Цветы для Курта

В первый раз они встречаются через год после окончания школы на выпускном балу в Маккинли. Курт что-то поет, смотрит по сторонам, лишь бы не утыкаться постоянно взглядом в Блейна, и находит стоящего в тени у стены Дэйва. Переплетаются взглядами – Курт отчетливо видит, что Дэйв вздрагивает, и едва заканчивается песня, спрыгивает со сцены и идет к нему, ощущая легкую робость от того, что разница в росте хоть и сократилась, но по-прежнему не в его пользу. А уже через пять минут они молча сидят на трибуне стадиона, каждый по-своему уставший за прошедший год так, что тишина кажется куда приятнее и нужнее любых слов. Курт думает о том, что слишком запутался в Адаме, Блейне и обязательствах свободных отношений, учебе и работе, беспокойстве об отце и регулярной необходимости то одергивать Рейчел, то вытаскивать ее из внезапно появившихся комплексов, в постоянном присутствии кого-то еще в квартире, кроме них двоих. Он твердо знает, чего хочет, но никак не может полностью посвятить себя достижению поставленных целей, по капле растворяясь во всем, что на него навалилось. Дэйв размышляет о странной закольцованности, о том, что он снова обнулился по всем параметрам – ни понимания того, кем он хочет быть, ни друзей, ни поддержки, ни самоуважения, даже врагов нет – словно бы его самого не существует. И он снова находится здесь – в отправной точке своего самого жуткого кошмара, с тем, кто был эпицентром разрушившего его жизнь урагана, с тем, кому едва не разрушил жизнь сам, с тем, кто был самым лучшим из всего, что с ним когда-либо случалось. Они так и расходятся, ни слова не сказав, но благодарные друг другу за эти молчаливые исповеди. * * * Через год, в день очередного выпускного в Маккинли, на который Курт не приезжает, хоть его и приглашали, он находит на пороге своей квартиры в Нью-Йорке чуть потрепанный букетик цветов. Без намека на записку. И пусть в жизни Курта есть человек, который мог бы попытаться поиграть в романтику, это совсем не его стиль. Его букеты всегда дороже, элегантнее, лучше оформлены, шикарнее и менее живые, вдруг понимает Курт, задумчиво глядя на корзину с цветами, которую получил, едва проснувшись. И приехав через неделю к отцу, он зачем-то начинает разговор о Дэвиде Карофски, рассказывает об их прошлогодней встрече, просит отца забыть прошлое. И спрашивает, не слышал ли Берт что-нибудь о нем. Должно быть, у Берта уже давно развился иммунитет к неожиданным новостям, но он и бровью не ведет, только кивает – прошлое прошлому. – Они переехали год назад, Курт, всей семьей, – говорит Берт без предисловия за завтраком через пару дней. Курт внезапно испытывает такое разочарование, что сам удивляется. Он думает, что Азимио точно знает новый адрес Дэвида, вот только одна проблема – Курт не знает, где живет Азимио. Хотя нет, две проблемы – Курт не знает, зачем ему нужно искать Дэвида Карофски. * * * Впрочем, Дэйв находит его сам. Просто появляется на пороге его квартиры с коробкой печенья и елочной игрушкой в подарок за пару дней до Рождества. Вспыхивает, когда видит на столе в кухне засушенный букет, и Курт только молча качает головой, так внезапно найдя ответ на слишком долго мучившую его загадку. А спустя час они уже обсуждают условия совместного проживания – и Курт никак потом не может вспомнить, когда успел сказать, что ищет нового соседа, и по какой причине Дэйв нуждается в квартире, если они живут теперь в Нью-Йорке. И никак не может перестать рассматривать Дэйва. Курт смотрит прямо каждый раз, когда он отворачивается, из-под ресниц, когда они ужинают, украдкой, когда думает, что Дэйв не глядит в его сторону, ловит отражения в любой блестящей поверхности, пока моют посуду – вместе. Дэйв изменился почти неуловимо – стал еще на пару сантиметров выше и слегка похудел, а судя по рукам, продолжает много заниматься спортом. Только что-то в выражении лица и во взгляде появилось другое, незнакомое, чужое, нисколько не