First lesson — fear

      — Я тебя, блять, ненавижу.       Жизнь похожа на тонкое лезвие ножа. Рид балансирует на нём как может и попутно скидывает других. Чтобы пробиться в департаменте, нужно немало времени. Он успевает зарекомендовать себя как беспринципный ублюдок, готовый на всё ради своей цели, но не будь он таким — до сих пор бы тлел в стажёрах.       Рид — пламя. Ему нужно полыхать, пусть и обжигая других.       Его топливо — ядерная смесь из кофе и алкоголя. Первое бодрит, а второе глушит скрип съезжающей крыши. Рид горит ярко, с невероятным жаром, но потухнет так же быстро. Зато начальство знает, кому поручить самую сложную работу и кто выполнит её в любом случае.       Поэтому ебучего андроида назначают именно ему. Чёртово ведро с гайками, с мерзким смазливым лицом, как у Коннора.       — Модель РК900, для Вас — Ричард. Прислан разобраться с восстанием девиантов.       Он возненавидел это имя, эту белую куртку, этот ледяной взгляд с первой секунды.       Ричард — ледник. Он непоколебимый и стойкий, и, кажется, выходки Рида его нихера не волнуют. Он охлаждает кострище детектива, рождая в нём что-то помимо ненависти.       Что-то, что почти сразу же затухает под невероятным холодом.       — Я не прошу себя любить.       Дыхание сбито. Ричард кусает нежный хрящик ушка, языком спускается ниже и ниже — тело режет дрожь. Его не волнует, что они в туалете департамента, что в любой момент могут зайти. Его вообще ничто не ебёт, кроме Рида, который старательно трахает ему мозги каждый чёртов день.       Душно. Рука забирается под футболку, касаясь смуглого поджатого живота. Все действия стекаются в обычный шаблон:       Завести. Томно дышать на ухо, прижиматься в толпе, тереться пахом о чужой зад. Потом удовлетворённо наблюдать за ёрзаньем и тяжёлым дыханием.       Распалить. Зализывать изгибы шеи, оставлять засосы там, где виднее всего, целовать чувствительное место за ушком, сжимать предательски вставший член.       И, разумеется, трахнуть. Трахнуть до дрожащих ног и стонов.       Банальный сценарий. Обычная инструкция, как справляться с таким простым психотипом как Гэвин. И никаких чувств.       — Пластиковый уёбок.       Вместо привычного, пусть и грубого поцелуя — жёсткий удар по регулятору.       Шаблон медленно сгорает во вспыхнувшем огне.       Глаза Гэвина полны не желания — ненависти. Так всегда в самом начале, когда детектив ещё борется, но сегодня пожар выходит из-под контроля.       Ричард сгибается, отпуская прижатого Гэвина. Перед визорами мельтешит. Темнеет. Тот лишь отряхивается, а потом добивает андроида в живот, заставляя упасть на пол. Он садится на корточки и внимательно смотрит на чужую имитацию боли.       — Вначале я даже подумал, что ты мог меня любить. Знаешь, девиация, все дела. Особенно в первые разы, когда ты ещё был нежен… — Гэвин усмехается и проводит большим пальцем по щеке андроида. — А потом я начал вглядываться в твои глаза и вспомнил, что, эй, это же грёбаная жестянка.       Рид всё ещё поглаживает щеку девятисотого, а потом достаёт из кармана нож-бабочку. Лезвие скальпелем блестит при свете ламп. Ярко. Обжигающе ярко. Он задумчиво вертит “бабочкой” в руках, а потом прикладывает её к горлу Ричарда. Недостаточно, чтобы порезать, но — заставить диод андроида замигать красным.       — Постоянно сканируешь, что-то просчитываешь… Хочешь понять, что такое «человек», да? Тогда твои чёртовы шаблоны не помогут, консерва, — Рид наконец надавливает, оставляя след на пластике. — Я помогу тебе понять.        Ричард смотрит в почерневшие дурниной глаза и только сейчас видит. У Гэвина неспокойные уголки губ, на которых изредка появляется нервная, нездоровая улыбка, подрагивающие хмурые брови — но не оторваться только от взгляда, мутного взгляда.       Лезвие скользит по шее дальше и дальше, грозя оставить после себя бороздки тириума — губительная щекотка, от которой бросает не то в жар, не то в холод. Остановившись на кадыке, Гэвин наклоняется и целует Девятку уже с привычной жадностью, грубостью. Он ножом удовлетворённо ловит каждое подрагивание, а потом садится роботу на бёдра и ёрзает.       Риск и желание. Дурнина.       Что-то в процессоре Ричарда сбоит, не справляясь с таким сочетанием, с подбором реакции.       