утру я всё ещё была жива. Как и к вечеру, и к следующему утру.       Это было неправильно, парадоксально, но факт, и через несколько дней я смирилась. Мать Снов приняла мою жертву и позволила мне это убийство без приказа. Но вернуться я уже не могла — я переступила черту, за которой нет пути назад. Вскоре другие Клинки должны были найти меня, чтобы исполнить волю Великой Матери, которая почему-то не покарала меня сама.       Но они не пришли. Я ждала достаточно долго. Мне удалось достать немного денег, работая на ферме забойщицей скота — дело было к зиме, и мои навыки пришлись как нельзя кстати. Меня уговаривали даже остаться до следующего сезона, но это было невозможно.       Я поехала на север. Где-то в дороге на меня напали грабители, попытавшиеся отобрать лошадь и оставшиеся деньги. Результат был предсказуем. Каждая голова, снесённая топором, по-прежнему посвящалась мной Великой Матери.       И вновь она приняла мои жертвы. И снова никто не явился за мной. Казалось, про меня забыли.       Постепенно, с трудом пробираясь через установки и правила, возведённые в моём разуме долгим обучением в храме, пришло осознание. Не было никакой разницы, иду я по следу преступника или убиваю грабителя на дороге, привожу в исполнение приговор или добиваю умирающего. Матери Снов нужно лишь, чтобы лилась кровь, и не важно, как она льётся. Кровь, которую впервые видит девочка на простынях, кровь, что проливается при рождении ребёнка, кровь, которая хлещет из артерий, когда этот ребёнок, уже повзрослевший, попадает под мой топор, — вся эта кровь посвящается ей. Она примет любую кровь, а храм лишь накладывает рамки на своих жрецов. Не ради Великой Матери — ради нас, людей, которым нужны эти оковы, чтобы держать себя в узде.       И если это знание станет очевидно для всех, начнётся безумие. Что такое палачи вроде меня, поддавшиеся эмоциям, утратившие контроль и вдруг осознавшие, что не было никогда никакого контроля? Что все правила существовали только в их голове, а богине всё равно, кого они убивают и зачем? Это кошмар во плоти, дикие звери, вырвавшиеся на свободу, — слишком сильные, чтобы их можно было сдержать, слишком отделённые от общества, чтобы жить по его правилам.       Я не могла вернуться с этим знанием. Я не должна была с ним жить, но всё-таки была ещё жива.       Как только немного улеглись зимние шторма, я поднялась на первый же попутный корабль и отправилась на острова.              Несколько лет я провела, перебираясь с острова на остров по всему Внутреннему Кольцу. Там я впервые узнала, что такое свобода. До этого я даже не задумывалась о ней. С пяти лет у меня не было ни дня, который принадлежал бы мне полностью, — уроки, обряды, тренировки и необходимая работа занимали почти всё время. Даже в то последнее лето после свиданий с Миной я возвращалась в храм, чтобы добавлять записи в книги жизни и смерти, тренироваться или ухаживать за ритуальным оружием. Светские мероприятия в мире тоже были для меня работой.       Только теперь я узнала, что такое свободное время. Дни, когда можно от рассвета до заката проваляться с книгой в гамаке, если ты на борту корабля, или ночи, что можно провести в портовом кабаке, на который не распространяется комендантский час. Я бралась за любую работу, которую предлагали, будь то разгрузка соли в порту, забой животных или переписывание рукописей. Вскоре у меня появились деньги, ведь у меня не было ни дома, на который приходилось бы их тратить, ни семьи, ни имущества как такового, а отдавать излишки храму теперь требовалось. Мне же нужно было очень немного — хороший обед, крыша, которая не течёт, и средства на проезд.       Я решила, что буду путешествовать. Острова отличались друг от друга куда сильнее, чем соседние города. Между многими не было регулярного сообщения по воде, добираться приходилось на рыбацких лодках, и я задумалась о пегасе.       Первого пегаса я купила на Вестфолде, крупном острове с огромным морским портом, где пересекается множество торговых маршрутов. До этого мне редко приходилось летать и только на пегасах родом с континента, а это почти всегда местные помеси. Поэтому при выборе пегаса я просчиталась с длиной крыльев — он не лучшим образом держался в воздухе при дальних перелётах, не умея как следует парить из-за слишком малой площади крыла. Полёты на острова за пределами прямой видимости давались ему с трудом. Несколько раз остановившись в пути на голых скалах, чтобы дать ему отдых, я поняла, что с покупкой придётся расстаться.       Я продала его через месяц и купила старую кобылу, белую, как снег, и такую же пушистую по случаю надвигавшейся зимы. Она была родом с севера, скорее всего, из рождённых на воле, по крайней мере, у неё осталось «дикое» тавро на крупе, которое ставят, когда ловят молодого дикаря. Или же её украли и перетаврили, чтобы спрятать, — в любом случае, это было лет тридцать назад и едва ли имело теперь значение. Несмотря на возраст, она прекрасно летала и всегда приходила на зов, так что вскоре я стала не привязывать её на ночь, а отпускать в небо, зная, что она всегда вернётся.       Потом случилось так, что я увидела в одном из пиратских портов изабеллового пегаса.       Очевидно было, что его украли и силой затолкали на борт, связав крылья. Это нелегко, но выполнимо, если под рукой есть несколько крепких рабов, которыми можно рискнуть. Пегасы рвут верёвки крыльями, поэтому для него использовали цепи, ломавшие и сминавшие оперение. Тонкую, с виду почти лысую шкуру прочертили вытертые багровые полосы. Несмотря ни на что, пегас пытался вырваться, когда его перегружали на другое судно. Но его похитителей не волновало, что он кричит и бьётся с риском размозжить себе голову о палубу или переломать ноги, запутавшись в верёвках, — они только жалели, что цепи испортили перья.       