пугающее, совсем наоборот – завораживающее. Рейчел и Сантана застывают в дверном проеме, когда Дэйв открывает им дверь – Курт не успел переодеться до прихода гостей. И всю Рождественскую ночь, шумную, пьяную, чересчур многолюдную для его – их – маленькой квартиры, Курту приходится игнорировать удивленные взгляды подруги. А Сантана насмешливо чокается почти каждым бокалом с бокалом Дэйва и пьет “за мечту”. И Дэйв с каждым тостом мысленно просит Курта услышать, позволить, осуществить эту давнюю мечту, пережившую столько попыток забыть, выжечь, вырвать с корнем, и все равно раз за разом упрямо расцветающую робким цветком. * * * В день окончания колледжа, Курт думает, что вот-вот разорвется от эмоций – он счастлив, что отец так им гордится, и ему страшно, горько, уже одиноко от того, что, начиная с завтрашнего дня, жизнь не расписана поминутно, как это было четыре предыдущих года. И даже в себе он вдруг начинает сомневаться, хоть и закрепился в фэшн-индустрии давно и прочно. Ему нужно, нестерпимо нужно поговорить с кем-нибудь, но в апреле Дэйв уехал на неделю на очередные спортивные сборы, а вернулся влюбленным, и теперь все время проводит со своим новым приятелем, который нравится Курту чуть больше, чем предыдущий, которого он откровенно ненавидел, впрочем, без объективных или хотя бы видимых причин. Курт, конечно, знает, что, стоит только намекнуть, что ему нужен совет, нужна поддержка, нужно выговориться, – Дэйв окажется рядом с ним, даже если для этого придется ехать через весь город. Так было тогда, когда Курт боялся, что завалил экзамен, или тогда, когда случайно порвал один из любимых кардиганов – Дэйв два дня выслушивал его жалобы, предлагал любую помощь, которую мог оказать и даже спросил, продаются ли вещи из той коллекции до сих пор и если да, то где их можно найти, чем особенно удивил Курта. Но сейчас он почему-то не может, физически не может попросить уделить ему время. И не хочет анализировать причины этого нежелания. Курт срывается и едет на вокзал, едет в Лайму, едет к Блейну, который уже расслабляется дома, день за днем тратя свои последние в жизни каникулы, к Блейну, которого не видел уже несколько месяцев – с последнего дня благодарения, проведенного, по обыкновению, с семьей и друзьями – и вдали от Дэйва. А через пару дней, побыв с Бертом и Кэрол всего несколько часов, возвращается в Нью-Йорк – весь в засосах, с расцарапанной спиной и синяками на бедрах – и в еще более растрепанных чувствах. В голосовой почте три сообщения от Изабель о том, как сильно она ждет Курта через неделю на работе, потому что ее окружают крайне скучные люди, что им просто необходимо обсудить его очередное повышение, и короткое, почти скупое пожелание хорошо провести этот крохотный отпуск. Курт едва не поддается панике от того, что еще целых пять дней он будет предоставлен самому себе и сожалениям о том, как и с кем провел первые дни своей “взрослой” жизни. Они с Блейном, конечно, снова пообещали друг другу, что это никак не скажется на их дружбе, но всякий раз, срываясь после очередного разрыва с парнем, надуманного провала в учебе или работе, Курт чувствует себя виноватым за то, что, в определенной степени, держит на одном месте и себя, и Блейна, не отпуская окончательно. Он клянется отражению в зеркале, что это был последний раз – должно быть проще, теперь, когда они не будут постоянно сталкиваться в коридорах НИАДИ. И вздрагивает, отчего-то смутившись, дергает шейный платок, когда ловит неопределенный взгляд Дэйва, выглянувшего из комнаты на звук открывшейся двери. * * * Если бы не Дэвид, думает Курт, почти удивленно рассматривая украшенную к очередному Рождеству квартиру. Они оба много работают, но почему-то Дэйв успевает больше – хоть домашние дела они и разделили почти поровну. Скоро, уже послезавтра, снова шумная вечеринка, с каким-то неуловимым недовольством думает Курт, смывая с себя усталость дня и согреваясь. В этом году он совсем не ждет праздников – ему просто хочется выспаться, посидеть, закутавшись в теплый плед, с чашкой ароматного чая или горячего шоколада, лениво полистать журналы или телеканалы, заснуть, уронив голову на чье-нибудь плечо. Курт обрывает мысли, невольно хмурясь, – он уже и не помнит, когда у него было последнее свидание, если не считать летней авантюры с Блейном. За ужином Дэйв рассказывает об очередных проделках детей – первые осторожные попытки учить малышню бейсболу, пока пару раз в неделю, в свободные от тренировок в команде дни, – говорит о том, что успел пройтись по магазинам и присмотреть всем подарки, интересуется делами Курта. Вскользь, не заостряя внимание, сообщает, что расстался со своим приятелем, таким спокойным тоном, словно читает прогноз погоды. И наблюдает из-под ресниц, украдкой, потому что Курт не любит, когда смотрят, как он ест. Дэйв ежедневно обещает сам себе не пялиться. Но как это вообще возможно, когда Курт так элегантно держит нож, так осторожно обхватывает губами вилку, так облизывает ложечку, когда ест пудинг или, изредка, мороженое. Курт не знает, что тому виной – слова Дэйва, его интонации или взгляд, который он всеми силами пытается скрыть, – но из-за стола выходит только после того, как Дэйв, разделавшись с ужином, складывает тарелки в раковину и уходит в гостиную. И пока моет и убирает посуду, пытается понять причину столь внезапного и сильного возбуждения, и думает, что, наверно, стоит все-таки хоть иногда обращать внимание на людей на улицах, а не утыкаться постоянно в телефон или органайзер, планируя дела на ходу. * * * Курт стонет и падает на диван: – Я не могу поверить, что мы наконец-то все убрали. Дэйв усмехается и поводит плечами, садится рядом с ним и лениво потягивается: – Надо бы в следующий раз поймать пару заложников из гостей, тех, которые не самые важные. Берри, например. Курт звонко смеется – это, пожалуй, один из самых любимых звуков для Дэйва, и переключает, переключает, переключает каналы, пытаясь найти что-то, за что можно было бы зацепиться. Дэйв закрывает глаза и трет их костяшками пальцев, слушая обрывки диалогов и музыки, фразы из новостей и какой-то спортивный шум. – Хочешь посмотреть? – вопрос застает его врасплох, и он открывает глаза, с изумлением уставившись в экран. Американский футбол. Курт это серьезно? – Ты же не любишь спорт, – в груди разливается странное тепло, иррациональное в их довольно прохладной квартире. – Но ты любишь... – Курт выглядит смущенным. – Не сегодня, – мягко улыбается Дэйв и прикусывает губу, когда слышит очень тихий вздох облегчения с той стороны дивана. Он видит, как Курт зябко поводит плечами, продолжая переключать каналы, встает и идет в кухню – и варит горячий шоколад. Курту. Сам он не любит, слишком сладко, но не раз думал о том, какого вкуса могли бы быть губы после. Дэйв пытается отогнать от себя эти предательские мысли, когда протягивает чашку похожему на нахохлившегося птенца Курту, – кончики его пальцев едва показываются из-под рукавов свитера, когда он, удивленно-довольный, забирает напиток. По комнате разносится аромат корицы и ванили, Курт греет руки и улыбается, слизывая с губ тонкую сладкую пленку. Они сидят рядом и смотрят какой-то черно-белый фильм, Дэйву никак не удается сосредоточиться на сюжете, – он чувствует бедром ногу Курта и думает, что, кажется, садился несколько дальше, чтобы не нарушать личное пространство. Курт бормочет: – Ты теплый, почему ты всегда теплый, а я мерзну? – и придвигается еще ближе, подтверждая мысли Дэйва. И он укутывает Курта еще одним пледом и обнимает за плечи, согревая, слегка переживает, что Курт мог простудиться, раз мерзнет сильнее обычного. Курт снова улыбается и незаметно для самого себя засыпает, удобно устроив голову на плече Дэйва. Сюжет фильма окончательно ускользает, звуки становятся просто фоном, время словно растягивается. Курт спит – тихо подрагивают ресницы, бросая длинные тени на порозовевшие щеки. Дэйву кажется, что