Гэвин медленно расстёгивает белую — подстать мертвецкому кафелю — куртку андроида, проводя по бледной коже пальцами, а после — лезвием ножа. Тепло, холодно, холоднее. Он медленно чертит узоры, которые оставляют за собой мелкие бусинки тириума. Андроид не поймёт боли, не поймёт эстетики, и только человек с больным удовлетворением царапает взглядом. Бусинки становятся ручьями. Они стекаются к венам и — синее на синем — блестят совершенно по-смоляному. Гэвин припадает к ним, слизывая, чуть морщась от горечи, но после — продолжая зацеловывать каждую «кровавую» дорожку. Ричард видит, как губы Гэвина измазываются в синем, а потом вновь пробует их на вкус — горчащие, грубые, жёсткие. И он стонет прямо в них, когда Гэвин касается его члена сквозь ткань.        Нутро жжёт. Пламя внутри палит всё, что есть вокруг. Гэвин не видит границ, не чувствует ничего, не слышит мольбы — словно он и сам машина.        Честно, он бы многое отдал, чтобы быть просто машиной.       Теперь уже очередь Рича задумываться, а не зайдёт ли кто в туалет. Привычная уверенность рассыпается вместе с нарушенным сценарием.       Ричард пытается встать, высвободиться, но его тут же бьют рукоятью ножа. Под ударом прогибается пластик. На нём — тёмная вмятина.       — Мы ещё не закончили.       Гэвин заставляет его лечь обратно на пол и приникает к истерзанной шее. Поцелуи невесомо-нежные, даже заботливые, до того момента, когда Рид впивается Девятке в глотку. Андроиду нужно закричать, только лишь закричать, чтобы всё закончилось. Но балисонг находится в опасной близости от регулятора. Взгляд пусто направлен вверх, к лампам, а воздух застыл в глотке — не то завопить, не то судорожно вздохнуть. Андроид не поймёт боли, не поймёт эстетики, и Ричард думает — андроид ли он?       Гэвин отпускает тогда, когда ощущает боль в челюсти и знакомый горький вкус на языке. И сразу же вновь опускает руку на член Девятки, двигаясь ею вначале медленно, в такт поглаживанием ножа по груди. Горячо. Холодно. Горячо...       Боль на желание. Желание на боль. Скрипты резко сменяют друг друга, а чужое безумие — из карих глаз в голубые— горит и говорит ясно. Желая от него сбежать, Ричард закрывает глаза, и темнота, размычавшись от боли, рождает новое — страх.       Перенести безумие оказалось легче.       Он смотрит на каждое действие детектива, пытаясь просчитать, что будет дальше. Он стонет от ласк и мычит от мелких порезов. Детектив превращается во что-то неестественное для программы — невозможно предугадать и остановить без последствий. И он этим пользуется. Он сменяет надрезы грубыми поцелуями, удары рукояткой — языком, проходящим от хрупких ключиц до пупка. И так нежно трётся щекой о ствол Ричарда, так влажно смотрит в глаза, что андроид, кажется, перегревается окончательно.       Департамент, нет, вся вселенная сужается до одной уборной комнаты: до её белых стен, до морозящего кожу пола, до сладкого узла в паху, до жгучей боли, до страха, до Гэвина.       Глупо. Опрометчиво. Жарко... Тошно...       Гэвин продолжает ему быстро надрачивать, пока жестянка мечется в сладкой агонии. Он довольно ухмыляется, когда видит, как красный диод то яростно мигает, то затухает вовсе. Он наклоняется ближе, прижимаясь всем телом, и шепчет:       — Кто теперь чья сучка, м?       Горло от немого крика расходится надвое. Ричард молчит, тяжело дышит, но, чувствуя, как ножом надавили сильнее, непроизвольно шепчет что-то в горячке. Во рту сухо. Сил нет. Да и желания быть — тоже.       Всё перекрывается стоном. Ричард изливается на живот, крупно подрагивая. «Как же жалко...» Одновременно с этим он чувствует покалывание на шее, которое становится всё отчётливее. Когда послеоргазменные судороги кончаются, он чувствует — чувствует — невероятную боль, а из темноты, из сумасшествия, из страха рождается новое новое.       Гэвин — пламя. Ему нужно обязательно сжечь.       Ричард — ледник. Прежде сдерживающий, охлаждающий — под ним он тает до основания.       Лезвие хорошо заточено. Достаточно, чтобы войти в горло как можно глубже. Гэвин с наслаждением давит на рукоять, заставляя пластик расходиться сильнее и сильнее. Он берёт Ричарда за подбородок и наклоняется к нему вплотную.       — Каково быть жалким человеком, м? — он медленно проводит языком по губам Девятки. На них — синяя бурлящая пена.        Мир вокруг давит всем своим весом, и сам Ричард наконец вдыхает и ощущает — больно, господи, как больно, прикрыться бы, хочу умереть, умереть, нет, жить бы, вдохнуть, больно — и рождается, но тириум только попадает в систему вентиляции, а отвернуться никак: Гэвин — чёртов Гэвин — он везде.       Рид встаёт, умывает руки в раковине. Где-то там, на задворках сознания, шипит вода. Скрипит старый кран. Грохот — хлопает дверь.       Он уходит, даже не бросив взгляда на андроида, истекающего кровью на полу.       Тириум льётся по кафельным бороздкам, пальцы не слушаются... Словно вдалеке слышен крик.       В стеклянном взгляде — только свет ламп.       Сбой программы.