При виде всего этого меня затопила ярость. Она была новым, необычным чувством — ведь я привыкла отсекать любые эмоции. Повинуясь странному порыву, я влезла на ящики, стоявшие на пирсе, и крикнула, чтобы пегаса выгружали с корабля, потому что я его покупаю.       Меня подняли на смех. Капитан заявил, что у меня нет таких денег, — я и не отрицала, но сказала, что могу предложить нечто лучшее, чего они хотят больше, чем любых денег в этом мире. И у них это будет, если они немедленно поставят пегаса на пирс.       Заинтересованный, капитан спросил, что же это.       — Жизнь, — ответила я.       Первые пятеро атаковавших меня умерли почти сразу, и капитан, подумав, согласился, что это выгодная сделка. Так я купила Мецената.       Был ли это разбой? Безусловно. Не буду говорить в своё оправдание, будто бы собиралась вернуть пегаса прежнему владельцу.       Цепи всё же повредили оперение слишком сильно. Понадобилось время, чтобы Меценат вновь смог лететь ровно. После путешествия в трюме он был худым, как скелет, и отъедался ещё полгода.       Позже я оставила свою кобылу на одном из скалистых островков, подарив её десятилетней девочке, дочери хозяина таверны. Кобыле уже тяжело давались дальние перелёты, и она не поднималась высоко над землёй, но девочка была счастлива. Она же рассказала мне свою мечту — после шестнадцати лет вербоваться в Дозор.       Ей было семь, когда в скалах у моря открылся прорыв Завесы, и старейшина острова велел выпустить всех голубей в надежде, что хоть один доберётся до Борея. Весточка дошла, и всадники из Дозора прилетели, предотвратив, возможно, гибель целого острова.       Девочка видела их за работой и с тех пор мечтала, что присоединится к ним, когда повзрослеет. Теперь у неё был пегас для тренировок. На прощание я взяла с неё слово, что она никогда не полетит на кобыле в Борей, а будет добираться морем.       Я и раньше слышала о Дозоре, но впервые меня посетила простая мысль, что завербоваться туда может кто угодно. Требования всегда было только два: ты должен уметь летать, или как минимум хотеть этого, и быть готовым принести присягу — остальному тебя научат. Но работу дозорных я представляла себе довольно смутно. Я знала лишь, что они закрывают прорывы Завесы, следуя зову о помощи. Что-то вроде летающей пожарной команды.       Быть может, тогда у меня впервые мелькнула идея повернуть Мецената на север, но я не стала этого делать. Я вернулась на Внутреннее Кольцо и продолжила заниматься тем же, чем прежде.       До тех пор, пока за мной не пришли.       Спустя годы культ Матери Снов всё же вспомнил о своей беглой жрице. Узнали они, что я до сих пор жива, или просто нашёлся кто-то достаточно храбрый, чтобы явиться за моей головой? Я не знала. Всё, что я знала — что теперь, распробовав жизнь на вкус, я больше не хочу умирать. Так что я не опустилась на колени и не убрала волосы с шеи.       Это была жестокая драка. Жрецы Великой Матери — не только палачи, но и бойцы, ведь они должны уметь защитить свой храм. Равные по силам, мы различались в боевом опыте, и не ясно, кто взял бы верх, если бы не одно «но».       Клинок Матери Снов всегда сражается один. И поединок с падшей в моём лице должен был стать честным единоборством, но не стал. Я больше не была одинока. У меня был Меценат, а пегасы защищают своих. Он вырвался из конюшни, услышав меня и поняв, что мне грозит опасность. Дальнейшее не заняло много времени. И вот мой противник, которого годами обучали и воспитывали в храме, оттачивая его мастерство, погиб, оглушённый ударом крыла и смятый копытами. Глупая, недостойная смерть для того, кто мог победить в любом поединке, но поплатился за свою беспечность. Быть может, от разъярённой лошади он бы отбился, но пегас, атакующий сверху, не оставляет человеку шанса на выживание: даже убив его, жертва погибнет, придавленная его весом.       Впрочем, Клинки более живучи, чем люди. Мой несостоявшийся убийца был ещё жив, когда я отсекла ему голову, возвращая Матери Снов её имущество. Она приняла мой дар, как принимала остальные, а я впервые задумалась, что за мной теперь, вероятно, придут другие.       Не было сомнений в том, как меня нашли на отдалённом острове, где всего один порт, который и портом назвать стыдно. Кровавая нить, ритуал, что связывает убийцу с избранной жертвой, благодаря которому я сама не раз находила приговорённых, чтобы исполнить свой долг. Тогда мне казалось, что меня ведёт воля Великой Матери, но теперь я понимала, что это лишь магический обряд, один из многих, ведь храмы берегут уцелевшие древние знания, давая доступ к ним лишь посвящённым. За одно это понимание меня следовало давно убить. Один уже попытался и не смог, а значит, на его место придут другие.       Редко случается, чтобы Клинок Матери Снов погиб при исполнении долга, но, если уж случилось, храм это так не оставит.       Я была уже мертва, хотя ещё дышала, двигалась и даже пила вино в таверне, на пороге которой Меценат разделался с моим несостоявшимся убийцей. На меня смотрели косо, но пока не гнали. В самом деле, если человек только что убил одного из лучших убийц в мире, кто знает, на что он ещё способен?       Тогда я вспомнила о Небесном Дозоре. О том, что принявший присягу Дозора имеет право отказаться от своего имени, семьи и прошлого, навсегда посвятив себя защите целостности Завесы. О том, что, переступив порог крепости, ты имеешь право назвать своё имя и происхождение только командиру Дозора, и больше ни одна живая душа не узнает, кто ты на самом деле. И о том, что Дозор не выдаёт своих никому, даже жречеству Великой Матери, и представителям третьей ветви путь в Борей закрыт.       Быть может, в силу этих обстоятельств и моя попытка скрыться в рядах Дозора была обречена на провал. Но я уже не была жрицей, о чём красноречиво свидетельствовал обезглавленный труп на заднем дворе, а значит, стоило попробовать. Закончив с ритуалами омовения и похорон в качестве последнего долга перед бывшим братом, я наконец направила Мецената на север.       

