О притирке, терпении и крайней степени кретинизма

О притирке, терпении и крайней степени кретинизма. День, когда Сэмюэль Нортон официально стал совладельцем гостиничного бизнеса «мистера Стивенсона» явно был черным днем для всего штата сотрудников. А временами Энди казалось, что и для него тоже. Вот как сейчас, например. Нет, Нортон был толковым распорядителем. Несомненно. Дельным, хватким, внимательным, даже дотошным. Может быть, даже слишком дотошным. Он много лет был комендантом тюрьмы, в конце концов. Именно этот факт и являлся решающим, если не сказать — фатальным. Это…как бы так помягче выразиться…бросалось в глаза. Особенно когда Сэмюэль начинал чехвостить кого-то из персонала. А бывало это часто. В частности, больше всего доставалось почему-то молоденьким и непозволительно-хорошеньким горничным. Конечно же, это просто совпадение. Но не раз бывало, что Сэм попросту доводил бедняжек до слез, так что очень скоро, только завидев «второго хозяина», очередная девушка заранее вся сжималась, втягивала голову в плечи и стремилась как можно быстрее прошмыгнуть мимо. На самом деле, подобные тенденции имели место и раньше, еще до того, как Сэмюэль стал совладельцем гостиницы. Но теперь уж деньки «царства лояльности» Энди точно подошли к концу. И ладно бы дело было только в горничных. А разносчики? Посыльные? А несчастный парень, что привозит в гостиницу свежие продукты, вылетевший в последний раз за дверь, как ошпаренный? Неизвестно, что именно и _как_ Сэмюэль ему сказал, но после этого случая пришлось искать замену, причем оперативно. И ведь история могла повториться, да еще не раз. Нет, так продолжаться не могло. Энди пытался как можно мягче намекнуть, что гостиничный бизнес — это не управление тюрьмой, пора менять методы, и он не хочет, чтобы его детище превратилось в подобие Шоушенка, хватит, хватило ему. Да куда там! Сначала Энди добродушно посмеивался, оттирая Сэма плечом и спасая от клокочущего цунами гнева очередных несчастного или несчастную. В таких случаях, конечно же, приходилось принимать удар на себя, и Энди, мягко усмехающимся волнорезом, стоял на пути стихии. Иначе, как стихией, он это старался не воспринимать — берег свои нервы. Сэм человек довольно горячный, вспыльчивый, а еще порядком громкий, такие вещи ты либо принимаешь в ком-то, либо… Словом, этот бурный темперамент перекроить сложно. Но вот эти вот замашки коменданта тюрьмы — ведь они же со временем уйдут? Конечно же, стоит относиться с пониманием, столько лет управления Шоушенком за плечами, там нельзя иначе. За пару недель…да даже и за пару месяцев просто так ты все эти старые привычки в форточку не выкинешь. Никто бы не смог. Так что вначале было понимание, надежда и легкое подтрунивание: «Это все еще не Шенк, Сэм, полегче…». Потом — осторожные намеки. Попытки донести мысль. Все более прямые, хоть и по-прежнему доверительные. «Посмотри, от тебя уже все шарахаются, ты скоро им в кошмарах являться начнешь, если еще не начал». Все еще со смешком, все еще любовно и мягко. Энди терпелив, у Энди есть чувство юмора, Энди уже привык к этой манере резких и раздраженных комментариев, к повышению голоса, к брюзжанию бесконечному. К неуступчивому и накрепко въевшемуся в характер стремлению оставить последнее слово за собой (и хоть потом трава не расти). Сэм упрямый, Сэм вздорный, кроме того, Сэм не привык миндальничать — причем ни на работе, ни, так сказать, в семейном кругу. Ни с кем, кого считает ниже себя по социальному статусу, а ниже себя по статусу он, кажется, считает здесь всех. По крайней мере, он не всегда вспоминает, что Энди Дюфрейн давно уже не один из подшефных ему заключенных. Может быть, ему морально легче вспоминать об этом пореже. И, в конце концов, Сэм…ну, он привык доминировать. Так или иначе. И, что более важно, он вовсе не хотел от этого отвыкать. Отношения требуют большого количества уступок и терпения. И все в порядке, когда эти уступки взаимны и пока «терпение» — это не слово-антипод тому, что представляет из себя один из партнеров. Иногда Энди казалось, что он живет на жерле вулкана, который в любой момент готов взорваться. А самое плачевное то, что вот именно это и есть настоящее лицо Сэмюэля Нортона. Будь перед ним кто-то, несомненно выше его по рангу, вернулся бы и сладкий, приятного тембра голос, и обходительные манеры. Но вот об отношениях и хоть каком-то намеке на искренность или тепло здесь бы речи уже не шло. Скорее, такого человека Сэм не отказался бы дустом угостить. А в отношениях…да, в отношениях некоторые люди положительно невыносимы. Даже в тех, которые