Apres nous, le deluge

…Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки, А жизни нет конца, и цели нет иной, Как только веровать в рыдающие звуки, Тебя любить, обнять и плакать над тобой. — A. Фет, 1877.

I. У Ференца Листа — целая гора приглашений на музыкальные вечера, светские рауты, приемы и балы; смелость юности, решившейся исполнять Бетховена там, где до сих пор звучали худосочные канцоны и слащавенькие серенады; ореол славы пианиста-виртуоза вокруг его чела и куча любовных писем от почитательниц. Лист бегло говорит по-французски, по-итальянски и немецки, Лист — желанный гость в каждом салоне, Лист — великолепный музыкант, Лист — юноша, от одного только взгляда которого девичьи сердечки бьются в разы быстрее. Фридерик Шопен хранит воспоминания о несбывшемя счастье в белом конверте, перевязанном бархатной лентой. У него изнеженное, чуткое сердце, по-прежнему зияющие раны и страстная тоска патриота, прикованного к чужбине. Запрятанная от чужих глаз печаль и ужасные приступы терзающего кашля, от которого на глазах выступают слезы. Малейшее прикосновение к нему — рана, малейший шум — удар грома. «Неси в душе груз, теряй силы, но пусть никто не замечает твоей ноши» — он повторяет эти слова про себя снова и снова, попав в бездушный мир салонов, где искусство стынет в гостиных, обтянутых красным шелком, теряет сознание в будуарах, где сплошь интриги, зависть, сплетни и кляузы, где злословие, похожее на клевету, и клевета, похожая на злословие. Фридерик не говорит о тоске по Польше, о тоске по своим родителям, по брусчатым варшавским улочкам, не говорит о людях, которых он любил по-настоящему. В Париже это ценится. В Париже принято только иронизировать и шутить. Фридерик напускает на себя непринужденный вид и улыбается — как можно правдоподобнее. — Шляпы долой, господа, перед вами гений! Они встречаются в салоне графини Мари д’Агу, где собирается весь высший свет, в том числе и литераторы, критики, издатели, художники, музыканты и прочие романтически настроенные артисты. Лист на таких вечерах — частый гость, немудрено: мадам д’Агу льстит присутствие в ее салоне гениального музыканта. Когда он играет, дамы томно вздыхают, а молодые люди восхищенно, не без толики зависти рассыпаются в комплиментах. Мари д’Агу — белокурая красавица с гибким холеным телом, облаченным в голубое атласное платье с кремовыми лентами, нежно шуршащими при каждом ее движении; молочно-белая шея гордо выступает из пены светлых кружев. Она кокетливо беседует с Листом и просит называть ее никак иначе, как «просто Мари». Она стоит, прислонившись к роялю и, выставив вперед ножку, кокетливо играет веером и улыбается речам Листа. Легкий салонный флирт уже давно ему привычен. Мадам д’Агу говорит, что недавно в Париж прибыл гость из Польши, с которым Ференцу нужно немедленно познакомиться. — Он обладатель тихого и угрюмого нрава, постоянно бормочет что-то себе под нос и часто поддается эмоциональным порывам. — она берет Ференца за локоть и чуть понижает голос: — Вот он, беседует с мсье Делакруа. Ференц прослеживает за ее взглядом. Общая бледность, хрупкое телосложение и темные вьющиеся волосы, доходящие до шеи. В узком черном фраке, подчеркивающем природное изящество и тонкость бедр, и в белоснежных перчатках — он придирчив к своим туалетам и одет по последней моде, даже несколько щегольски. Ференц смотрит на его страдальческое лицо и не понимает, как могло прийти ему в голову это слово — страдальческое, — но лицо юноши в самом деле как бы говорит, что страдание — частый посетитель на нем, а веселье — весьма редкий гость. Ближе к середине вечера хозяйка салона в кокетливой манере напоминает: — Monsieur Chopin, мне помнится, вы обещали побаловать нас своей игрой. Долго упрашивать даме не приходится. Фридерик просит потушить свечи — говорит, что привык играть в темноте. Юноша ловит удивленные взгляды с разных уголков будуара, но слуги графини