***

      Пегас приземлился во внутреннем дворе замка, проскользнув между двумя воздушными мостами, и остановился у вытоптанной фехтовальной дорожки. Все лица моментально повернулись в его сторону. Несколько фехтовальщиков остановили бой и опустили эспадроны. Тогда я ещё не знала, чем вызвано такое внимание. Лишь позже оказалось, что Меценат был единственным изабелловым пегасом на острове, да и, похоже, на всём севере.       Одна из фехтовальщиц направилась к нам, на ходу сдёргивая маску. Её возраст сложно было определить на глаз — больше тридцати, но меньше сорока. В золотых волосах не было седины.       — Добро пожаловать в Борей, — сказала она, делая приветственный жест, из-за маски в правой руке почти невидимый. В левой она держала эспадрон. — Чем обязаны?       — Хочу завербоваться в Дозор, — ответила я, не тратя времени на лишние церемонии. — Куда здесь надо постучать?       — Вон туда, — женщина показала маской на донжон, подпирающий небеса. — Но погоди, давай сначала поговорим.       Она сделала остальным фехтовальщикам знак возвращаться к занятиям — те подчинились, хотя всё равно продолжали бросать на меня любопытные взгляды. Я отстегнула ремни и спешилась. На земле женщина с эспадроном оказалась не намного ниже меня ростом. Она улыбалась. Это выбивало из колеи — я не привыкла, чтобы люди улыбались, глядя мне в глаза. У нормального человека присутствие жрицы может вызвать гамму чувств от священного трепета до подлинного ужаса, но не спокойную улыбку.       — Меня зовут Итана, — сказала она, жестом приглашая пройтись по дорожке, ведущей к донжону. Меценат, настороженно озираясь по сторонам, шёл за нами.       Я замешкалась, когда следовало назвать своё имя. Итана покачала головой.       — Не называйся, если не хочешь. Ты жрица?       Отрицать это не имело смысла. Я кивнула.       — Была жрицей.       — Ты хочешь завербоваться в Дозор?       Я кивнула снова.       — Ты принята.       Прошло несколько секунд, прежде чем я обрела дар речи.       — Кем?       — Мной, как командиром Дозора. Можешь выбрать любую свободную комнату, или, если хочешь, мы освободим тебе две в Орлиной башне. Пешее построение во дворе утром в семь, брифинги отрядов с половины восьмого, одиночные патрули улетают с восьми до девяти, отряды — по готовности, тренировки и учебные вылеты по графику отрядов, отбой в полночь, подъём по тревоге — в любое время суток. У нас не принято держать рабов, но слуг можно. Ты имеешь право взять себе любого пегаса, не закреплённого за всадником, но у тебя, вижу, свой.       Я внимала этой речи молча, пытаясь одновременно переварить поток новой информации и найти ответы на вопросы, которые роились в моей голове.       — И всё? — уточнила я, когда поток иссяк. — Так просто? А вступительные испытания, проверка навыков?..       Итана пожала плечами и улыбнулась снова. Я поняла, что меня завораживает её улыбка.       — Ты прилетела верхом в это время года, над не самым спокойным морем — значит, ты умеешь летать. Ты жрица, или, как говоришь, была ею — значит, ты осознаёшь, что такое долг. Каких ещё испытаний я могу требовать? Постучи в двери на башне, если хочешь, но едва ли это покажется тебе сложным заданием.       Я смотрела на неё в упор, ища хоть тень фальши, но тщетно. Женщина, принявшая меня в Дозор только за то, что я ступила на остров, была искренна.       — В чём подвох?       Итана вздохнула.       — Только в том, что это Дозор. Но не думаю, что ты явилась присягать небу, поддавшись минутному порыву. Жрицы Матери Снов не слишком-то импульсивны.       — Я больше не жрица. Я отреклась, но всё же ещё жива.       — А раз так, то тебя, вероятно, ищут свои же, чтобы исправить это досадное недоразумение, верно?       — Именно на это я пытаюсь намекнуть.       Итана кивнула.       — Я поняла. Можешь не беспокоиться: Дозор никому никого не выдаёт.       Так я очутилась в рядах Небесного Дозора. Об истинных своих мотивах Итана рассказала мне уже позже, через месяц или два.       — По уставу Дозора, в его штате должно присутствовать духовное лицо, — объясняла она, разглядывая бокал вина на свет. — Пастор от Единства незадолго до твоего прилёта сбежал от нас в ужасе, а это был не первый. Я как раз размышляла, как буду приручать нового, и тут Великая Мать послала мне тебя! Нельзя было упустить такой шанс.       Я покачала головой.       — Я не жрица.       — Служение кончается лишь в смерти, — процитировала Итана. — Не бывает бывших жриц у богов, ведающих жизнью и смертью. Если верно то, что прогневавший Мать Снов умирает, верно и обратное: живущий ей угоден. Раз ты жива, значит, её всё устраивает.       Я не стала спорить, рассказывая правду, которая открылась мне за время изгнания. Это не то знание, которым следует делиться.       — В любом случае, как жрица ты попадаешь под понятие «духовного лица», — продолжала Итана. — По штатному расписанию я назначаю тебя нашим исповедником. С учётом характера нашей службы, жрица — куда более логичный вариант, чем пастор, а из оставшихся самостоятельными культов храм Великой Матери подходит нам как нельзя лучше.       — И я должна исполнять обязанности исповедника?       Итана развела руками.       — Если хочешь. Дозор объединяет многие народы, здесь придерживаются очень разных взглядов, так что живым и здоровым исповедник тут обычно не нужен. А в прочих случаях… Ну, исповедаться мы обычно не успеваем.

