подсолнух и чертополох.

Руки у нее белые-белые, как алебастр, а на них – розовые точки, потому что комары не щадят даже кожи нежных принцесс, что уж говорить о ней. Волосы спутанной каштановой занавесью лежат на ее лице; как только она может спокойно спать в таком положении? Минхек осторожно убирает пряди волос в сторону и насмешливо улыбается милому капризному выражению расслабленного личика. Мягко коснувшись пальцами кожи, – чтобы проверить, а действительно ли она на ощупь, как шелк: такая же нежная и холодная? – тут же отнимает руки от чужого лица. Как-то неправильно это, не только мешать спать, но и просто касаться?... Минхек укутывает ее одеялом, она ведь холодная, как лягушка, и от ночной прохлады точно простудится, а после присаживается рядом, оставаясь безмолвным наблюдателем и хранителем чужого сна. Поджав ноги к лицу, до рези в глазах смотреть на гибкий абрис чужого тела, укрытого тонким пледом в радужных квадратах, совершенно дурацким по мнению Хенвон. В такие моменты Минхек выглядит необычайно спокойной, будто бы ненастоящей совсем, ведь все знают, что Минхек – это вечное движение, радость безудержная и неиссякаемый оптимизм. Выдыхается Минхек к ночи, не выносит собственной фальши и сбегает под покровом своих «сумерек наоборот» (пасмурного рассвета) в чужую комнату, где без одеяла, едва-едва отложив телефон или ноутбук в сторону, беспокойно спит «мраморная принцесса». Так ее зовут те, кто падок на ласкающие уши прозвища. Остальные кличут проще – колючкой. За язвительность, за холодность, за толпы «отшитых». Это довольно смешно. Иронично, так говорят? Минхек с мрачной, непривычной чужому глазу сосредоточенностью смотрит на чужое лицо, прижимается щекой к своей смуглой руке с веснушками, и задумчиво покачивает ступнями, с пятки на носок, туда – сюда. И лицо у нее непривычно грустное, брови надломленны горестно-горестно, и кислая усмешка гуляет по губам. Это так иронично. Колючка? Оптимистка без тормозов? Смешно. У ее бледнокожей принцессы смех заливистый и звонкий, как снег под ногами. Отвратительное чувство юмора – смеется над каждой дурацкой шуткой. Она открытая и совершенно, просто непроходимо, наивная. Поверила как-то, что Минхек говорит всегда только правду, едва ли не истину. Дурочка. Минхек царапает свои руки, темные, мерзкие в этом сероватом свете рассвета. Она всегда будет чувствовать себя так? Мрачным, полным фальши пятном рядом с ней, так сильно сияющей от простого дурацкого подарка, который ей даже не нужен? Это отвратительно ведь, быть такой. Неправильной. Ненастоящей. Минхек тянется за утренними лучами кончиками пальцев – привычка, выработанная детства. И опускает жалюзи в комнате, чтобы свет не попадал на нежную кожу ее «колючки», которая не любит острые утренние лучи. Постоит у окна. Отсюда даже лучше видно: и округлое бедро, и взбитую от постоянного ерзания копну волос, облаком лежащую над головой. Она всегда хочет казаться взрослее. Ровняет волосы, вьющиеся ласкающими пальцы кольцами, плойкой каждое утро, подкрашивает капризно-полные губы помадой и рисует стрелки, такие, как вчера увидела в новом клипе бесконечных айдол-групп. У нее одежка выглажена до последней складочки на юбке, до сантиметра стрелки на модных брюках. Минхек носит на голове «мальчишеское» гнездо, которое расчесывает раз в три дня, а ее футболки, кажется, не гладились никогда. Ей плевать на то, что отец морщит нос каждый раз, когда видит ее неопрятный вид. Никому в мире нет дела до того, как давно вытащила Минхек эту самую футболку из шкафа – вчера или буквально за минуту до выхода. Но почему-то все люди, несмотря на заверения родственников, дружат почему-то с Минхек, которая не чурается игры в бейсбол на перерыве и лезет на дерево, чтобы не попасться учителю. Приглаженная, идеальная «колючка» на перерывах сидит одна. Только Минхек составляет ей компанию. Такая наивная и милая - она правда думает, что причина ее непопулярности среди одноклассников это кажущаяся холодность, за которой скрывается социальная неловкость. И хорошо. Ей не