он и не дышит, когда, скосив глаза, наблюдает за ним – таким почти преступно красивым. Почти возможным счастьем. Курт что-то тихо бормочет, поворачивает голову и вдруг целует его в шею. Дэйв не верит сам себе и своим ощущениям. Курт вздыхает, снова целует и невнятно что-то произносит, обнимает рукой, зарывается пальцами в расстегнутые полы теплой кофты Дэйва. Дэйву совершенно точно жарко и не хватает воздуха – его затапливает нежностью, нелогичной и ненужной нежностью к Курту, который считает его другом. Он не может удержаться и почти невесомо проводит пальцем по его скуле, мягкой щеке, останавливается там, где при улыбке появляется ямочка, – и отдергивает руку, до боли закусывая губу, заставляя себя отрезветь, заставляя себя смотреть в экран, заставляя себя расслабиться и досчитать до десяти, до ста, от ста до нуля. Курт просыпается к концу фильма, потирает затекшую шею и извиняется, краснея, как школьник. – Ты разговаривал во сне. Кто тебе снился? – Дэйв еле сдерживает улыбку и любопытство и надеется, что вопрос звучит нейтрально. – Ммм? Да никто вроде, – Курт краснеет еще больше и сбегает в спальню. По крайней мере, так кажется ему самому – и он надеется, что Дэйв не заметил, как сильно он возбужден. * * * Курт все еще позевывает, выходя из душа и направляясь в кухню – в джинсах и простой домашней футболке, – суббота, апрель, можно не торопясь наслаждаться жизнью, думать о том, что – как летит время! – сегодня три месяца его новым отношениям, и можно бы сходить в кино или просто прогуляться по парку, если, конечно, у его бойфренда нет каких-то других планов. И получает, как обычно, чашку ароматного кофе и сэндвич от почему-то полностью одетого Дэйва. – Я что-то пропустил? Выходной же, Дэвид. – Я не говорил? У ребят скоро первая игра, так что теперь мы еще и субботы под тренировки забили. Курт кивает и едва не проливает на себя кофе, когда Дэйв вдруг легко целует его в висок и уже через пару мгновений закрывает за собой входную дверь. Он еще долго сидит и гипнотизирует остывающий завтрак, пытаясь понять, что это было и что он сам по этому поводу чувствует, и о чем вообще думал до этого. А Дэйв только в машине, останавливаясь на первом же светофоре, понимает, что сделал. И стонет, на мгновение роняя голову на руль, – вот как оно сбывается, то, о чем постоянно мечтаешь. И весь день улыбается – просто не может сдержаться. * * * Жара доканывает, хочется лечь в ледяную ванну, постоянно хочется пить, рубашки и футболки прилипают к телу. Курт плавится, второй день выходя из дома лишь за продуктами – после заката солнца. Второй день отпуска скучный и душный, в Лайме было бы лучше, но родители в Европе – их с Финном подарок на очередную годовщину свадьбы, – и Курт предпочитает остаться в Нью-Йорке. Хотя бы потому, что тут – Дэвид. Странный, непонятный, нелогичный Дэвид, который нашел себе очередную пассию едва ли не в тот же день, когда, как показалось Курту, наконец-то решился. Дэвид, который все так же смотрит из-под ресниц – пушистых, длинных, чертовых ресниц, к ним до безумия хочется прикоснуться губами. Который так упрямо держит дистанцию, словно это не он так бережно-нежно обнимал в Рождество и не он так придуманно-привычно поцеловал на прощание в тот глупый апрельский день. Курт еще пару недель продолжал встречаться со своим бойфрендом, все больше и больше понимая, что думает вовсе не о нем. И вздохнул свободно, в последний раз попрощавшись, и почти сказал об этом Дэйву, но тот торопился на свидание. Чертова жара плавит мозги, замыкает круговорот мыслей и воспоминаний, замыкает нервные окончания, замыкает Курта. Он готовит ужин, смотрит на часы, ждет. Он перестал скрывать от себя и давно – уже несколько недель – хочет перестать скрывать от Дэйва, но все не получается, не выходит, слова кажутся пустыми, а действовать напрямую страшно – страшно понять, что ошибался, что все воспринимал не так, как оно есть. И когда вплавляться друг в друга, как