сами они ценят. «Вот поставлю я его сейчас на место, — с оттенком даже какой-то меланхолии думал однажды Энди, пока с видом глубоко смирившегося со своей участью человека выслушивал очередную гневную тираду. — я ведь могу. А толку-то. Стану я его каждый раз так подрезать…еще на моменте, когда он только разгон берет. Перестанет он меня пытаться отчитывать, как школьника? Сомневаюсь. Станет он долго это терпеть? Как бы не так. Развернется, дурак, вспылив как-нибудь, да и уедет. Потом ведь вернется. Злой, как собака. На себя, что вернулся. И на меня, что допустил такое. И что я сам возвращать его не погнался. Причем хуже тут, что на себя, конечно. Если Сэм на кого-то злится — еще можно как-то переключить или переждать. Но если он на себя злится, то это просто умри все живое. А расхлебывать, конечно, придется мне. Пара таких его метаний туда-сюда — и кто-нибудь кого-нибудь придушит во сне подушкой… И сядет. В тюрьму. Вот теперь — за дело. А гоняться за ним и возвращать — та еще головная боль. Эдак он каждый раз мне такие концерты закатывать будет. И уезжать. Чтоб догонял и чтоб упрашивал. Может и во вкус ведь войти! И смех, и грех…» Нортон, тем временем, выдыхался кричать и уходил попить водички. «Все, отмучился. Хотя бы до вечера — а отмучился». Да, спокойствие спасало Энди не раз. Спокойствие и, неявно начавший прорезаться в нем, дзен-буддизм. «Чего он так орет? Чего он хочет?». Ответ тут один. «Орать он хочет». Энди, как всегда, не давал себе труда (а, может, просто неспособен был) взглянуть на ситуацию с чужими эмоциями шире и глубже. А потому и не улавливал многих причин и связей, которые, как известно, всегда куда сложнее и многограннее, чем мы привыкли судить (Вы ведь понимаете, что не один только Сэмюэль Нортон у нас в этой паре «всегда прав, а если не прав, то см. пункт первый»?). Какую-то суть Энди улавливал может и верно. Что дело вовсе не в тех довольно надуманных и мелочных причинах, по которым Сэм считал необходимым затеять конфликт. Чего он хочет? Орать он хочет. По сути — верно. Но (отметим в скобках — тоже как обычно в жизни Энди) такое прокрустово ложе для всех побочных и более тонких нюансов, играло с ним злую шутку. Сэм же, напротив, видел и понимал слишком уж многое. И то, что этот кретин напротив сейчас уже даже не слушает. И что думает он при этом нечто возмутительно-свысока, с позиции мудрости и лояльности — тоже. Какая же это выводящая из себя высокомерная самоуверенность — и это при том, что ни черта он, олух, не понимает. Даже того, как эта снисходительность, эта насмешливость и мягкая полуулыбка только хуже все делают — и то не сообразит никак. А туда же. Вот именно он с таким видом стоять и выслушивать это имеет меньше всех права, делающий просчеты и глупости в самых элементарных вещах, понятных даже ребенку. Ведь даже идиоты, даже неграмотные зэки или обслуга здесь их понимают лучше…черт, да это элементарные негласные правила и нормы, которые усваивает и замечает любой нормальный человек, но только не этот тупица, нет! Все это и еще тысяча нюансов выводила гнев Сэмюэля за все разумные пределы. Есть просто вещи, о которых не говорят. Потому что и так все всем понятно. Но Энди… Этот сукин сын не понимает и тем самым ставит в совершенно _идиотское положение_, когда и сказать невозможно, потому что не делается это так. И просто молчать уже невыносимо. И ты орешь. Чувствуешь себя идиотом. На тебя смотрят, как на идиота. Это бесит еще больше. Кретин смотрит на тебя так, будто кретин здесь ты. Хочется пересчитать ему зубы этим замечательным каменным пресс-папье. Вдох-выдох. Выпить водички. Вещи, о которых не говорят, потому что они и так всем ясны. Кроме Энди Дюфрейна. Энди: Я хотел бы свозить тебя, показать одно место. Очень красивое. И совсем нет людей. Мы можем устроить пикник послезавтра. Тебе понравится. Нет, нет, не нужно. Я соберу все, что нам понадобится. Вещи, о которых не говорят: Я тебе не баба, хватит так со мной себя вести. Вообще, не напоминай мне лишний раз о том, что ты такой же, как и я, нормальный взрослый мужчина. Энди, не отрываясь от гостевой книги: Слушай, тут еще дел не на один час… Сходи пока лучше, займись чем-нибудь, наверное… — Чем, например? В этой жопе мира совершенно нечего делать. — Ну, я не знаю… Отдохни. Почитай. К океану сходи. Я постараюсь побыстрее, ладно? Вещи, о которых не говорят: Еще раз — я тебе не твоя покойная женушка. Затолкай себе эти формулировки туда, куда солнце никогда не светило. У меня здесь нет занятия. Мне не от чего отдыхать. Я чувствую себя паршиво, бездельничая. У меня нет никакой