***

      — Как тебя зовут?       Я оглянулась. Та, что задала этот вопрос, стояла в паре шагов за моей спиной, и я удивилась, как не почувствовала её приближения раньше. Она смотрела на меня снизу вверх, но от пронзительного взгляда чуть светящихся голубых глаз даже мне становилось не по себе.       От неё пахло кровью. Но не застарелой, как от немытого мясницкого ножа, а свежей, ещё горячей, только что брызнувшей пульсирующей струёй из перерезанной артерии.       — Астория, — настороженно ответила я.       Женщина кивнула, словно что-то отмечая для себя. У неё были длинные, очень густые медные волосы, которые еле держались, собранные лентой, так что, казалось, они вот-вот вырвутся и свободно рассыплются по плечам.       — Красивое имя. Сама придумала?       Я ничего не придумывала. В качестве имени я выбрала название гостиницы, на пороге которой отправила в царство снов своего несостоявшегося убийцу. Я так и сказала. Женщина рассмеялась.       — Зато честно, — признала она. — Ладно, а как зовут пегаса?       — Зачем тебе это? — не выдержала я.       Она вновь посмотрела на меня в упор. Запах крови, витавший в воздухе, многократно усилился, сделавшись почти невыносимым.       — Я веду списки Дозора, — пояснила она. — Людей и пегасов. Бюрократия, всё такое — никому не подчиняемся, но перед всеми отчитываемся, даже противно. Но от этого никуда не деться. Так как зовут пегаса?       Я продолжала рассматривать её, пытаясь понять, что за существо передо мной на самом деле. От неё веяло силой. Я кожей чувствовала присутствие чего-то опасного, нездешнего и одновременно притягательного.       — Меценат, — произнесла я наконец. — А тебя?       Она усмехнулась, отбросив с лица выбившуюся из хвоста прядь.       — Можешь называть меня Рафаэль.       — Кто ты?       Она посмотрела на меня со странной улыбкой и пожала плечами. В расстёгнутом вороте рубашки мелькнул ярко-алый камень на длинной цепи, тут же снова скрывшийся под одеждой. Но я уже поняла. Должно быть, на моём лице, вопреки обыкновению, появилось какое-то выражение, потому что Рафаэль утвердительно кивнула.       — Именно та, о ком ты думаешь. Не беспокойся. Это Дозор, здесь все привыкли.       — Маг крови, — сказала я.       Рафаэль кивнула снова.       — Приятно познакомиться. Можешь сделать лицо попроще, это не тайна. Я ни от кого не скрываюсь.       «В отличие от тебя», — послышалось мне в её недосказанной фразе. Я подняла голову.       — Хочешь чаю, кстати?       Вопрос застал меня врасплох. Я непонимающе уставилась на Рафаэль.       — Чай, — повторила она. — Трава такая. Точнее, кусты, но это не важно. Пробовала когда-нибудь?       Я покачала головой.       — Заходи вечером в башню, — хмыкнула Рафаэль. — Выпьем. Не беспокойся, я не разберу тебя на органы. Да, ты представляешь для меня интерес как для мага крови, но исключительно научный. И пью я чай.       Я не знала, как реагировать на это. Меня никогда ещё не приглашали на чай. Никому в здравом уме не захочется оставаться наедине с Клинком Матери Снов, и это естественно. Рафаэль бросала вызов естественности.       — Ты маг крови, — смогла я выдавить наконец. — А я…       Она кивнула.       — Я знаю, кто ты.       — А знаешь, сколько тебе подобных отправилось в царство снов от моей руки?       Рафаэль рассмеялась.       — Что, больше, чем от моей?       Я утратила дар речи во второй раз. Она пожала плечами:       — Это магия крови. Мы знаем, на что идём. Один неверный шаг — и твой путь окончен, и хорошо, если вместе с жизнью. Но зачастую нет. В таком контексте бывает весьма приятно держать рядом кого-нибудь, кто без колебаний снесёт тебе голову.       — Ты хочешь, чтобы я стала твоим… — я вспомнила слово, которое в таких случаях использовали на западе, — витифером?       Она хмыкнула.       — Не обязательно. Но, когда рядом есть кто-то вроде тебя, это даёт приятное чувство уверенности в завтрашнем дне. Наподобие друга, прикрывающего спину. В общем, заходи в башню вечером, после девяти, если хочешь.       Затем она махнула рукой на прощание и зашагала прочь. Я услышала свист, едва воспринимаемый человеческим ухом, и увидела, как спускается ей навстречу белоснежный пегас. Несмотря на короткий, способный вписаться в квадрат корпус и орлиные крылья, какие любят в Сангине, он почему-то напомнил мне мою прежнюю кобылу, оставшуюся на островах. Если она была ещё жива, то разменяла уже четвертый десяток — а сколько лет было этому пегасу? Сколько, наконец, было самой Рафаэль?       Я поняла, что не могу определить её возраст на глаз и что едва ли спрошу у неё самой. Я знала, что маги крови живут долго — несоизмеримо долго по человеческим меркам, но цена, которую они за это платят, непомерно высока. Равно как и риск потерять себя, превратившись в омерзительное существо, ведомое только жаждой крови.       Рафаэль внешне выглядела совершенно нормальной, и это меня озадачивало. Её спокойная уверенность выдавала возраст и опыт, но я полагала, что магам крови редко удаётся сохранить человеческий облик так долго. Ей могло быть и тридцать лет, и сто тридцать, и я не могла понять, какая версия ближе к истине.       Времена расцвета магов крови давно прошли, строгий запрет практики в большинстве государств заставил их уйти в подполье, но не уничтожил. Я не питала иллюзий относительно полного искоренения древних техник — потому что сама не раз и не два отправляла к Матери Снов тех адептов кровавого пути, кто имел неосторожность выдать себя. Переступивших черту, за которой нет пути назад.       Лишь один из них всё ещё походил на человека. Он был молод, очень молод — остальные были старше. Это были опасные противники, и сопротивлялись они долго. Даже за смертельно ранеными приходилось побегать, прежде чем опустить на шею лезвие топора. Но исход всегда был одинаков. Мать Снов не любит, когда люди вторгаются в её владения. Больше магии крови она ненавидит только некромантов.       Вечером, незадолго до сигнала к отбою, я поднялась в башню.       Не уверена, что я рассчитывала увидеть. Расчленённые тела? Окровавленный алтарь? Руны на стенах и потолке, ритуальные ножи, начертанные кровью знаки? Детство в храме Великой Матери приучило меня ко многим вещам. Едва ли меня смутили бы стойкий запах крови или пара полуразделанных трупов на столе.       Но вместо всего этого я очутилась в библиотеке. Плотно заставленные книжные полки упирались в потолок. Несколько ящиков, набитых свитками, стояли прямо друг на друге. Два стола, составленных буквой L, были завалены книгами и стопками исписанной бумаги. За узкими окнами уже царила ночь, и тусклые лампы только разгоняли тьму по углам, освещая главным образом сами себя.       