Hide and Seek

Видит мудила-Бог – Рыжий не подписывался на это дерьмо. Но Бог не видит – это факт. Бог не хочет видеть – это уже парадокс. Аксиома. Рыжий не ебет, что именно, честно. Не то, чтобы Мо Гуань Шань когда-либо в принципе страдал рефлексией и склонностью к жалобам на жизнь; по крайней мере, он предпочитал так думать. Желание размазывать сопли от тягостей судьбы изжило себя ещё где-то пару-тройку лет назад – махнуло ручкой и укатило вслед за полицейской тачкой, увозящей отца в участок. Съебалось, оставив после себя скребущее чувство в районе груди, возникающее стабильно пару раз в месяц. Ни то совесть, ни то щенячья жалость, щелкаящая, словно курок пистолета – от каждого взгляда на маму, коматозно залипающую в чашку с остывшим и покрывшимся противной пленкой чаем в два часа ночи. Не то, чтобы Мо Гуань Шань когда-либо в принципе страдал рефлексией и склонностью к жалобам на жизнь. Потому что это не рефлексия. Это блядская раковая опухоль, метастазы и гниющие лоскуты плоти. Пятнами по коже. В мозгах. В легких. В самом сердце; везде, до куда гребаный Хэ Тянь вообще дотянется своими мерзотно-идеальными граблями. У Уебка все идеально. Идеальные руки, идеальная рожа, идеальные оценки, идеальные сигареты и идеальные белые кроссы. Все настолько, сука, идеально, что даже не в чем эти самые кроссы пачкать. Видимо, именно поэтому он и решил в душу Рыжего поднасрать, а затем хорошенько потоптаться сверху. Будто бы без Хэ Тяня там своей грязи мало было. – Бесишь. Рыжий повторяет это так часто, что будь его жизнь полосой автокорректа – это слово выдавало бы первым. Всегда. Даже если начинаешь печатать с другой буквы. А за ним и имя мажорчика – потому что это, сука, синонимы, потому что невозможно сказать первое, и не иметь ввиду второе, невозможно... Невозможный. Рыжий смотрит в отражении окна на дергающийся кадык, вальяжную позу и глубокие тени под глазами. Из чужих наушников орет что-то невнятное, тяжелое. Горло сводит противным спазмом. – Бесишь, – повторяет громче и тверже, сжимая зубы до скрипа, почти скалясь. Иногда Рыжему кажется, что он задыхается. В целом, ему всегда кажется, что он задыхается, потому что Уебка слишком много – в школе, на улице, в «Тао-Тао», в его жизни в принципе. Удавка (ошейник?) на шее затягивается все сильнее и сильнее, причем, ежесекундно; впору уже время отмерять по судорожным вдохам и сжимающимся легким. Нормальные люди, наверное, зовут это привязанностью. А вот Рыжий зовет это "дерьмом", тем самым, на которое он не подписывался. Хэ Тянь. Хэ Тянь. – Бесишь, – тянет на распев, прижимаясь лбом к стеклу. – Заело, дворняжка? – отзывается, наконец, тянет свои блядские губы в своей блядской улыбочке. А еще тянет где-то в груди. А потом Уебок сползает со своего мажорного дивана и падает рядом, прямо на пол, прижимаясь виском к чужим спортивкам. Трется, вздыхает рвано. И мир переворачивается вверх дном, а Рыжего тошнит от таких каруселей. – Бесишь. Заебал, – еле слышно, на выдохе, будто отчаяный скулеж. Иронично, что пиздец. Драться за деньги было не страшно. Пиздиться на улицах за собственную жизнь – тоже. Да даже смотреть вслед за полицейскими мигалками. А сесть рядом, уткнуться в подрагивающее плечо – страшно. Так страшно, что мир перед глазами переворачивается еще раз, а по телу ползет ледяная корка. От сердца к позвоночнику. Или не от сердца. Черт знает вообще, что там у Рыжего в груди барахлит, сжимается болезненно. Он машинально прижимается лбом к стеклу почти до треска, и смотрит вниз, на смоляную макушку. Заебов в этой гнилой бошке так много, что разгребать пришлось бы годами. Ковыряться под черепной коробкой, как сапер в разноцветных проводах – упаси черт знает кто, заденешь что-то и запустишь цепную реакцию из мраморных трещин по лицу, мертвых интонаций и блядских ухмылочек. Но вот так дела – Рыжий не записывался ни в саперы, ни в психологи. Поэтому он отшатывается на дрожащих ногах и падает, чуть не отдавливая коленями чужие ступни. Пялится гордо. Упрямо. Мол, смотри – я не ссыкло. Смотри – приручил дворняжку. Молодец, сука, можешь теперь погладить по холке. И Хэ Тянь гладит. Протягивает руку, треплет отросшие волосы на затылке. И лицо, главное, при этом такое уебански-глупое. Счастлив он, блять. А Рыжего на луну выть тянет. У Хэ Тяня зрачок расползается на всю радужку, словно у обдолбанного в край. А может, он и обдолбанный. Может, пьяный. Кто вообще этих мажоров сраных разберет, что у них на уме? Рыжий готов найти миллион отговорок, лишь бы объяснить этот взгляд и дергающиеся уголки губ. А Хэ Тянь отговорок не хочет, Хэ Тянь притягивает к себе болезненным рывком и утыкается своим лбом в чужой. Смотрит с прищуром своим мерзким, так, что у Рыжего почему-то начинает шуметь в ушах. И в горле пересыхать. – Попался, Малыш Мо. – Завались. Блять, хоть раз в жизни – завались, ты, сука. Рыжему неудобно, ломят колени и тянет спину – только поэтому он придвигается почти вплотную и упирается ладонью в чужую грудь. А Хэ Тянь и рад, раздвигает свои ноги паучьи призывно, мол, давай, еще ближе. И нет никакого "бешенного стука сердца" под пальцами, нет никаких "пылающих щек". И поцелуев тоже никаких нет. Рыжий дышит несколько секунд в чужой рот, и позорно сползает вниз, таки утыкаясь носом в плечо. Уебок послушно молчит, лишь сцепляет свои грабли на его пояснице – осторожно, медленно. Словно дворняжка действительно может тяпнуть. Отгрызть все пальцы под корень и со смаком пожевать.