власти и статуса теперь, я здесь никто и ничто, это после места коменданта Шоушенка-то. Я сам иногда не знаю, зачем и почему я вообще сюда приехал. Лучше бы ты никогда не сбегал. В отличии от тебя я, вообще-то, никогда не хотел жить у океана и в такой дыре. Жара, солнце, песок, мексиканцы — все это бесит. Невозможно носить нормальную одежду даже. Твой занятой вид и то, что у тебя-то дело есть, меня выводит еще больше. Дай мне место совладельца в бизнесе хотя бы, сукин ты сын. Сам-то догадаешься, нет? А, между тем, деньги-то были мои… ладно, к черту, хотя бы _наши_, общие. Энди хохочет и обнимает, стараясь не касаться обгоревших участков кожи. Шея, лицо, руки Нортона — все красное. Энди: Господи, ты самая злобная креветка, что я видел за всю свою жизнь! Вещи, о которых не говорят: Я. Ненавижу. Когда. Надо мной. Смеются. Энди смотрит на задыхающегося от злости Нортона, выслушивает крики и не вполне заслуженную (но заслуженную по другим причинам!) отборную брань. У Энди на лице просто большими буквами написано «Да, дорогая». Пытается успокоить пару раз, потом просто поднимает руки в примирительном жесте и улыбается. Вещи, о которых не говорят: Твою снисходительную улыбочку хочется содрать с твоего лица зубами. Кончай меня злить! Это что, нарочно? Как ты смеешь смотреть на меня, как на неразумного ребенка? А с какой уверенностью в собственной правоте он пропускает мимо ушей все, что я ему тут говорю… Еще, небось, за это считает себя терпимым и великодушным! Надо было его дольше в карцере подержать. Или избить пару раз. За один такой вид. Может, запомнил бы, как делать не нужно. Энди: Сэм, все-таки гостиница — это не тюрьма, тут другие порядки, люди сюда отдыхать приезжают, а такая атмосфера… Словом, может, пора сменить подход? — Еще мне бывший зэк не указывал, что делать! Улыбка все-таки сходит с лица Энди, на лбу залегает малоприметная морщинка, он смотрит молча и мрачнее, пристально. Глаза становятся непроницаемыми. Но уже невозможно остановиться. — У тебя все тут вверх дном, никакого порядка, такими темпами ты разоришься. Ты не умеешь управлять людьми, Дюфрейн, и разбираться в них тоже не умеешь. Ты кретин и кретинов к себе набираешь, да еще распустил здесь всех. Вот что значит: не умеешь — не берись! Вещи, о которых не говорят: Да выйди ты уже из себя, ну накричи ты на меня тоже. Покажи хоть какую-нибудь эмоцию, потому что я буду дожимать, пока не увижу хоть что-то. Какую-то реакцию. Энди смотрит на него тяжело. — Ясно. Бывший зэк — так бывший зэк, — говорит тихо и хмуро, как-то странно, скованным жестом потирает руки, отводит глаза, отворачивается и выходит. Прямой, то ли расстроенный, то ли разозленный все-таки, выходит быстро, но дверью не хлопает. Это ни о чем не говорит, впрочем. Просто не имеет такой привычки. Вещи, о которых не говорят: Меня бесит твоя сдержанность и уравновешенность, ты будто вечно показываешь, что ты лучше меня. Вещи, о которых не говорят: Какого дьявола ты вообще мне все это прощаешь, я не понимаю твоей мотивации, а ведь я не привык не понимать чего-либо в этом роде. Я не могу тебя понять. И это выводит из себя. Вещи, о которых не говорят: Я ненавижу, когда ты уходишь после этих скандалов и не говоришь, куда. И вообще, что ты завел привычку уходить. У меня начинается паранойя, что ты один раз уже сбежал, можешь сбежать и во второй. Тем более, что теперь это куда проще. Не могу об этом не думать. Вещи, о которых не говорят: Что я делаю, зачем я здесь, как я оставил и должность, и жену, и всю жизнь свою, чтобы броситься в погоню за этим зэком? Понятно, что нужно мне было в Шоушенке. Когда все было иначе. Он был заключенным. И меня это устраивало. Чертовски устраивало. Но теперь… Со свободным человеком эту кашу варить стало…значительно сложнее. Вещи, о которых не говорят: Мы оба грешники и попадем в ад. Вещи, о которых не говорят: Заступаясь за горничных, ты делаешь им же только хуже. Вещи, о которых не говорят: Убери хотя бы этих вульгарных баб со стены, ты же больше не в тюрьме, я и так помню, что они тебе нравятся. Вещи, о которых не говорят — тысячи их. Ты ни черта из этого не понимаешь сам. Как это может быть — я не представляю. Вроде бы, умный и толковый человек, а в некоторых вопросах ты, Энди, тупой, как эта вот табуретка. Ах да, прости. Возможно, это недостаточно интеллигентно для тебя, мистер «у меня даже словарный запас лучше вашего». Как можно быть таким недалеким, Дюфрейн? Сэм наливает из бутылки немного виски. Выпивает залпом, подходит к окну. Некоторое время что-то высматривает, потом берет бутылку и выходит из комнаты.