***
Ривай вот уже в который раз подъезжает к Англии, чтобы пуститься в ещё одну деревню и засесть в ней на пару недель. Дождило. Он миновал со своим багажом вокзал и подошёл к остановке. Брать такси — дорого и мёртво. Проводники ему не нужны, не зелёный турист он. Неподалёку промелькнул жёлтый зонт, колокольчиком прозвенел до боли знакомый смех. Ривай вздрогнул. Дождь подолом собственного платья отчаянно пытался закрыть собой улицы и лица людей, скрыть их морщинистую серьёзность и покрыть мощённые камнем улицы чем-то живым. За поднятыми воротниками чёрных пальто скрывались деревья, искажённые гримасой серьёзности, он это знал, но обманчивый, казалось бы, в очередной раз дурачащий его трепет, сладкий-сладкий, тревожил всё существо. Мимолётным воспоминанием промелькнула радость теплых прикосновений, «я тебя люблю» на краю улыбки, когда Ривай, фыркая на свою же дурость, тормошит чемодан и смело наступает в лужу. Дудки. «Обманывало раньше, обманет и сейчас», — думал он и ступал всё ближе и ближе к остановке. Эти вокзалы повидали столько встреч и расставаний, услышали столько самых искренних признаний, и, возможно, что-нибудь да послышалось Риваю. Подъехал трамвай. Меж рогов, где-то за домами, мелькнула молния. Никогда по его приезду не светило солнце. Тут его кто-то дергает за рукав, и Аккерман оборачивается, уже готовясь едкой желчью проделать в ком-нибудь дыру, но сердце делает пару лишних ударов и колени сводит от тока. Его глаза упёрлись в мужскую грудь, и стоило поднять взгляд — очутишься во власти неба. С зонта капало на ступени в троллейбусе, и вместе с очередной бусиной вырвалось тихое: — Эрвин.***
— Ну так… — снимая промокшее пальто, начал Смит. — Ты уже был в Англии? — Да, и не один раз. С губ слетает горький смешок, и Ривай осматривается: место, в которое его привёл Эрвин, было очередной небольшой квартиркой «поближе к метро». Они, петляя промокшими насквозь улицами, шли молча, каждый вороша в собственной памяти старые воспоминания. Эрвин ничего не говорит, включает свет и проходит в ванную, своим привычно ровным голосом повторяя: — Чувствуй себя как дома. Здесь ванная, рядом туалет, кухня в конце коридора, а первая дверь налево — гостиная. Как дома. Ну и скажет тоже, Смит, у Ривая его и не было, так, ничего не значащие буквы в документах. Он и позабыл уже. Кивнув, он проскальзывает мыть руки и лишь после выходит к Эрвину. Они о чём-то глупо беседуют, пока рассаживаются на кухне, и Ривай не может не следить за по-хозяйски деловыми движениями старого знакомого. Вот уж, будет ему, знакомого! Слишком важный у вас знакомый. Их будто и не разъединяли тысячи километров, не тяготили прошлые жизни и ушедшее время. Ривай снова видел добрую улыбку Эрвина, снова мог коснуться волос и намотать пару прядей себе на палец. То далёкое, от чего он так долго бежал и к чему стремился, оказалось совсем рядом. Заныло сердце в сладком осознании, и щёки залились красным. — Знаешь, тебя долго не было. Ты встречал кого-нибудь из наших? — внезапно прервал тишину Эрвин. В руках он вертел пустой стакан и, подняв его на уровень своих глаз, смотрел сквозь него на Ривая. Поглядывая сквозь многочисленные грани на своего собеседника, он видел сразу множество его отражений. — Да-а-а, — хрипло усмехается Ривай и облокачивается на стул, запрокинув голову. — Ты знал, что Ханджи с Петрой теперь живут вместе? В Венгрии. Очкастая стала прекрасным учёным, кто б сомневался. Петра — врачом. Встретились в баре, сильные и независимые. Вот… Расписались недавно. Сказали, что позовут на свадьбу. Майк с Наной тоже вместе, поселились в Кёльне. С ними встретились на берегах Рейна, там же, спустя пару недель, распрощались. Ривай говорит спокойно, забросив ногу на ногу, и лишь изредка останавливается, чтобы приподнять занавес воспоминаний и заглянуть в те города и страны, которые навестил. Он хорошо помнил светлые воды той реки, в которые полчаса смотрел и не мог оторвать взгляд. Гладь напоминала светлый взор