стоит знать, что причина ее кажущегося одиночества сидит рядом с ней и ерошит нерасчёсанные волосы, находя там огрызок от карандаша. Минхек прячет битые костяшки кулаков и застрявшие в ногтях чужие волосинки. И привычно улыбается во всю ширину рта, смотря на солнце. Одно-единственное в ее никчемной жизни приспособленца-реакционера. Солнышко смеется от дурацкой шутки и прикладывает руки к болящим от широкой улыбки щекам. Ради такого она готова сколь угодно притворяться. Бледная рука выпрямляется и почти касается пола, немного дрожа от того, что лежит неудобно. До пробуждения она обязательно себе ее отдавит. Мягко коснуться чужого плеча и перевернуть ее, легкую, как пушинку – несложно. Только кончики пальцев жжет, будто и правда иголочки впиваются в пальцы. Ласково пригладив волосы, она смотрит на чужое лицо на прощание – это оказывается гораздо легче, чем представлялось. Когда ореховые глаза на тебя не глядят, все и правда в тысячу, в миллионы раз проще. Это радует. Остановиться и в этот раз будет совсем глупо. Она и так останавливалась из-за нее с десяток раз, не решаясь. Она не проснется в этот раз и не спросит, случилось ли что. Минхек позаботилась и об этом. Под чашку с лягушкой-Кермитом, почему-то невыносимо любимой, несмотря на то, что дарила ее Минхек в надежде на возмущение, опускается тонкий конвертик с дурацким смайлом в уголке – супер-пупер креативной подписью Минхек. Она подхватывает спортивную сумку, и движением руки растрепывает на макушке лиловые волосы, путая их еще больше, после проходится по ежу выбритых волос на затылке, и по шее вниз – к замочку старого подарка ее принцессы. Подсолнух из янтаря масляно блестит, когда она подносит его к глазам, чтобы взглянуть на него последний раз, и расставаться с ним не в сравнение тяжелее, чем со спящей красавицей за спиной. С тихим стуком ложиться рядом с кружкой, и в комнате наступает полная темнота, потому что Минхек закрывает и дверь, которая не скрипит от смазанных петель. Спускается на первый этаж и натягивает растоптанные конверсы на ноги, запихивая шнурки под пятки, чтобы не завязывать. Подхватывает ключи – не свой комплект, чужой, с маленьким засушенным цветочком чертополоха, залитого в стекло. Ее, ее ключи. Прикусив зубами край кольца, стягивает украшение со связки и прячет в карман толстовки. Не взять себе совсем ничего она не может. Плечи мозолит отцовский злой взгляд. Минхек не оборачивается тоже, прощается привычно – средним пальцем из-за плеча, и хлопает железной дверью. Места ей в этом доме нет все равно. Мягко качнувшись с пятки на носок, она машет рукой проезжающей мимо машине, и залезает в старую тачку через открытое окно, бросив сумку перед этим куда-то под сиденья. Машина древняя, как минхекова бабушка, и обивка у нее потрескалась настолько, что какой-то гений додумался оббить сиденья какими-то стегаными покрывалами. На заднем стекле растянут огромный радужный флаг, а в салоне играет какая-то хиппи-психоделика. На переднем сидении, поджав ноги к груди, спит Гонхи, укутанный в такого же странного вида стеганое покрывало. Его неоново-желтые волосы на концах почти светятся в темноте. Усыпляюще. Минхек пихает под голову себе какие-то вещи – Гонхи в этой машине живет уже несколько недель, и потому тут есть что-то, что сойдет ей за подушку – она укладывается так, чтобы ее стопы торчали из окна. Прикрывает глаза. Чжухон заводит машину, и молчит, что странно. Минхек благодарна ему за такое отношение. В пальцах она крутит брусочек из стекла три на шесть, с маленьким цветочком внутри. Колючка – так все ее звали. А Минхек – непроходимой оптимисткой. Но почему именно она колет себя изнутри иголками, по инерции пряча все, что могло бы даже в теории навредить, а ее лягушка-ледышка будет с утра все такой же славной, смешливой и непроходимо наивной? Минхек дарит ей шанс на нормальное будущее, чтобы с толпами друзей и прихлебателей, прогулками в кино и сладким фисташковым мороженым, которое ей купит кто-то, кому она позволит это сделать. Чжухон включает реквием Моцарта.