его просьбу исполняют мгновенно. Только одна свеча в медном подсвечнике остается лежать на крышке фортепиано. Он играет вальс в минорном ключе. Вальс тихий — Листу кажется, что даже если сыграть его фортиссимо, он все равно оставался бы тихим: звук фортепиано непременно потерялся бы на фоне оркестра и растворился бы в большом зале. Юноша глубоко погружен в свою музыку: он играет так самозабвенно, как никакой другой музыкант, которого Ференцу доводилось слышать. Листу чудится, будто каждый переход уже знаком ему, потому что когда-то он испытывал те же чувства, а звуки вальса как бы воскресили воспоминания. Тогда Ференц еще не понимает, что каждая нота исполнена тоской по родине, которая не оставляет в покое даже здесь, в богатом круговороте Парижа. Тогда он еще не понимает, что это все отголоски дома: все, что вынес Шопен с родины, ночная Варшава, гудение однострунного контрабаса, леса, колокольни, села, тревожно-радостные польские напевы, слова веселые, слова грустные — все сплелось в мелодии вальса. В конце концов, Лист может видеть чужое горе только на поверхности, только то, что ему позволяют увидеть. Во время игры их взгляды сталкиваются пару раз — Шопен замечает, что лицо Листа выражает живейшую заинтересованность; Лист видит — глаза поляка подернуты меланхоличной задумчивостью. От него не ускользает ни одно его движение во время исполнения; он хочет привести исполнителя в замешательство. Лист внешне безучастен, но его вызывающий взгляд направлен на пианиста. Шопену еще долгое время не дают встать от рояля — он импровизирует, вальсы переходят в мазурки, до-бемоль сменяется до-диез, и переход безупречен. Из-под бледных пальцев слетает музыка хрупкая, фарфоровая, кружевная. Когда юноша встает из-за инструмента, в будуаре еще некоторое время тихо. Потом — рукоплескание, овации, каких давно не было слышно в парижских салонах. Прежде, чем их представляют друг другу, Лист запечатлевает в своем сознании каждую черту его облика. — Наслышан о вас, мсье Шопен, — Лист первым протягивает руку и крепко жмет ладонь поляка. Фридерик глядит на него настороженно, неумело пытается скрыть робость за слабой улыбкой, появившейся вдруг на бледном лице. — Очень рад познакомиться. — голос Фридерика звучит мягко и утомленно. Тонкость и прозрачность его лица прельщают. Ах! Милый, милый юноша — совсем как фарфоровая кукла. С изысканными манерами, в которых прослеживается печать кровного аристократизма. Благородство чувств и пелена тоски в темно-зеленых глазах. Венчает этот облик выражение его лица — одновременно нежное и суровое. От него не оторвать глаз. Но, как это обычно бывает, одного только аромата розы мало — ее надобно сорвать и запрятать под стеклянный колпак. Лист украдкой наблюдает за ним в течение всего вечера. *** Они с Шопеном перекидываются многозначительными взглядами, находясь в разных кругах. Лист — который далеко не новичок в этом обществе, он привык быть на виду у всех — держит себя со светской непринужденностью, рассказывает что-то смешное, заставляя соседей смеяться. Фридерик поглядывает на него, беседуя с графиней Потоцкой. Через какое-то время играет Фердинанд Гиллер — пианист извлекает из инструмента задушевную моцартовскую мелодию, почти невыносимую печаль, но даже в самых скорбных местах она сохраняет певучесть. Ференц стоит рядом с бледным юношей, поглощенным музыкой. Когда мужчина встает из-за фортепиано и отвешивает поклоны, Лист наклоняется к рядом стоящему Шопену: — В жизни страдание отталкивает, — начинает Ференц среди общего шума аплодисментов, — но страдание, выраженное музыкой, доставляет величайшее наслаждение, не находите? Фридерик медленно переводит взгляд с Гиллера на Листа: — А вы, должно быть, много знаете о страданиях? — в голосе послышалось что-то завуалированное: то ли грусть, то ли даже насмешка. Он хорошо говорит по-французски, но с легким польским акцентом. Впрочем, Листу это