не сейчас, когда и так расплавлен, расслаблен, почти раздавлен силой собственного желания. Прости, забыл предупредить, останусь у ***, не скучай. Впервые в жизни Курту так сильно хочется запустить телефон в стену. * * * Вот так и начинался всемирный потоп, думает Курт, этот промозглый ноябрь его вымывает, размывает, делает черно-серым, как и мир вокруг. Дэйв уехал на очередные матчи, дома уже больше недели слишком тихо, слишком пусто. Курт задерживается в офисе до поздней ночи, отдает работе все, что в нем еще осталось, лишь бы его хватило только на то, чтобы доползти до метро, до душа, до кровати, чтобы не думать, не видеть во сне, не вспоминать каждое утро в душе такую знакомую улыбку, почти обессиленно выдыхая и расписываясь в собственной слабости капелькой крови на прокушенной губе. Повышенная тревожность, думает Курт, это от усталости, надо просто купить витамины. И чуть не роняет пакет с продуктами, когда, войдя в квартиру, видит неразобранную сумку Дэйва, слышит шум воды в ванной и хриплый кашель. – Ужин, Дэвид, – Курт тихо стучит в дверь его комнаты и входит. – Неважно выглядишь, – снова это непонятное ощущение в груди, словно зудит-царапает что-то под ребрами. – Простыл, пройдет, – голос глухой, взгляд почти пьяный. – Отлежусь за выходные. Мы выиграли, так что оно того стоило. И Курт машинально кивает, приносит еду в комнату, приносит горячий чай, приносит лекарства и холодное полотенце на лоб Дэйва. Слушает рассказ об игре, смеется шуткам, поздравляет с победой, хмурится при очередном приступе кашля. Приносит подушку, кидает ее на пол и садится рядом с кроватью, когда Дэйв, наконец, забывается сном. Держит его за руку, хоть Дэйв и не чувствует – потому что он не чувствует – прижимается к ней щекой, закрывает глаза, вдыхает запах. И раздраженно отключает звук на телефоне Дэйва, когда приходит очередное сообщение от его приятеля – подождет до утра, до понедельника, до второго пришествия. Курт просыпается от того, что горячая рука мягко гладит его по голове, перебирает волосы, щекотно задевает кончик уха. Еще темно, его смущенный румянец не так заметен – и невозможно рассмотреть, что там во взгляде Дэйва. Но он снова кашляет, и Курт опять приносит чай и, то и дело потягиваясь, разминая окаменевшую спину, делает завтрак, пока Дэйв, пошатываясь, идет в душ; хмурится, уговаривает его лечь в кровать, когда Дэйв вызывается помочь с домашними делами, порывается разобрать сумку, заняться стиркой. Опять садится рядом с ним – дела подождут, а иначе Дэйв не угомонится – рассказывает что-то из произошедшего за неделю, рассказывает о фильме, который посмотрел в прошлые выходные, закрывает собой мигающий сообщениями и пропущенными вызовами телефон. И сам же, застыдившись своего малодушия, протягивает телефон Дэйву и уходит переодеться, кусает губы от иррациональной обиды, вспоминая улыбку, с которой Дэйв посмотрел на экран. Выключил звук, думает Дэйв, всегда держит все под контролем, даже в мелочах. Он просыпается к вечеру, когда Курт успевает сделать все, что накопилось за неделю, когда стиральная машинка уже заканчивает цикл, когда ужин уже приготовлен. Качает головой смущенно, благодаря за то, что Курт расправился с его сумкой, а сам не отдохнул. Дэйву кажется, что он все еще чувствует пальцами мягкую кожу его шеи, пушистые волосы, что он кашляет не от простуды, а от переполняющей грудь горькой невысказанной любви, которая застоялась в нем, как болотная вода, за эти годы. Что пора бы перестать танцевать этот танец, перестать быть трусом, перестать делать вид, что рад этой странной дружбе. Он поддается уговорам Курта, глотает, почти не морщась, ложку меда, прилежно выпивает все лекарства, втирает в себя мазь, надевает футболку и толстовку, разрешает укутать себя. Едва сдерживается, едва не позволяет себе притянуть его и поцеловать – но Курт и так рискует заболеть, пока возится с ним. И Дэйв снова отступает на шаг, закрывает глаза, считает до