Здесь пахло не кровью, а пылью, старыми переплётами, клеем и маслом.       — Ты не это ожидала здесь найти, да? — усмехнулась Рафаэль, протягивая мне чашку с горячим напитком.       Я машинально сделала глоток, обжигая губы. От тёмной жидкости пахло пряностями и карамелью.       — Я не знаю, чего ожидала, — призналась я.       Рафаэль смахнула свитки с тяжёлого, словно комод, стула, помнящего, наверное, ещё возведение стен Борея, и подвинула его мне.       — И тем не менее, ты пришла, — заметила она, садясь напротив.       — Было интересно. Меня никогда ещё не приглашали на чай.       — То есть ты здесь ради чая?       Я пожала плечами. С первым глотком горячей жидкости на меня накатило странное ощущение спокойствия, как во время медитации или молитвы.       — Не уверена.       Рафаэль приподняла бровь.       — Странно, правда? — спросила она. — Я имею в виду, для тебя. Ты жрица, у тебя нет права испытывать сомнения.       — Я больше не жрица, — поправила я. — Поэтому я абсолютно свободна во всём, включая свои сомнения. Могу испытывать что захочу.       — Не хотелось бы лишать тебя свободы, но у меня для тебя кое-что есть, — Рафаэль отставила чашку в сторону и потянулась куда-то к книжным завалам. — Вот. Итана скрылась в одиночный патруль на сутки, просила тебе передать.       Она протянула мне обтянутый кожей тубус с тиснением эмблемы Дозора. Я открыла его и вытряхнула содержимое — всего один документ на гербовой бумаге, с парой строк текста и при этом тремя печатями: крыльями Дозора, сигмой первого храма Единства и череполиким знаком Великой Матери.       — Это…       — Своего рода отказ от преследования, — подтвердила Рафаэль. — В некотором роде. Служители Матери Снов формально передают тебя в Дозор и вверяют твою судьбу ему. Тебя не будут преследовать. Сим они официально признают, что всё, сделанное тобой, сделано по воле богини и во благо культа, ну или как-то так. Но вернуться в храм ты, конечно, не сможешь.       — Я и не собиралась.       — Тем лучше, — она подняла чашку с чаем, словно кубок с вином, который пьют за чьё-то здоровье. — Пей. Будет проще.       Я послушно отпила ещё. Ощущение было странное. Я бы подумала, будто Рафаэль подмешала что-то в чай, если бы не знала, что яды и наркотики давно уже на меня не действуют.       — Как вам удалось этого добиться? — спросила я, показывая на документ. — Храмы Великой Матери не подчиняются никому.       Рафаэль покачала головой.       — Неверно. Формально они подчиняются церкви Единства, поскольку входят в её состав. Автономно, но входят. Не забывай, почти везде, кроме севера, Единство — главенствующая религия, а Мать Снов считается его аспектом. Просто таким важным аспектом, что никто не обидится, если ему будут поклоняться отдельно. Конечно, дело во влиянии культа и его развитой сети, так что его просто не удалось подмять, как остальные, но суть не меняется: это взаимовыгодный пакт о ненападении, который заключили две господствующие церкви. Он всех устраивает и потому непоколебим.       Она перехватила мой взгляд и усмехнулась.       — Это политика, Тори. Девяносто девять процентов истории политика диктует волю богов, а не наоборот.       — Как ты меня назвала?       — Выговаривать твоё имя целиком слишком долго, — пояснила она. — Тем более, Итана ведь тебя так называет.       — Ты не Итана.       Рафаэль неожиданно рассмеялась.       — Слава всем богам, нет, — она снова стала серьёзной. — Итак, культ Матери Снов формально входит в Единство и не станет ссориться с ведущей церковью без действительно серьёзных причин. А одна жрица, пусть даже довольно громко хлопнувшая дверью, — не такая серьёзная проблема, чтобы ради неё подвергать риску своё нестабильное сейчас место у кормушки. А с Единством у Дозора отношения давние и непростые. Не буду вдаваться в подробности, просто поверь мне — если Итана о чём-то просит кардиналов, те обычно ей не отказывают.       — Почему?       Рафаэль поморщилась.       — Потому что, если они откажут ей сегодня, она может отказать им завтра. Это длинная история.       — У меня есть время.       Мы говорили долго. В лампах кончилось масло, и Рафаэль зажгла свечу. Тьма за окнами посветлела, небо окрасилось в розовато-лиловый оттенок. Близился рассвет.       — Почему ты ушла из храма? — неожиданно спросила Рафаэль.       Вопрос застал меня врасплох, но я не почувствовала смятения. Я не чувствовала ничего, кроме спокойствия и тёплой пустоты внутри. Мир за стенами библиотеки казался бесконечно далёким и бессмысленным, словно вся моя жизнь до этого момента была только сном.       — Я принесла Матери Снов голову человека, которого она не просила, — сказала я, и слова дались на удивление легко. Это было так просто и естественно — рассказать о том, что перечеркнуло всю мою жизнь и изменило её навсегда, что я даже не сразу осознала, что говорю. Рафаэль была первым человеком, которому я призналась в этом, прямо или косвенно.       Моя собеседница смотрела с любопытством.       — И она отказалась?       — Нет, ей было всё равно.       Рафаэль слегка улыбнулась, но глаза остались серьёзными. Они чуть светились голубым, и теперь это было особенно заметно в полумраке.       — Что сделал этот человек?       — Он убил женщину, которую я любила, и не понёс наказания, — это признание тоже далось легко. Я не выбирала слов.       — Это был разбойник? Грабитель?       — Нет, — лицо Мины всё ещё стояло у меня перед глазами. — Это был богатый человек, дворянин по происхождению и ублюдок по натуре. Он убил её, чтобы наказать меня за то, что я ему отказала.       По глазам Рафаэль нельзя было понять, какое впечатление произвёл на неё этот рассказ, но, когда она заговорила, в голосе звенел металл:       — И ты?..       — Я отсекла ему голову, — кивнула я. — А что бы ты сделала на моём месте?       Это был риторический вопрос, но, тем не менее, на него дали ответ.       — Точно бы не убила.       Я смотрела на Рафаэль во все глаза.       — Я бы не стала его убивать, — продолжала она. — Я бы оставила ему жизнь. И взялась за его родных, семью, друзей, любимую собаку. Не сразу, со временем, день за днём вырезая тех, кто был ему близок. Я бы заставила его жить, каждое утро просыпаясь в страхе, что кого-то, кого он любил, ночью не стало. Чтобы он открывал глаза, обливаясь холодным потом и боясь увидеть, как сверкнёт в лунном свете клинок убийцы. Чтобы он дни, месяцы, годы ждал, когда за ним придёт смерть. Не дожидался, успокаивался, снова обретал надежду на будущее и вновь впадал в отчаяние с каждой следующей смертью, получив напоминание, что его кара не отменена, только отложена. Чтобы он прожил жизнь под занесённым клинком, понимая, что живёт взаймы, и не в силах что-то изменить.       