даже нравится. Ему нравится все в этом юноше: и печально-усталый взгляд больших глаз, и небольшая горбинка на выдающемся вперед носу, и эта странная замкнутость человека, часто вращающегося в высших кругах. — Вы видите перед собой очень испорченное создание — высшим светом в первую очередь. Кто, как не дитя, отмеченное позорно-лестным прозвищем «маленького чуда» понимает, что такое страдание? В первый раз Фридерик позволяет себе посмотреть на Листа не вскользь, как до этого, а более изучающим и, может быть, даже не подобающим правилам светского этикета взглядом. У него необычно-красивая наружность: густая копна светлых волос до плечей, которые он то и дело откидывает назад, — так картинно, так театрально! — рельефный лоб, длинный нос благородного рисунка и карие, блестящие, полные жизни и озорства глаза — то глаза артиста и гения. Так что же вы знаете о страданиях, мсье Лист? — Впрочем, у меня нет и минутного сомнения, что великие творения могут рождаться лишь в огне адских мук. — чуть погодя говорит Шопен. II. Перешагивая гордость, Лист пишет Шуману, что Шопен великолепен. Тот, кого по праву можно назвать гением. Он пишет, что восхищен тонким, необычным очарованием, исходящим от игры Шопена — пишет о его оригинальности, свежести и лиричности исполняемых произведений. «Его музыка явилась художественным откровением, тем, о чем прежде я не имел никакого представления». Шопен не щедр на похвалу. Домой в Польшу он пишет, что «все парижские пианисты, включая Листа, нули по сравнению с Калкбреннером». Он ужасается партитурам Листа и находит его сочинения безвкусными — они представляются ему слишком грубо скроенными. Он находит, что страсть в них слишком близка к катаклизму. Шопен сходится на мысли, что «Лист весьма талантливый пианист-виртуоз с отточенной техникой, но скверный композитор». *** «Погода изменилась: на улице холодно, я в отчаянии, и люди утомляют меня чрезмерным вниманием. Я не могу дышать, я не могу работать. Я чувствую себя одиноким, одиноким, одиноким». К началу осени на парижские улочки опускается густой туман, сквозь который едва видно проезжающие кареты; днями напролет льет дождь, тучи сгущаются на небе, воронье перекочевало с полей в город и с карканьем носится среди каменного кружева Нотр-Дама. Лист первым решается нанести Шопену визит. — Прошу прощения за мою бесцеремонность, — в очередной раз извиняется Лист, проходя в гостиную; с кончиков его волос стекают мелкие капли. На полпути Ференца застал врасплох дождь: кареты он не держал, а поблизости не оказалось ни одного проезжающего мимо наемного экипажа. Пришлось бежать по опустевшим улочкам, пряча лицо в капюшон дымчатого плаща. — Могу объяснить ее лишь крайним нетерпением. — Пóлно извинений, посмотрите только на себя: вы промокли до нитки! Фридерик звонит в серебряный колокольчик и посылает прислугу за горячим кофе, а сам уходит за стеганым халатом для продрогшего гостя. Ференц оглядывается: на полках — книги в сафьяновых переплетах, портреты в позолоченных рамах на стенах, рояль посередине комнаты, а у окна — деревянный письменный стол, сплошь уставленный партитурами и письмами. От этой изысканности веет холодом. Лист обучен правилам приличия и не имеет привычки совать нос куда не следует, но вдруг его внимание привлекает конверт, перевязанный бархатной розовой ленточкой. На конверте размашистым почерком написано: «Moja bíeda». И хоть по-польски Ференц не понимает ровно ничего, он все же догадывается, какого рода письма может хранить там юноша. Тихий кашель заставляет Ференца вздрогнуть. Щеки Фридерика вдруг вспыхивают ярким румянцем, словно в пустой бокал плеснули бордо, что на фоне общей бледности по-особенному выделяется. Лежащий на видном месте конверт Шопен спешит запрятать в один из ящиков — самый дальний. С глухим стуком падает маленькая стопка писем, перевязанная ленточкой от коробки конфет, на дно ящика стола. Раскрасневшийся и