десяти, до ста, от ста до нуля. И засыпает, не чувствуя, как Курт касается губами его губ, прежде чем уйти в свою спальню. * * * Курт пьяно шатается, закрывает дверь, отрезая звук рождественской вечеринки, подходит ближе и не с первой попытки забирается на колени Дэйва. – Давай же, Дэвид, не тормози. Он задыхается от поцелуев и прикосновений, от резких и неловких движений, от того, как болезненно-горячо ощущается внутри член Дэйва, от того, как долго этого хотел, от того, что все чересчур быстро и рвано – и идеально правильно. И просыпается, уверенный, что застонал на всю квартиру. Не от возбуждения – от разочарования. Этот сон преследует его уже почти полгода, с той самой рождественской ночи, когда он, проснувшись и выйдя за водой, увидел Дэйва с приятелем через неприкрытую дверь. Бесшумно, беззвучно, закрывая рот рукой, вернулся к себе – и неделю не мог встретиться с Дэйвом взглядом. Курт думает, что пора разъехаться, пора начать новую жизнь, пора перестать видеть то, чего не существует, пора перестать жалеть себя и плакать по ночам, пора найти в себе силы, пора стать сильным. Дэйв не в первый раз просыпается от сдавленного всхлипа Курта и думает, что тот, видимо, слишком утомляется на работе, слишком давно ни с кем не встречается, что раньше он – они оба – гораздо крепче спали. И что он больше так не может. – Ты в порядке, Курт? – Дэйв появляется в дверях так внезапно, что Курт не успевает перевернуться и уткнуться в подушку и всхлипывает вслух, оглушительно громко, откровенно-беззащитно, выдавая всю свою слабость. Неопределенно дергает головой – да, нет, не знаю, уйди, Дэвид, не смей никогда никуда уходить. – Что происходит? – осторожно садится на кровать, и Курт весь сжимается под одеялом, едва удерживает себя, чтобы не распрямиться, как отпущенная пружина, и не вцепиться руками и ногами в Дэйва. Закусывает губу и упрямо молчит, задерживает дыхание, чтобы опять не всхлипнуть. Или не застонать от вновь накатывающего возбуждения. – Поделись со мной. Да легко, забирай, вот он я, думает Курт, наконец выдыхая. Тихо и ровно. И смотрит, почти не моргая, сверкает глазами в туманной темноте комнаты, едва меняющей оттенок от переливающейся за окном рекламы. Дэйв чувствует – он сейчас отвернется, закроется, спрячется внутрь себя, как улитка в раковину, не достучишься, – и наклоняется вперед, пока не испугался, прикасается губами к щеке, ощущая соленую влагу. И срывается в пропасть – подхватывает Курта рукой, прижимает ладонь между острыми лопатками, прижимает к себе, зарывается пальцами другой руки в волосы и целует в губы, задыхаясь от собственной смелости, от отчаяния, от невозможности. Стонет в голос, ловит ответный стон, когда Курт дрожит всем телом, вцепляется в плечи, вжимается так, что еще чуть сильнее – и проломит грудную клетку, вломится в Дэйва, прорастет в него, хотя куда уж глубже. Они лихорадочно избавляются от пижам, не в силах не прикасаться друг к другу каждое мгновение, – раз уж совпали, наконец, фазами приливов и отливов. Курт думает, что невозможно так чувствовать, так гореть от каждого поцелуя, так невыносимо нуждаться в большем. Дэйв знает, что никогда в жизни не испытывал большего ужаса – и не был более уверен в том, что делает. Курт выгибается на кровати, вцепившись руками в изголовье, бормочет что-то бессвязно, пока Дэйв растягивает его, медленно – слишком медленно – ласкает изнутри пальцами, наслаждаясь каждым пойманным взглядом, каждым ответным движением бедер, каждым нетерпеливым стоном. Вскрикивает, даже не пытаясь удержаться, когда Дэйв проводит языком по головке его члена, вбирает в рот, пробует на вкус, распаляет еще больше, хотя мгновение назад казалось, что сильнее невозможно. И впивается пальцами в плечи Дэйва, когда чувствует, как он одним осторожным, плавным, долгим движением заполняет его, запирает собой, забирает себе. – Дэвид... – Курт... Они двигаются в общем ритме, навстречу друг к другу, словно так было