(Не)похожие

Ниджи бьет Санджи каждый день. Если это не случается наяву, то он колотит его во снах, исступленно треплет за волосы, метко пинает в колени, душит, держа за горло. Иногда он распаляется так сильно, что Рейджу смотрит на него неодобрительно, а порой даже Ичиджи — вот уж от кого было странно этого ожидать! — приостанавливает его едва заметным движением ладони. Конечно, не потому, что ему жаль Санджи. Просто у него имеются какие-то особенные соображения на этот счет — например, то, что лучше бы Ниджи потратил столько сил на тренировки, чем на бессмысленное избиение ничтожества, по глупой случайности именующееся их братом. Ниджи всегда слушается его. Слово Ичиджи для него закон, оно важнее даже слов отца, важнее всего на свете. Ичиджи важнее всего на свете. Ниджи думает, что в этом нет совсем ничего странного. Может быть, третий и не всегда лучше четвертого, но первый всегда значит самый лучший. Только первому не страшно проиграть. Только первого можно уважать. Не исключено, что на языке Ниджи это означает, что только первого можно любить, но он обходит эту щекотливую тему, он не создан для щекотливых тем, ему тяжело думать о чем-то столь смутном, он облекает неоформленное в плотную, понятную оболочку. Ему хочется, чтобы Ичиджи хвалил его, когда что-то получается особенного хорошо. Но Ичиджи не хвалит, он всегда наблюдает молча. Это не страшно, это можно пережить, но есть кое-что, тяготящее Ниджи гораздо больше. Ему хочется, чтобы Ичиджи ободрял его, когда что-то не выходит как следует. Но Ичиджи не только не хвалит — он и не ободряет тоже, никогда; ободрение — это признание слабости. Ниджи говорит себе, что не нуждается в ободрении, потому что слабый заслуживает лишь пинка, и Санджи — лучший этому пример. Он бьет Санджи, потому что ненавидит его за слабость; но вернее, он ненавидит за проявление слабости, за то, что тот опустился так низко и может позволить себе все что угодно — позвать маму на помощь или расплакаться на глазах у отца. Ниджи не может даже приласкаться к своему старшему брату, не может прийти вечером в его комнату, а Ичиджи никогда не погладит его по голове и не побудет с ним, пока он не заснет. Ниджи бьет Санджи по голове и животу, и тот плачет крупными слезами, не зная о том, что его слезы причиняют Ниджи боль, и дело тут не в сострадании, а в зависти; Ниджи однажды тоже чуть не заплакал, но быстро вытер глаза, пока вездесущий Йонджи не заметил неладное. Отверженного Санджи поцелует мать, а Ниджи — никто и ни за что, особенно Ичиджи, никогда Ичиджи, и Ниджи ненавидит себя за то, что нуждается в этом, что допускает одну лишь мысль, что может нуждаться в этом. Он исступленно колотит Санджи, который не догадывается, что на самом деле гораздо счастливее своего злого брата, в пылу драки он чувствует на себе взгляд Ичиджи — не осуждающий и не одобряющий, а просто отстраненный, далекий, бесконечно далекий; этот взгляд убивает робкие мечты, в которых Ичиджи позволяет себя обнять и лечь головой на свои колени. Ниджи отступает и лихо поправляет челку; его рука так затекла от ударов, что кажется чужой, и можно представить, что это рука Ичиджи, и она касается его почти ласково, осторожно заправляет за ухо выбившуюся прядь. Ниджи обещает себе, что однажды все-таки попытается — и, может быть, Ичиджи никому не расскажет, и он не станет изгоем. Иногда, когда он думает об этом слишком много, холодный пот прошибает его — что, если не только Санджи родился ущербным, но и он тоже, что если он начнет вдруг слабеть и останется далеко позади братьев? Что, если его робкое желание нежности, спрятанное глубоко внутри, — это начало конца? Он может избавиться от этого чувства, только снова победив, только снова разбив в кровь костяшки, и то — лишь на время, вот почему Санджи достается от него все чаще и чаще; это Ниджи дерется со своими унизительными порывами, так и не получившими шанса появиться на свет, он топит их, заталкивает на дно — хотя бы на время, пока он не решится попробовать. Он знает, что этого, наверное, никогда не случится.