заметно оробевший, он едва слышно говорит, не решаясь взглянуть в лицо Листа: — Я надеюсь, что вы избавите меня от объяснений. Извинения застывают на губах Ференца, и справедливости ради нужно отметить, что настолько уязвленным он не чувствовал себя уже очень давно. Шопен, опомнившись, протягивает Ференцу халат:  — Как бы вам не простыть. Желая разбавить неловкую ситуацию, Лист благодарно улыбается, накинув халат на плечи: — Ничего страшного, я не отличаюсь слабым здоровьем. — Ваше счастье. — тихо говорит юноша и бросает взгляд на Листа: его щеки по-прежнему красные от холода. Слуга приносит кофе с бриошью на серебренном подносе и выходит из комнаты. Лист берет фарфоровую чашку, отхлебывает из нее добрую треть. — Я, право, в восторге от вашей игры. — начинает Ференц. Шопен слабо улыбается, поднося чашку к губам. Знаки восхищения постепенно становятся для него потребностью, потому что он лишен иного тепла, кроме жара аплодисментов. — Знаете, во время публичных концертов мне в голову часто приходят новые намерения: эту мелодию украсить, ту расцветить, и пробежаться через всю клавиатуру двойными нотами. Импровизация — опасное состояние. — Лист кладет свой кофе на небольшой деревянный столик между ними. — Вы уже давали концерты в Париже? Фридерик качает головой: — Концерты — не моя стезя. Я робею перед публикой. Мне душно от всех этих людей, которые дышат в зале, меня парализуют их любопытные взгляды, я немею, видя это море чужих лиц. По большей части Шопен лишь слушает. Тут, в Париже, не принято говорить о личных делах — они совсем никого не интересуют, а иное опрометчиво кинутое слово может тут же обрасти молвой; тут все разговоры скользят лишь по поверхности проблем. Но Ференц не чувствует себя стеснено и отваживается рассказать о самых сокровенных вещах: перед Фридериком отчего-то не страшно. Человек, пишущий такую музыку, должен понимать. Он рассказывает об отце с матерью, о степях Венгрии и далеком родном Доборьяне, где маленький Ференц рос свободно и привольно среди диких орд, о том, как трудно было привыкнуть к клейму «чудо-ребенка», как обращались с ним аристократы во время гастролей — будто он был не ребенком вовсе, а златокудрой куклой, с которой они катались в карете по городу, водили в театр и на спектакли в Оперу, осыпали бесчисленным множеством подарков и поцелуев. Ференц рассказывает о том, что парижский высший свет слишком занят мелочными инцидентами дня, успехами красивых женщин, остротами министров и заштатных злопыхателей — и меж тем вскользь любуется сосредоточенным лицом Фридерика. — Когда умер отец, мною овладела ранняя меланхолия и лишь с отвращением переносил я дурно скрываемое пренебрежение к артисту, низводящее его до положения лакея. — говорит Ференц, — Я много читал, стремясь самостоятельно пополнить скудное образование, полученное в детстве. Читал и французских просветителей, и современных клерикальных философов. По целым месяцам я не выходил из своей комнаты, и тогда даже распространился слух о моей смерти. Одна из газет посвятила мне зимой некролог. Фридерик отмечает про себя, что Лист, в самом деле, много читает — это бросается в глаза. Он говорит пылко, искренне, таких речей Шопен не слышал с самого приезда  — слишком все это было откровенным для Парижа.  Снаружи крупные дождевые капли звучно колотят по окну, когда Ференц заканчивает свой рассказ, весь раскрасневшийся и разгоряченный. Шопен звонит в колокольчик и велит подать еще кофе. Фридерик не сказал еще ни слова о себе, тогда как сам Ференц выложил ему все, что только мог. Тогда, встав с кресла и неспешно подойдя к роялю, он говорит: — Я сыграю вам? Фридерик играет вальс, написанный  за год до своего приезда, в Варшаве. Лист смотрит на хрупкого юношу, склоняющегося над инструментом и вдруг понимает, что это не вальс. Это откровение, не предназначенное для чужих глаз и ушей. Одна мелодия накрывает другую, повторяется все