всегда, словно это навсегда, словно так – только так – и бывает, словно не бывает – иначе. Не разрывают взгляда, слишком серьезного, слишком откровенного, слишком – сейчас все слишком, думает Курт, думает Дэйв. Курт вздрагивает и зажмуривается, разбивая момент, кончает вдруг, плачет, теснее прижимаясь к Дэйву, сжимая его собой, сжимая в себе. И Дэйв сбивается с ритма, почти грубо наваливаясь на Курта, оставляя на шее засос, оставляя себя в нем, оставляя себя ему. И не может остановиться – целует губы, щеки, веки, виски, шею, плечи, вдыхает запах волос, кожи, слез, медленно ласкает кончиками пальцев. Курт всхлипывает тише, снова успокаиваясь – по-настоящему успокаиваясь, – сверкает глазами, устало и счастливо улыбается. И Дэйв знает, что сделает с утра, – поставит окончательную точку во всех отношениях не с Куртом. * * * Курт на грани. Слишком остро – каждый поцелуй, каждый оргазм. Слишком больно – каждый вздох, когда Дэйв не с ним, каждая ночь, когда никто его не согревает. Все слишком – с той самой первой ночи. Он застрял в Дэйве, Дэйв застрял в нем – то ли нож под ребрами, то ли ком в горле. Курт на грани – за три месяца с ним и две недели без него. И еще неделя впереди. Ему не нравится эта зависимость, она тяготит, опутывает по рукам и ногам, забирает энергию, делает мысли неповоротливыми. Ему нужно выбраться, нужен воздух, нужна твердая опора под ногами, нужно спокойствие – он не думал, что все будет так. Он боится, что Дэйв перегорит – за столько лет ожидания, насытится быстро, напьется им и уйдет дальше, исполнять более зрелые мечты после этой исполненной почти детской. Дэйв почти не в себе – слишком далеко от Курта, слишком долго – несколько ночей – не прикасается к нему, не дышит им. Он вкладывает всю злость, все одиночество, все страхи в тренировки и игры, он никогда еще не был так агрессивен, собран, точен. Ему невыносимо мало этих ежедневных разговоров с Куртом перед сном всего лишь по телефону, мало говорить о событиях дня, мало не обнимать его. Мало незначительных сообщений в каждую свободную минуту – он все равно не может написать о том, что чувствует, и вслух произнести пока тоже не может – видит какую-то тень сомнения в глазах Курта, – и только взглядами, поцелуями, прикосновениями, силой желания и нежностью расслабляющей ласки. Он возвращается с букетом цветов – солнышками на ножках, самое то осенью, встречает Курта с работы и не понимает, почему Курт вдруг пятится от него, убегает в слезах, заскакивая в так невовремя подвернувшееся такси. Дэйв устало трет лицо рукой, снова и снова пытается дозвониться, но телефон отключен. Сидит в кухне, ломает в пальцах сигареты – впервые с семнадцати лет до физической боли хочет закурить, но не решается, это не понравится Курту, – и бездумно лепесток за лепестком обрывает золотисто-желтые хризантемы. Курт возвращается заполночь – Дэйв уже успел растереть в пыль все сигареты и цветы и смешать их в причудливых узорах на столе, а потом убрал следы этой странной картины, – и не дает Дэйву произнести ни слова. – Ты уже и так все сказал, Дэвид, я понимаю, не виню, переживу, я ждал этого – и все равно же никогда тебя не любил. Курт бьет словами наотмашь, сносит защитные барьеры, выжигает все внутри Дэйва, оставляет зияющие дыры, быстро заполняющиеся гулкой пустотой и ледяным отчаянием. – Нет, пожалуйста, не говори, не надо, – беззвучно, одними губами, просит Дэйв, глядит, не видя, в холодные зеленые глаза. – Не-лю-бил, – по слогам повторяет Курт, упрямо не желая идти на попятную, захлопывает перед его носом дверь своей комнаты. И съезжает по стене, едва слышит, как тихо закрывается входная дверь, кусает колени, давит в себе крики, молча рыдает – на звуки сил уже просто не хватает. Дэйв не знает, зачем, куда, почему идет, он совершенно не готов так просто отступиться, отпустить Курта, но готов отойти на шаг назад, проглотить горечь, закрыть глаза – лишь бы понять, что сделал не так. Он заходит в первый