Смита. Он искал. Честно и кропотливо. Но находил совершенно другое, будто охотник за антиквариатом в безуспешной попытке разглядеть нужный узор среди сотни других. Эрвин не перебивал, с интересом слушал и разглядывал собеседника. Знакомые черты ласкали взгляд и будоражили воображение, приятными волнами пробегаясь по кончикам пальцев. Он спрашивает: — А что насчет Эрена и компании? Встретил кого-нибудь из сто четвертого? — Да. Застал их выпускниками одного из самых лучших вузов Австрии. Микаса блестяще закончила инженерный, Армин пошел в филологи, а Эрен — медицинский. Они всё ещё общаются, и, как сказал Армин, пока без происшествий. Жан стал художником и окончил колледж изящных искусств в Нидерландах, у меня есть пара его картин и с собой одна открытка. Если тебе нужно, то… — Покажи. Эрвин впитывал каждое слово, как губка. Ему была не безразлична судьба каждого, с кем он был знаком, и всё, что говорил Ривай, казалось чем-то нереальным и далеким, их жизни — голосами — родными, но далекими. И сейчас он ухватился за тонкую нить связи и намотал её на палец. Никто не услышит и не почувствует, но он счастлив. Ривай кивает и шаркает в коридор за чемоданом. Его содержимое Эрвину пока не удалось разглядеть, но из него же в аккуратном конверте выплывает открытка. Аккерман возвращается за стол и протягивает молочный конверт Смиту. На открытке — девушка с густыми, как смоль, волосами, в соломенной шляпе и лёгком летнем платье на берегу моря. Она смеётся. На глади заката плещется персиковый, лишь изредка прерываясь светлыми бликами. Эрвин узнает когда-то «рядовую Аккерман» и не сдерживает улыбку. Справа сбоку — изящная подпись: «Кирштайн» с продолговатыми линиями и изящной дугой в конце. — Он, конечно, такой же заносчивый, но рисует красиво. Правда? — подаёт голос Ривай, сидевший какое-то время молча. — Не то слово… Они виделись с Микасой? — оживленно спрашивает Эрвин и получает кивок головой. — Ага. Отдыхали у моря. Сейчас они неплохо общаются. Пауза. Смит отдаёт открытку, но Ривай не берёт, смело бросая: «Оставь себе. Думаю, тебе она нужнее». Он прав. От плотной бумаги пахло солью и цветами, свежим воздухом и солнцем, и Эрвин осознавал, что не может оторваться. — Энни стала хорошим психологом, Саша — поваром, Конни выучился на программиста, и они вот-вот съедутся. Райнер и Бертольт преуспели в спорте, а Оруо стал неплохим дирижером. Собственно, Гюнтер и Эрд недалеко ушли: один стал пианистом, другой — скрипачом, — продолжил Аккерман, заглядывая куда-то сквозь Эрвина, в окно, наблюдая за тем, как постепенно из-за туч выходит солнце и сквозь серебряные капли пробивается свет. — А ты как? Всё в Англии? Расскажи-ка теперь хоть о себе что-нибудь. Эрвин ждал этого вопроса и не без усмешки ответил: — Мне особо нечего рассказывать. Живу здесь, никуда особо не мотаюсь. Довольно скучно, если честно, но каждый раз нахожу что-то новое прямо у себя под носом. Окончил школу, университет. Теперь вот работаю учителем. — Какой предмет преподаешь? — Английский и немецкий. Позвякивает бутылка вина, тихо шуршит бумажная упаковка с сыром и хлебом, когда Эрвин следом за сказанным опускает скромно: «Прости, что так скучно». Ничего. Немой ответ, они понимают друг друга без лишних поворотов речи. Смит поднимает бокал и держит его в воздухе. — Тогда ответь теперь ты на мой вопрос, Ривай. Где ты живешь? Ты рассказал мне обо всех, но не рассказал о себе. По какому поводу навещаешь Англию? — спокойно интересуется он. Ривай замирает. Поднимает взгляд на Смита, будто что-то отчаянно пытается вспомнить. Ты проскочил с вопросом, дорогой, как можно спрашивать о том, чего почти что нет? — Живу?.. — пауза. — Я прописан в Париже, но бываю там не так часто. Есть квартира, за которую плачу, но это, знаешь, впустую. Почти не бываю там. Там сейчас пылилась мебель. Однокомнатная квартира, некогда жилая, пустовала уже который год. Ривай по возвращении всегда ворчит и берётся за уборку, сдувая толстые слои пыли с мебели. Там