быстрее и тише, она убегает, тает и исчезает. Это похоже на воспоминание, которое хочешь удержать в памяти и в то же время гонишь его от себя, потому что оно болезненно и горько. Новый такт — и дымка скорби заволакивает его при повторении. Рассказ о чем-то дорогом сердцу, ныне навсегда потерянном, ускользающий образ и тихий вздох. Прежде, чем заканчивается вальс, Лист решает для себя, что музыка Шопена стоит самых искренних слов и откровенных исповедей. III. В первые месяцы они ведут себя, как  фехтовальщики, выискивающие слабые места у своего противника. Шопен оказывается лучшим фехтовальщиком — он сразу же находит слабость Ференца. И он скуп на похвалу. Весь парижский свет считает Листа великим музыкантом. Все, кроме Фридерика. Но уже вскоре они встречаются почти каждый день. Музыкальные вечера у Берлиоза (где всегда собирается приятное общество), приемы в салоне мадам д’Агу, приглашения в бульварный театр — где самый разнообразный репертуар: от речей плохого актера мещанской драмы до «Cosi fan tutte» Моцарта, — встречи в ложах Гранд-Оперы и личные визиты.  В их действительности нет такого мгновения, которое тотчас не обращалось бы в музыку. Они играют друг другу, удивляются друг другу. Тихого и эмоционального Фридерика иной раз пугает необузданность и темпераментность Ференца. Лист не без странного покалывания в кончиках пальцев замечает, что в образе Шопена его прельщает абсолютно все, будто он нарочито вобрал в себя все то, что трогало и очаровывало венгра. Его умение держать себя в обществе и сердечное обращение, когда они tête à tête; Лист удивляется робости вместе с изредка проглядывающимся снобизмом и трогательной сентиментальности. Будучи совсем юным, Лист старательно вырисовывал в своем воображении идеальный образ подруги своего сердца — вырисовывал так подробно, что постепенно образ этот обрел лик живого существа. Он видел большие, по-детски удивленные глаза, нежные линии тела, чувственные губы, да и в целом черты, которые отыскать можно было бы разве что только на античных камеях. За барышнями с напудренными личиками и кокетливыми взглядами Лист ухаживал изрядно и, право, преуспел в этом, но теперь, когда ему едва за двадцать, он видит перед собой Фридерика, и образ юношеских мечтаний рассыпается на крошки, словно кусок сухого пирожного в неловких пальцах. И Лист не может сказать точно, оттого ли это, что он падок на все красивое, и все это лишь мимолетное увлечение — тогда Ференц в очередной раз убедился бы в своем кредо ветреного повесы, — или… Другие варианты, впрочем, Ференц желает не рассматривать, слишком вздорными они ему кажутся. *** В середине октября Лист играет в гостиной Фридерика один из последних шопеновских этюдов. Он прекрасно знает, что Шопен без ума от того, с каким изяществом удается Ференцу играть его собственные пьесы, и это не может не вызывать в Листе чувство горделивого удовлетворения. Когда он заканчивает играть, Фридерик, сидящий у мраморного камина, подходит к роялю с восхищенной улыбкой: — Туше! Как вам это удается? — Фридерик опирается о бок инструмента, и Лист позволяет себе полюбоваться его профилем несколько мгновений, — Я хотел бы украсть у вас манеру исполнения моих собственных этюдов. — Кому, как не вам, знать, пан Фрицек. — говорит Лист с лукавой усмешкой на губах, наигрывая что-то незатейливое, — Что свойственно одному, другому недоступно. Под взглядом Шопена Лист принимается играть легкую, игривую мелодию на мотив венгерского чардаша. Ференц переводит взгляд с клавиш на Шопена и довольно улыбается растерянному виду поляка. Не дав ему опомниться, Ференц целует руку Фридерика. Прежде, чем одернуть руку, Шопен, казалось, намеривается что-то сказать, но вдруг, в переизбытке эмоций, заходится надрывным, мучительным кашлем. На глазах выступают слезы, щеки заливаются нездоровым румянцем, бедный юноша закрывает от боли глаза и, в лихорадочном приступе, отворачивается