Она посмотрела на меня с лёгкой улыбкой на губах, и я, должно быть, впервые в жизни почувствовала что-то вроде ужаса. Я не знала, что ответить. Такое мне бы даже в голову не пришло. Кажется, только теперь я в полной мере осознала, что значат слова о милосердии Матери Снов.       — В этом отличие между нами, — пояснила Рафаэль. — Ты — палач, убийца, ты приводишь людей в ужас, но на деле ты несёшь милосердие и избавление от мук. А я врач, и я приношу жизнь со всеми её ужасами, болью и страданиями, каких не бывает в смерти. Из нас двоих это я — настоящее чудовище.       Она была права. Из всех чудовищ, которых мне доводилось встречать на своём пути, она была худшим и самым страшным монстром, какого только мог породить наш мир. Я понимала это, но одновременно чувствовала к ней необъяснимую симпатию. Мы были противоположностями друг другу, настолько полными, что неизбежно обретали сходство, как две половины целого, как предмет и его отражение в зеркале.       С этого вечера среди масляных ламп и пыльных книг начались наши встречи. Нечастые — меня звала служба, а Рафаэль, кажется, жила ею, не оставляя себе ни одной свободной минуты. Если я спала мало, то она, казалось, не спит вовсе: возвращаясь из патруля до сигнала к построению, я видела свет в её окнах, улетая после отбоя — встречала её в Гнезде, осматривающей молодых пегасов.       Пришла зима, ветер с края мира принёс в Борей ледяной холод и поднял бури на и без того неспокойном море. Рыбацкие суда почти не выходили из гавани, торговые корабли стали на зимовку под стенами форта. Но Дозор продолжал летать, пробиваясь сквозь шторма, — только одиночные патрули стали парными, а перчатки и закрывающие лицо платки сменились на меховые рукавицы и шерстяные маски.       Именно тогда мой отряд повстречал серых фурий на скалистом островке в западном секторе, между Внутренним Кольцом и Внешним, посреди бушующего моря. Мы увидели силуэты фурий в небе и следовали за ними, зная, что твари приведут нас к своему логову. И не ошиблись.       Пылающий прорыв в Завесе горел зеленоватым пламенем, искорёжившим две скалы, словно гной, расплавляющий ткани вокруг раны. Понадобилось три боевых отряда Дозора, чтобы закрыть его, но на этом дело не кончилось. Разъярённые фурии, которых лишили места силы, бросились на нас, как стая голодных собак. Расстреляв все болты, мы схватились с ними в небе, сбивая в море, где они тонули, и на скалы, где пегасы могли добить их копытами. Мы рассекали перепончатые крылья и отрубали когтистые лапы — фурии в ответ стремились вонзить в нас длинные ядовитые клыки. Нескольким это удалось.       По возвращении домой Рафаэль встречала нас во внутреннем дворе, словно уже знала о произошедшем. Я вручила ей Мецената, которому когти фурии рассекли шею и плечо до самого локтя, и хотела уйти, когда Рафаэль вдруг схватила меня за плащ.       — Стой, — велела она. Как обычно бывало в такие моменты, глаза у неё слегка светились. — Ты никуда не идёшь.       — Яды на меня не действуют, — напомнила я. — А царапины заживут сами. Займись теми, кому действительно нужна помощь.       Перед нами были ещё, по меньшей мере, четыре раненых пегаса и двое всадников. Белый снег, едва припорошивший внутренний двор замка, под их ногами стал тёмно-красным.       Я вырвала край плаща из рук Рафаэль, что было непросто, и ушла в Орлиную башню. Мне не хотелось, чтобы Рафаэль видела следы от зубов фурий на моём теле — и ещё меньше хотелось, чтобы их видели другие. Я способна была сама о себе позаботиться, это вошло у меня в привычку с детства, поведённого в стенах храма.       Кровь из рваных ран сочилась ещё долго, дольше, чем обычно, — таково уж свойство яда серых тварей. Я с силой затянула повязки на бедре и предплечье, и только после этого тёмные пятна на них понемногу перестали расширяться. Я смотрела за окно, где снова кружился мелкий снег, и думала, что Рафаэль, должно быть, провозится с остальными до самой ночи и что нужно будет пойти проверить Мецената. Но так никуда и не пошла. Странная усталость, которой я раньше никогда не испытывала, навалилась на грудь свинцовой тяжестью, не давая подняться. Я решила, что могу сначала поспать, а пегасом заняться через пару часов — это ничего бы не изменило.       Пробуждение выдалось не из приятных. Я очутилась под водой. При попытке вдохнуть горло сдавил спазм, не пропускающий жидкость в лёгкие. Глаза открылись, но вокруг была только ледяная тьма. Я забилась, пытаясь вырваться, и это удалось неожиданно легко. Кто-то потянул меня за волосы, поднимая на поверхность, и я смогла наконец сделать вдох.       — Добро пожаловать обратно в мир под лунами, — приветствовала меня Рафаэль.       Я изумлённо уставилась на ведро с водой, куда меня только что обмакнули. По лицу и волосам всё ещё стекала ледяная вода, лёгкие горели, и я безуспешно пыталась понять, что случилось.       — Немного мокро, знаю, — согласилась Рафаэль без тени сочувствия в голосе. — Но иначе разбудить тебя не получалось.       Мне наконец удалось понять, что происходит. Я посмотрела на свою руку, прокушенную серой фурией, — на повязке темнели бурые пятна крови. Рафаэль отставила ведро в сторону и сделала шаг назад, оглядывая меня с головы до ног. Взгляд голубых глаз сделался очень холодным и цепким.       — Сколько я спала? — спросила я, помня, что должна была проснуться часа через два.       — Почти трое суток, — тон Рафаэль был не теплее взгляда. — И, не вспомни я о тебе, ты осталась бы в царстве снов навсегда. Впрочем, ты ещё можешь это сделать.       Я покачала головой, отчего комната поплыла в сторону, словно каюта во время бортовой качки.       — На меня не действуют яды. Большинство ядов.       — Разумеется, не действуют, — согласилась Рафаэль. — Если бы они действовали, ты уже объясняла бы богине, как тебе удалось столь глупо подохнуть, а так всего лишь выслушаешь от меня порцию нравоучений. И в качестве воспитательной меры я не стану тебя обезболивать.       — Что?..       