Смех и грех

Под чужими взглядами Артур держит лицо — или, по крайней мере, ему хочется в это верить. Алексей Николаевич не злится — кажется, он потрясён немногим меньше самого Артура, но тот не берётся утверждать сейчас вообще ничего, кроме того, что ему очень хочется провалиться сквозь землю куда-нибудь поглубже, потому что он самолично закопал и себя, и квоты, и пресловутую честь страны, и вообще всё, что только было можно. В прошлом году он был на пьедестале. Все видели в нём новую надежду, нового Женю Плющенко, но он доказал всем и каждому только то, что он нервный кривоногий имбецил и пустое место. На камеры он держит лицо, но в номере с трудом удерживается, чтобы не сползти прямо у двери на пол на подгибающихся ногах. Спину нарывает так, что каждое движение отзывается болью, и Артур, кое-как дохромав до кровати, падает ничком, судорожно стискивая подушку трясущимися руками. Это что-то вроде обморока. Наверное. Какое-то помутнение, какое-то серое, смутное ничего сквозь судорожные всхлипы, как будто он не плакать пытается, а блевануть. Нужно успокоиться, взять себя в руки, мужик он или как, в конце концов, стоит хоть здесь проявить стойкость, раз не вышло на льду, но остановиться Артур не может, как не пытается — так и трясётся, не заметив даже, как тихо отворилась дверь.  — Эй, Гач? Ты чего? — голос у Серёги тихий и тоже чуток пришибленный. Они вместе остались там, на сраном днище таблицы, вот только Артуру все карты шли в руки — сам отдал.  — Ну Га-ач, ну хорош, ну просрали мы эти квоты, никто ж не умер? Так и скажем — простите дураков, ну не Женя мы, вот Женю пусть и отправляют квоты возвращать, или кого там ещё, Макса, Костика, да хоть пусть Ягудина воскресят, он всё может, а мы — ну да, мы такие… Он нервно хихикает, слышно, что и самому ему хреново донельзя, но держится же! Артур всё так же дрожит и давится, едва слыша чужие шаги. Серёга, тяжело вздохнув, медленно опускается на колени рядом с кроватью.  — Забей, реально. Со всеми случается. — И хлопает по спине. Боль неожиданно простреливает между лопаток с такой силой, что Артур вскрикивает и корчится, неловко дрыгнув ногами.  — Бл, Гач, да что ты? А…спина? Это всё из-за спины? — спрашивает он, и в его голосе появляется реальное уже беспокойство. — Ну так тем более положи на них на всех. Что, сильно больно?  — Да, — коротко выдавливает Артур. — Слушай…там, в сумке…короче, троксевазин поищи. Тёплая ладонь исчезает, и Артур сам удивляется, до чего это тошно. Ему сейчас нужно, до дрожи нужно, чтобы кто-то до него дотронулся, чтобы…не быть одному. Слышен шорох ткани и тихий мат, когда на сумке заедает молния, но Серёга всё же возвращается.  — Футболку сними, инвалид. Артур послушно приподнимается. Чужие руки помогают заголить спину и подталкивают обратно на кровать, осторожно поглаживая плечи. Когда кожи касается холодный гель, Артур против воли вздрагивает, но тёплая ладонь бережно проходится между лопаток, и он постепенно расслабляется. Серёга втирает гель в позвоночник, пока кожа не начинает гореть, Артур было хочет поблагодарить и одеться, но так не хочется разрывать контакт — а Серёга и не торопится, разминая ему плечи, шею, проходясь по всей спине, так, что боль потихоньку начинает отпускать, разливается жар, всё сильнее, и… Бл. Словом, у него встал. Артур пугается сам себя и дёргается, то ли увиливая от чужих рук, то ли наоборот, подставляясь сильнее.  — Ты чего? Больно? Перестать?  — Нет, — сдавленно бормочет Артур, пытаясь сообразить, как бы ему так повернуться, чтобы не отхватить леща. Это…неожиданно? Он вообще-то был гетеро, ну, по крайней мере так думал, но сейчас не был в этом так свято уверен.  — А чего тогда? — Серёга не отстаёт. — Эй, Гач, чо ты краснеешь? Лежать на животе всё равно неудобно, и он приподнимается, весь красный, открывая удивлённому взгляду Серёги оттопырившиеся спортивки.  — Бл. Лол, — только и говорит он и глупо хихикает.  — Чо ты ржёшь? — мрачно интересуется Артур. Он сегодня обосрался в произволке, обосрался и тут, день сегодня точно не его. Стоило бы сходить в душ и быстренько передёрнуть, но нет сил даже встать, и он просто хочет привалиться спиной к стене, закрыв глаза и молча переждав ещё один позор за сегодня, но Серёга внезапно подаётся навстречу, подхватывает поперёк лопаток и тянет к себе.  — Какой ты дебил, Гач. Честно. — Голос Серёги неожиданно ласковый, и это последняя капля. Артур не может плакать, просто не может, но ему нужно отвлечься на что-то, на кого-то, на чьё-то тепло, и от по-дурацки льнёт к чужому плечу, носом в шею, неловко тыкаясь губами. Леща ему всё ещё не отвесили, он жмётся теснее, и всё, чего ему сейчас хочется — чтобы его просто не отпускали. Ни за что.  — Ну дурак же, — шепчет Серёга с усмешкой, ероша ему волосы, бегло проходясь по спине.  — Я не пидор, честно, — бормочет Артур невпопад и поперёк логики, поперёк реальности, где он жадно ищет прикосновений, близости, тепла чужой кожи вплотную к своей. — Я…я раньше…  — Да забей, — отмахивается Серёга. — С кем не бывает, в фэ-ка все друг с другом перетрахались. А пидоры вообще все в федре, вот они там пидоры. И журналисты. А ты чо, ты просто дурачок, — усмехается он, внезапно чуть отстранившись, приподняв его голову, чтобы глядеть в глаза. Глаза у Серёги как обычно, с прищуром, насмешливые, но добрые. Как всегда, на самом деле — добрые. Серёга щелкает его по носу, а потом со смехом чмокает его туда же, в самый кончик. Оба ржут, как не в себя, а потом обоих сносит, как-то одновременно и напрочь. Целоваться сложно, когда ты истерически, до колик ржёшь, Серёга утыкается ему в плечо, его плечи подрагивают от смеха, но Артур всё цепляется за них, медленно оседая обратно на кровать и утягивая Серёгу за собой. Бл, да это даже на секс не было похоже — просто жадное, нетерпеливое лапанье сквозь порывы истерического хохота, потому что ну не плакать же в самом деле. Завтра выйдет куча статей, где их назовут ленивыми, бездарными и не оправдавшими надежд, но это будет завтра, а сейчас руки неловко пробираются под одежду, Артур коротко стонет, чувствуя, как сжимается чужая ладонь у него на члене и безоглядно, почти зло толкается бёдрами вперёд.  — Да тише ты, ты так себе опять спину расхерачишь, — недовольно шипит Серёга. — Ложись, лежи смирно. Никуда не убегу, — он усмехается, но как-то до невозможности тепло, и осторожно двигает ладонью. Посуху почти больно, но сейчас, кажется, так и надо, вторая рука с силой удерживает его, чтобы не дёргался навстречу, а своей ладонью Артур затыкает себе рот, под конец впиваясь зубами в пальцы, чтобы не стонать, не вскрикнуть, чтобы ни единого звука не издать, но в самом конце всё равно давится воздухом, всхрипывая, как загнанная лошадь.  — Бл, куда ты салфетницу дел? — доносится как из-под воды. — Ладно, лежи, сам найду. Слышен шорох, снова тихий мат. Всё тело похоже на желе, расслабленное, наконец-то избавленное от нервной, болезненной, судорожной напряжённости. Серёга скоро возвращается, ложится рядом, мимолетно гладя его по щеке ещё чуть влажной рукой.  — Я…я тебе типа торчу теперь? — слабо спрашивает Артур, Серёга только коротко ржёт.  — Гач, ну ты как всегда. Отлежись, а там посмотрим. На тебя смотреть стрёмно, лежи лучше. Ща, воды принесу. Как спина-то? Обезбол не нужен?  — Ты — мой лучший обезбол. Ну это. Как в Сумерках, — усмехается он, и оба снова хохочут. Серёга притаскивает воду, протягивает Артуру бутылку.  — Надо было вискарь сразу тащить. Ты ж в дьютике не брал?  — Алексей Николаич пырил, как Госнаркоконтроль, он бы мне эту бутылку… Сам чо не прихватил?  — Забегался. Сорян. Завтра на банкете надерёмся, так, чтобы всё забыть, а там в новый сезон с новыми силами…  — Замётано. Серёг?  — Ты чо, Гач?  — Это…короче, — он смущается, но всё же говорит вслух. — Не уходи, окей? Мне…это…короче… Серёга смотрит на секунду серьёзно, потом снова гладит по щеке и улыбается.  — Замётано, — повторяет он. Спать вдвоём на полуторке тесно, они брыкаются, задевают друг друга коленями, но это не так уж важно. Артур не хочет быть один, Артуру одному до блевоты тошно. Серёга рядом с ним, и это стоит того, чтобы пару раз огрести ненароком локтем в бок.