от Листа. Ференц вытаскивает из кармана сюртука маленький кружевной платочек и, встав из-за рояля, протягивает Шопену. Фридерик подносит ко рту платок, в надежде остановить болезненный кашель, и Лист делает вид, что не замечает, как белая ткань окрашивается каплями крови. Ференцу на мгновение кажется, что грудь Шопена раздирается изнутри. Лист, возвышаясь над Фридериком со спины, обеспокоено наблюдает за тем, как задыхающийся Шопен отчаянно ловит воздух полуоткрытыми губами, с которых в промежутках срывается истошный вдох, который едва облегчает юноше дыхание. Листу больно думать, какие страдания причиняют этому хрупкому созданию постоянные приступы. Когда кашель сходит на нет, Фридерик еще стоит так какое-то время, прижимая к губам платок: тяжело дыша, весь побледневший, с полуоткрытым ртом. Лист не решается сказать и слова, а только крепко сжимает плечо Шопена. — Поэтому, — слышится ослабевший голос, — поэтому родители Марии расторгли помолвку. Никто не верит, что я долго проживу. — Вы говорите вздор. — качает головой Лист и говорит самым ободряющим тоном из всех уместных в этой ситуации: — Я живу здесь уже второй год и, бог мой, в Париже каждую осень и каждую весну начинается свирепый грипп. И все кашляют, решительно все. Я только в конце мая начинаю избавляться от этого кашля. В Париже неважный климат. — Не надо. Вы прекрасно знаете, что это не грипп. Шопен поворачивается к Листу, и Ференц с жадностью ребенка скользит взглядом по лицу юношы. В уголке его рта алеет капля. Лист осторожно забирает платок из рук Фридерика и бережно вытирает кровь, как будто случайно касаясь большим пальцем подрагивающей нижней губы. Через неделю Шопен публикует сборник своих этюдов. Фридерик посвящает его «á son ami Franz Liszt». IV. Это случается в январе. Шопену представляется случай выступить публично в зале Плейеля: накануне это делается самой обсуждаемой новостью, о предстоящем концерте пишут во всех газетах, и, кажется, становится единственным, о чем шепчутся завсегдатаи модных салонов. Первое публичное выступление оборачивается для Фридерика всамделишной пыткой. Люди сидят тихо и слушают как будто внимательно. Но стоит Фридерику взглянуть на их лица, и они ужасают его. Все они, — все, до одного — слепы и глухи. Он играет фортепьянную пьесу перед разря́женными, выхоленными аристократами, которые считают, что его музыка предназначена тешить их барскую праздность и только! Его музыка — самое святое, что есть у него, — оказалась нужна лишь для утехи сытых глупцов! Играя «Революционный этюд», он смотрит на безликую толпу чуть ли не со слезами на глазах и думает о польском восстании тридцать первого года, о том, что он предает родителей, сестер, друзей, выставляет их на публичное поругание, демонстрирует интимную трагедию напоказ. Под конец он чувствует себя до того дурно, что ему кажется, будто в нем нет уже ни крови, ни дыхания. Ему вдруг чудится, что сейчас он упадет в обморок. Когда все заканчивается, он слабо клонится, даже не думая выслушивать искусственные восторги пришедших знакомых, наскоро забирает у портье тоненькое пальто и выбегает под дождь. *** Записку в салон приносит услужливый чех, прислуга Фридерика. Лист, поначалу опешивший, перечитывает ее несколько раз и кивает лакею, жестом говоря, что он свободен. Игнорируя множество заинтересованных взглядов, Ференц наспех прощается со своим кругом, целует руку хозяйке салона («Ах, Франсуа, но вы ведь даже не сыграли нам!») и, запахнувшись в черный плащ, выходит на улицу. Время уже позднее. На улицы опустился мрак, освещаемый редкими фонарными столбами, а все встречающиеся по пути окна закрыты ставнями. Черное небо над головой обложено тучами, по брусчатой дороге хлещет дождь. Где-то вдалеке слышится стук подков запряженных лошадей и скрип колес проезжающего экипажа. Дождь нещадно бьет по плечам Ференца и по полям его цилиндра, а он только ускоряет шаг. Лист