подвернувшийся цветочный магазин – это Курт, он мог что-то увидеть и в том, как завязаны на кроссовках шнурки, но надо же с чего-то начинать, – и спрашивает о языке цветов. Девушка сонно пожимает плечами, она не флорист, розы – любовь, возьмите красные, вот эти, без шипов, хмуро выслушивает, лениво ищет в интернете. И Дэйв долго смотрит в пока еще высокое осеннее небо, ругая себя за то, что все никак не научится просчитывать мелочи. Он обязательно скажет Курту, что все было ошибкой. И может, Курт даже поверит. Но здесь и сейчас Дэйв надеется, что где-то в параллельной вселенной другой он никогда не знал Курта Хаммела, не знал боли, не знал счастья, что вообще никто другой никогда не знал Курта, потому что Курт – только для него. Он приходит домой на рассвете, тихо заглядывает в спальню Курта и может поклясться, что Курт там, под всеми этими одеялами, в одежде, что он даже не подумал переодеться, уснул, наревевшись – судя по розовым от раздражения щекам. Глупый, любимый, упрямый мальчишка, думает Дэйв, уходя к себе, падая на кровать и почти мгновенно засыпая. Чтобы проснуться и найти в кухне записку “я поживу у Блейна, пока ты не найдешь себе квартиру”. * * * Курт возвращается домой через сутки – Дэйв написал, что уехал к родителям – и не узнает привычную обстановку. Пусто, холодно, даже звуки какие-то гулкие – а всего-то в одной комнате нет больше жильца. На столе в кухне лежит красный тюльпан. * * * Дэйв уверен, что его голова вот-вот лопнет от обилия информации, что Курт куда лучше разобрался бы во всех этих документах, что ему проще сказать, сколько раз за ночь Курт произносил и выстанывал его имя, чем назвать точную сумму на своем банковском счете. За несколько недель всей этой круговерти он чувствует себя почти физически больным, но когда открывает собственным ключом дверь собственной квартиры, Дэйв знает – оно того стоило. А сколько лет и какую сумму ежемесячно вносить в счет погашения кредита – где-то там, спасибо отцу, записано на отдельном листе в общей куче всех документов. Дэйв обходит пустые комнаты и думает, что никто и никогда лучше Курта не сможет... ничего не сможет. Вообще ничего, не говоря уже о том, чтобы сделать в квартире ремонт и наполнить ее мебелью и уютом. Курт прокалывает ногтями ладонь, все-таки соглашаясь на дружеский ужин с Дэйвом, но, видит небо, сейчас последнее, чего бы он хотел в жизни, – быть Дэвиду другом. Он пытается заставить себя не заморачиваться – они же знают друг друга столько лет, знают насквозь, вдоль и поперек, – и приходит на ужин, как на свидание, в самом лучшем своем костюме, безукоризненный, чужой. И усмехается невольно, когда видит Дэйва – только он, наверное, в курсе, как сильно Дэйв ненавидит официоз. Они говорят о погоде, об играх, зачем-то о моде, смотрятся, должно быть, деловыми партнерами. Курт замечает, что Дэйв похудел и выглядит усталым, Дэйв замечает, что Курт слишком зажат – даже глотает с трудом. И не может не радоваться сквозь беспокойство, не надеяться, не думать, что это все – хорошие знаки, что у него – у них – есть шанс. Курт не понимает, зачем согласился пройтись, когда сам собирался сразу же из ресторана уехать, чтобы больше никогда, ни за что не встречаться с Дэйвом. Он почти и не слушает, что Дэйв ему рассказывает, пока они куда-то идут, зябко ежится – ноябрьские вечера холодные, считает шаги. И машинально заходит в открытую перед ним дверь, только в лифте удивленно вскинув глаза на Дэйва. – Что?.. – Дэйв мягко прикасается пальцем к его губам, одним взглядом просит молчать. Эхо повторяет стук его каблуков. Курт позволяет провести себя по квартире, машинально считает – две ванные комнаты, две спальни, гостиная, кухня. На табуретке, такой нелепой одинокой табуретке, стоит ваза с розовой розой. И на розе лежит кольцо. Дэйв осторожно обнимает его со спины: – До Рождества ровно четыре недели. Как думаешь – успеем? Курт кивает, тихо всхлипывая, – да, что бы это ни означало, да.