стояли картины, книги, а в ящике стола — небольшая часть подаренных открыток. — А в Англии я ненадолго, просто снова захотелось навестить эту страну. Ложь. Его сюда пригнал ветер, случайная отметка на карте и ещё тысяча обстоятельств, но никак не желание «снова навестить». Эрвин видел и продолжал задавать вопросы: — В скольких странах ты уже побывал? Он безотрывно смотрит на собеседника, будто его мерное дыхание, морщинка меж напряжённых бровей и цоканья расскажут ему хоть чуточку больше. Он не ожидает услышать смешок, по-аккермановски больше похожий на хрюканье. Ривай, ничего не говоря, снова роется в чемодане и бросает Эрвину в несколько раз свернутый лист бумаги. Карта. Она, казалось бы, довольно новая, но стоит приглядеться внимательнее — и сразу бросаются в глаза стёртые края, блеклые разводы, стёршиеся сгибы, и Смит без лишних слов понимает, сколько всего увидел этот лист бумаги. Внутри — обычная карта материка, довольно красивая: с аккуратной каймой по краю и множеством пометок в самых разных странах — Франция, Германия, Швейцария, Шотландия, Испания, Португалия, и ещё вереница названий. В некоторых местах были небольшие пометки карандашом, например: «Петра и Ханджи» и стрелочка, указывающая на Венгрию, «Жан» — Нидерланды, в левом углу была налеплена наклейка в виде милого котика. Криста дала при встрече. От увиденного у Эрвина невольно поползли на лоб глаза. Названия, отметки на карте и многочисленные пометки — всё свивалось в одну огромную картину, от которой почему-то становилось довольно грустно. — И это всё — ты один? Но зачем? — изумленно спрашивает он и трёт переносицу. Даже сидя напротив Аккермана он чувствует непривычную свежесть. Не ту, что за окном, а ту, что бороздит просторы где-то совсем далеко. — Зачем? Ривай отзывается эхом и замолкает. — Я искал. Куда бы я ни приезжал, везде настигал ветер. Холодный, до костей, ты знаешь. И сколько бы лиц я ни видел, со сколькими бы ни встречался, спустя какое-то время мне нужно было уезжать. Это не объяснить, просто чувство такое, будто в душе дует сильный холодный ветер, который иногда утихает. В этих словах — просьба, и в них же — свобода. Он смотрел, навещал и радовался, но череда цветных снимков скомкалась ветром и сдувалась им в чемодан. Парой капель слова падают на пол: — Я искал тебя, Эрвин. Внутри бушевала стихия, сжимала и снова отпускала, то обдавала холодом, то судорожным теплом, и тут всё прекращается. Сухие губы касаются его губ, Ривая, и тёплые руки ложатся на плечи. Этот чёрт, наверное, повалил что-нибудь на столе, но Аккерману уже не до этого. Приятное тепло разливается по всему телу, ветер стихает, и где-то глубоко светит солнце. Они потеряли счёт времени, пока Эрвин, любовно обводя шею Ривая, перебегал к затылку и целовал, целовал, почти без разбора, то в губы, то в нос, то в щёку, — какая разница? Это было его, его искали и наконец нашли. Торжество исконной радостью пробивалось под лопатки и подталкивало не останавливаться. Ривай ждал этого столько времени и не мог поверить, что подобное происходит. Тепло, губы Эрвина, запах мяты и цветы на подоконнике. На секунду отстраняясь, Смит говорит: — Знаешь, пора бы тебе уже отдохнуть от этих скитаний.***
Запечатанное в плотную бумагу письмо, будто по дуновению ветра, пересекало границы и скользило меж станций. Его касались, передавали друг другу, и оно неслось дальше и дальше. Оказавшись в скромном почтовом ящике под тихий звон поднятого флажка, оно продолжило скрывать свое содержимое. Ханджи проверяет почту редко, и в этот раз, не сдерживая удивленное восклицание, зовёт Петру и вскрывает конверт. Молочная бумага с засушенным цветком: «Привет, Очкастая. Я всё ещё жду подробностей вашей с Петрой свадьбы, о которых ты мне обещала рассказать. Сделаешь это уже лично. Через две с половиной недели с момента отправки письма мы будем в Венгрии. Надеюсь, вас не затруднит принять ещё и Эрвина? Жду встречи, Ривай Аккерман». Чуть ниже, карандашом — «Эрвин Смит».