останавливается на пересечении двух улиц и смело шагает в темноту подворотни, чтобы наткнуться на насквозь промокшего Шопена. Даже без головного убора. Пальто на его плечах — такое тоненькое, что кажется, сквозь него видны все ребра юноши наперечет. — Вы с ума сошли! — строго шепчет Лист и толкает Фридерика к стене, в надежде закрыть собой от дождя. — В вашем-то состоянии, без шляпы, без плаща! У вас наверняка жар, что же вы– — Поцелуйте меня, Лист. — перебивает Фридерик и смотрит на Ференца без капли смущения (только щеки едва краснеют, но от холода или робости — кто знает?). Лист, потрясенный внезапной просьбой юноши стоит в полном безмолвии, гадая, не послышалось ли ему. Не послышалось, решает он, когда Шопен тихо добавляет с некоей покорностью в голосе: — Пожалуйста, Ференц. Лист наклоняется к Фридерику, всем своим телом прижимая замерзшего поляка к стене. Поцелуй выходит мягким, очень осторожным поначалу: так Ференц не позволял себе целовать ни одну мадмуазель, утянутую кружевным корсетом. Лист, впрочем, не ожидал, что Фридерик вдруг прильнет к нему порывистым движением, с нехарактерной ему пылкостью — ни разу в жизни никто не целовал Ференца так исступленно, так отчаянно. Требуется пару мгновений прежде, чем Лист замечает, что по щекам Шопена катятся слезы. Он плачет и что-то бессвязно шепчет в губы Ференца. Лист сжимает в своих руках хрупкие кисти Фридерика и самозабвенно, с какой-то бессильной яростью покрывает поцелуями щеки, губы, глаза, лоб. Под прикосновениями венгра Фридерик дрожит. — У тебя жар, — задыхаясь, шепчет Лист и покрывает мелкими поцелуями челюсть Фридерика. Ференц рывком распускает завязки плаща, укутывает им удивленного Фридерика и сжимает его ледяную руку в своей. — Пойдем, у меня найдется горячий кофе. *** Ференц сам толком не сознает, в какой момент вдруг нависает над Фридериком, прижимает к холодным простыням и целует влажные от слез ресницы, внимая тихому, неразборчивому шепоту. Он медленно избавляет юношу сначала он завязанного в бант шейного платка, потом от фрака, жилета и — медленно — расстегивает пуговицы накрахмаленной рубашки. Фридерик позволяет ему целовать свои запястья, длинными музыкальными пальцами касаться впалого живота, скользить губами по изгибам плеч. Ференц вдруг понимает, что взгляд, робкое касание, одно лишь сознание близости может дать самое полное счастье. Позже Лист с нескрываемым трепетом двигается меж бедрами поляка. Фридерик  мягко постанывает под весом Ференца —впивается пальцами в плечи, дрожит всем телом, ластясь к рукам Листа, и бормочет что-то ему в губы на своем родном языке. Лист играет на Фридерике гаммы, которых не встретишь ни в одной нотной тетради. — Что же… — дыхание Фридерика сбивается, и он запрокидывает полностью открытую для ласк шею назад. — Что же вы… мы… Не Ференц ли ревностный католик, аббат, морализирующий проповедник, «пророк» искусства, с благоговением замирающий перед идеей «Бога и свободы»? Так куда подевалась его пылкая набожность? Лист гонит эти мысли прочь и жадно целует Шопена. — К черту их всех. — шепчет в сладком бреду Ференц. — Après nous, le déluge. — Потоп настанет для тебя нескоро, —Фридерик целует Ференца в лоб. V. Ференцу двадцать пять. Ему кажется, что нет ничего невозможного, и даже до самой дальней звезды на небосклоне можно допрыгнуть с разбега. Он распускает старых слуг, покупает небольшую квартирку на улице д’Антэн и обещает Фридерику весь мир (а может даже чуточку больше). Шопен снисходительно ему улыбается и, кажется, верит каждому слову. Фридерик очень проницателен. Он говорит Листу, что все еще видит в нем сокрушенного грустью поклонника Шатобриана. Шопен не позволяет Ференцу думать, что это то самое, начинающееся с буквы «Л» и, по обыкновению, заканчивающееся большой трагедией. Произносить вслух он не решается, думать об этом — страшно, но иногда, в порыве страсти, когда он прижимается к телу Листа вплотную, и