Скальпель появился в пальцах Рафаэль раньше, чем я успела среагировать. Мгновение — и повязка, которой было стянуто моё предплечье, рассечённая вдоль невероятно острым лезвием, упала на пол. Я скривилась от боли, когда Рафаэль сорвала присохшую ткань. Смочив губку водой из того же ведра, которым приводила меня в чувство, она провела ею по моей руке, смывая кровь — свежую, полившуюся из потревоженных ран, и старую, запекшуюся на коже.       Я увидела чёрно-багровые кровоподтёки вокруг глубоких воспалённых каверн, оставленных зубами фурии. Они не только не закрылись за три дня — наоборот, казалось, стали больше. Я невольно вспомнила расширяющийся прорыв в Завесе и расплавленные эфирным огнём скалы у побережья. Мне чудилось в этом какое-то сходство.       — Как Меценат? — спросила я, вспомнив, что пегас тоже угодил под когти тварей. Мы были на острие атаки — первыми начали бой в небе и первыми спустились, прижимая фурий к земле.       — Прекрасно, — бросила Рафаэль мимоходом. — Он, в отличие от тебя, не сбежал от обработки, так что отделался малой кровью. Тебя я буду резать намного дольше.       — Зачем?       Она провела скальпелем по моей коже, не прорезая её, словно художник, который очерчивает сухой кистью контур будущего наброска.       — Здесь, здесь и вот здесь — скальпель холодной тенью скользил по моей руке, сверкая гладкими серебристыми изгибами. — Будем иссекать поражённые участки в границах здоровых тканей.       Рафаэль подняла на меня взгляд и странно улыбнулась.       — Твоё тело изолирует заражённые очаги, не давая яду распространиться, — пояснила она. — Видишь черноту на коже? Это некроз, он не чувствителен — нервы в нём погибли, сосуды лишены кровотока.       В подтверждение своих слов она надавила на чёрные синяки. Я не почувствовала прикосновения.       — Более глубокие слои ещё кровоточат, но потом перестанут и они. Повреждённый участок омертвеет полностью, и тело начнёт отторгать его. Ткани на границе со здоровой плотью начнут расплавляться, будут реки гноя — до тех пор, пока повреждённый участок не отделится, оставив на своём месте огромный тканевый дефект. Его закроет рубцовая ткань, и рана заживёт, со временем, — Рафаэль слегка приподняла бровь. — Вот как, в общих чертах, работает неуязвимость служителей Матери Снов к яду фурий, от которого, чтобы ты знала, легального противоядия нет.       Я вспомнила о других всадниках, угодивших в когти и зубы тварей.       — Хочешь сказать, что остальные?..       Рафаэль мотнула головой. Густой хвост из медных волос ударил её по плечам.       — Нет, не хочу. Я сказала — легального противоядия. Я не для того поставила на кон свою жизнь, посвятив себя магии крови, чтобы насылать на врагов лучи поноса.       — А для чего? — спросила я.       Она пожала плечами, показывая, что это слишком глупый вопрос, чтобы удостоить его ответа.       — Точно не для этого. Впрочем, от вашей экспедиции есть польза. Мы раньше не слышали, чтобы фурии побирались к центру ближе, чем до восточных островов Внешнего Кольца в западном секторе. В срединном море их никогда не встречали.       Я сделала вид, что не заметила резкой перемены темы.       — Их мог привлечь свежий прорыв в Завесе, — сказала я. — Они летят к нему, как мотыльки к свече.       Рафаэль кивнула.       — К нему, — повторила она, — или из него. Мы не знаем точно, откуда появляются фурии. А теперь не двигайся.       Она подняла скальпель и, крепко ухватив мою руку, погрузила серебристое лезвие в кровоподтёк на предплечье. Я не почувствовала боли, только небольшой холодок от вонзившегося в тело металла. Из разреза медленно, а потом всё быстрее, потекла и закапала на пол тёмная кровь.       — Ты будешь делать это прямо здесь? — уточнила я.       Рафаэль усмехнулась. Мне почудилось в её усмешке что-то хищное, проявившееся и сразу скрывшееся в тот момент, когда на пол упали первые капли крови.       — Предпочитаешь какое-то другое место? — спросила она. — Если хочешь, могу нарисовать на полу пару рун, чтобы кровь не лилась напрасно.       — Не думаю, что богиня это одобрит.       Скальпель прочертил кровавую полосу на моей руке. Капли крови, падающие на пол, превратились в тонкую струйку. Боль понемногу пришла, но осталось слабой, пульсирующей где-то в глубине, жалким отголоском настоящей боли.       — Матери Снов по большому счёту всё равно, чья кровь льётся и по какому поводу, — произнесла вдруг Рафаэль, сосредоточенно иссекая почерневшую плоть с моей руки. — Лишь бы лилась.       Я едва не вздрогнула, вспомнив, как сама много лет назад пришла к тому же выводу. Я посмотрела на Рафаэль, но она, похоже, не заметила моей реакции.       — Ты всегда так спокойно относишься к тому, что тебя режут? — поинтересовалась она мгновение спустя.       — Я привыкла.       — А, ну да. Я и забыла, что в процессе становления вас разрезают и зашивают чаще, чем мать семейства штопает чулки.       На полу набралась уже небольшая лужица крови, которая всё продолжала расширяться.       — Ты знаешь, как создаются Клинки? — спросила я Рафаэль.       Та пожала плечами, не теряя концентрации. Скальпель в её руке не дрогнул.       — Слышала кое-что.       Она сказала это таким будничным тоном, словно речь шла о погоде. Но обряды инициации — тайные практики храма. О них не говорят за его стенами и не описывают в книгах, которые разрешено выносить хотя бы во внутренний двор. Где она могла об этом слышать?       Должно быть, Рафаэль почувствовала мой взгляд, потому что добавила, не отрывая глаз от работы:       — Храм Великой Матери — менее закрытое место, чем может показаться на первый взгляд. Я знаю, что при инициации вас отправляют в царство снов, а потом возвращают обратно.       — И ты знаешь как?       Она бросила на пол кусок омертвевшей плоти. Я посмотрела на свою руку, в которой темнела теперь окровавленная дыра с ровно очерченными скальпелем краями. А Рафаэль уже тянулась к следующему некрозу, словно садовник, увлечённый сбором необычных плодов. Мне нравилось смотреть, как она работает, как скальпель рассекает ткани с характерным звуком, непохожим ни на что другое, как ловко двигаются окровавленные пальцы.       Она отвлеклась на мгновение, чтобы взглянуть мне в лицо. Едва уловимый свет в голубых глазах показался мне неожиданно ярким.       — Кандидата распинают на кресте и оставляют умирать, — в голосе Рафаэль не было ни одобрения, ни содрогания, только сухая констатация факта. — Если аудиенция с Матерью Снов пройдёт гладко, та возвращает душу в тело.       Я кивнула, но не стала спрашивать, откуда ей известно то, чего не знают подчас даже жрицы других ветвей.       — Распятие — мучительная смерть, — сказала я вместо этого. — Кандидата привязывают к Т-образному столбу за руки и за ноги. Могут пройти дни, прежде чем он, в конце концов, задохнётся. Это называется «уроком милосердия». Вернувшись из царства снов, мы осознаём милосердие смерти, как это не дано осознать живым.       «По крайней мере, мне так казалось», — добавила я мысленно, но не стала произносить этого вслух.       — Ты долго провисела? — спросила вдруг Рафаэль.       — Я не помню.       Она иссекла последний некроз и остановилась, созерцая результат своей работы. Первая рана уже не кровоточила. Я отстранённо, словно это было не моё тело, отметила про себя, что от таких ран останутся широкие рубцы, хотя, наверное, не такие большие, как остались бы после гноя.       Рафаэль отложила в сторону скальпель.       — Закрой глаза, — велела она.       — Для чего?       Она фыркнула.       — Ну, положим, меня раздражает, когда это видят. Закрой глаза.       Я хотела спросить, что именно видят, но что-то в её тоне заставило меня послушаться. Я зажмурилась, чувствуя, как горячие пальцы цепко хватают моё предплечье. Боль поднялась от запястья до плеча, словно руку окунули в кипяток. Я стиснула зубы. Участившийся пульс застучал в ушах, боль на мгновение стала невыносимой — а потом вдруг исчезла.       — Можешь смотреть, — послышался напряжённый голос Рафаэль.       Я посмотрела.       Ран не осталось, не было даже рубцов от них. Там, где ещё недавно прошёлся скальпель, розовела от прилившей крови свежая, абсолютно здоровая кожа.       Не желая верить своим глазам, я взглянула на Рафаэль. Та усмехалась, но я видела тени, которые залегли на её лице, и мелкие капли пота, выступившие на висках. Голубые глаза больше не светились.       — Ты не должна была этого делать, — сказала я, но она лишь передёрнула плечами.       — Со своими долгами я как-нибудь разберусь сама. Снимай штаны, посмотрим, что с бедром.       Но там не было ничего особенного — бедро разорвали когти, а не зубы. Раны уже начали заживать по краям. Рафаэль в задумчивости провела пальцем по границе здоровой кожи.       — Неплохо выглядит, — проговорила она, но я заметила, что её взгляд прикован не к ране.       Татуировки, как и знаки, вытравленные кислотой или железом, покрывали моё тело так давно, что я перестала их замечать. Со временем первые из них поблекли от того, что их долгое время не подбивали, но большая часть всё ещё оставалась чёткими тёмными линиями на белой коже. Рафаэль смотрела именно на них.       Она коснулась внутренней стороны бедра, принуждая меня раздвинуть ноги пошире. От прикосновения горячих пальцев к чувствительной коже я вздрогнула. Рафаэль задумчиво рассматривала рисунки на моём теле, должно быть, пару минут, прежде чем подняла взгляд. На её губах играла странная улыбка.       — И когда тебя в последний раз касались, не имея целью убить или покалечить? — поинтересовалась она.       — Дважды в неделю во время спаррингов, если речь идёт о людях.       Рафаэль покачала головой.       — Ты меня поняла.       Разумеется, я поняла. Я понимала её с первой секунды, когда горячие пальцы коснулись моего бедра, ласково поглаживая исчерченную татуировками кожу.       — У меня не было женщин после смерти Мины. Ты это хотела узнать?       Она медленно кивнула. Я ожидала следующего вопроса, но его не прозвучало. Тёплая ладонь скользнула выше, касаясь моего паха сквозь тонкую ткань белья. Я стиснула зубы.       — Можно взглянуть?       Вопрос был риторическим. Она уже знала, что я соглашусь на что угодно, чтобы урвать ещё пару нежных прикосновений.       — Зачем тебе это? — спросила я, имея в виду не только и не столько разглядывание своего тела.       Рафаэль поняла меня — скорее всего, поняла, — и ответила в том же духе:       — Мне интересно.       Что было ей интересно на самом деле — чёрные линии татуировок, сделанных сажей с жертвенника? Сам рисунок, начинавшийся на лобке и тянувшийся дальше, захватывая половые губы и внутреннюю сторону бёдер? Или то, как я вздрогну, когда между ног ляжет, чуть надавливая, её ладонь?..       В сознании мимолётной вспышкой мелькнула догадка.       — Я — первая жрица третьей ветви, которую ты видишь так близко?       Рафаэль снова улыбнулась, на мгновение взглянув мне в глаза.       — Первая живая.       — И ты хочешь узнать?..       — Среди прочего — в каком возрасте тебе остановили менструальный цикл? До первой менструации или после?       — После. И это необратимо.       Пальцы, касавшиеся моего паха, надавили сильнее. Я закрыла глаза.       — Не совсем, — поправила меня Рафаэль. — При желании его можно запустить вновь. Ненадолго, но пара жизнеспособных фолликулов созреть успеет. Если вдруг тебе захочется послужить Матери Снов более традиционным способом.       Я усмехнулась.       — Для этого нужно что-то посложнее, чем просто запустить цикл. Не уверена, что мне это по силам.       Если бы было по силам, пронеслось в моей голове, Мина была бы жива.       — Или он убил бы её из ревности, например, — возразила Рафаэль.       От неожиданности я открыла глаза.       — Я сказала это вслух?       Она кивнула.       — Ты не должна винить себя в поступках других, — добавила она. — И тем более не должна себя винить в том, что не было твоим сознательным выбором.       Я смотрела на неё сверху вниз. На медные волосы, не желавшие лежать спокойно собранными в хвост. На россыпь веснушек, покрывавших светлую кожу, несмотря на зимние холода и ледяные лучи северного солнца. На голубые глаза, в глубине которых снова вспыхнул нездешний холодный свет. На влажные, яркие от прилившей крови губы, которые, чуть помедлив, произнесли моё имя.       Не то имя, которое я присвоила, когда присягала Дозору.       — Перестань, — попросила я.       Рыжая бровь взметнулась вверх.       — Перестать что? — уточнила Рафаэль с самым безмятежным видом.       — Перестань делать вид, будто явилась сюда, чтобы на меня смотреть.       Она рассмеялась непривычно тихим, почти беззвучным смехом. Ледяной свет в глазах стал ярче.       — Я пришла, чтобы перевязать твои раны, — заявила она. — И со свежими я закончила.       Я наклонилась и поцеловала её.       Не могу сказать с уверенностью, что последующая сцена исцелила раны в моей душе, но, по крайней мере, следы от когтей фурий исчезли к следующему утру. Рафаэль удостоверилась в этом, покидая Орлиную башню. Я задержалась ненадолго, чтобы навести порядок в комнате.       Тогда я и обнаружила, что пятна крови, пролившейся на пол, образовали руны, из которых складывалось моё имя. И вспомнила, с кем имею дело.       Но мне было уже всё равно.