Ференц сжимает хрупкого поляка в своих руках, ему так и хочется выкрикнуть запретное слово на «л». Фридерик никогда этого не делает. Он осторожен. Со временем Лист научается делать вид, что ему не больно. Что они — два преданных своему искусству артиста, коллеги на музыкальном поприще и — время от времени — любовники. Иначе быть не может, ведь, в самом деле, не думал же он, что Фридерик мог дать ему нечто большее. Лист усмехается тому, как умело Шопен разыгрывает холодность в обществе и податливо ластится к его рукам, когда они наедине. Его покорность кричит громче любой откровенной похоти. *** Лист решается сыграть Фридерику свою последньюю пьесу — вторую венгерскую рапсодию. Клавиши под пальцами Ференца звенящими перезвонами распевают о бескрайних равнинах и цыганских таборах, о наездниках в круглых шляпах, широких штанах и коротких жилетах, скачущих на горячих лошадях, об одетых с иголочки солдатах, танцующих с черноглазыми девушками, о веселых мотивах венгерского чардаша. Ференц рассказывает ему о доме больше, чем когда-либо смог бы сделать это словами. Фридерик мягко улыбается и целует Ференца в губы. «Лист не может написать ничего оригинального, ничего по-настоящему своего, сколько бы он не бился» — пишет Шопен своему польскому приятелю позже. Впрочем, Лист узнает об этом только после его смерти. *** — Твои транскрипции и фантазии на мотивы Паганини превосходны. Лист удивленно смотрит на Шопена: волосы разметались по подушке, тени мягко ложатся на оголенную кожу. В свете одной единственной зажженной свечи он кажется бледнее, чем обычно. Ференцу странно слышать от него похвалу. Фридерик берет руку Листа в свою и начинает перебирать длинные пальцы. — Твои пальцы сливаются с клавиатурой, и можно подумать, будто они составляют продолжение фортепьянного механизма. Будто вы сливаетесь в один единый инструмент. — Фридерик переводит взгляд на Ференца. — Но как композитор, ты отличаешься совершенной бездарностью. Все, что ты пишешь, клонится к тому, чтобы передать чужую мысль и чужое чувство. Ференц уверяет себя, что это нисколько его не трогает. Лист уже привык напяливать на себя безразличный вид. — Тогда отчего ты тратишь на меня все свое время? — спрашивает он ровным тоном. Голос норовит дрогнуть от злости, обиды и… Лист замечает только, как уголки его губ едва изгибаются в легкой улыбке. В многозначительную паузу он вкладывает нечто неизреченное. — Незачем притворяться, что ты находишь мою музыку более или менее терпимой. Незачем притворяться, будто тебе есть дело до– — Я не притворяюсь. У меня есть занятия получше притворства. — Шопен резко приподнимается на локтях, и одеяло соскальзывает с его бедер. Тут же Фридерик заходится кашлем, прижимает руки ко рту и закидывает голову обратно на подушку. В уголках его глаз выступают слезы. Лист опустошенно смотрит на серебряный таз у тумбы: он наполовину наполнен водой, вода слегка окрашена кровью. Ему хочется заплакать. Шопен, верно, выучивается читать в глазах Листа нечитаемое, потому что вдруг усмехается и говорит: — Утешьтесь. Сколько бы я не жил, я проживу дольше, чем ваша привязанность ко мне. Лист наклоняется и горько целует его, потому что он ненавидит Фридерика Шопена. *** — Фальшивая нота в Бетховене лучше, чем плохая интерпретация. — Ференц смотрит на свою ученицу, мадмуазель Монтескье. Молоденькая француженка с оголенными плечиками, завитыми в букли локонами и игривым румянцем на щеках; осенью она написала ему трогательное письмо с объяснением в любви, но он оставил его без внимания. — Вы играете отдельными фразами, mademoiselle. Если будете забывать про композицию всей сонаты в целом, то загубите сонату. Прошу вас, начните с начала страницы. Барышня кивает и принимается за ноты. Из другой комнаты слышатся громкие диссонирующие аккорды, нагроможденные один на другой. Ференц вздыхает. Мадмуазель Монтескье упирается напряженным взглядом в партитуру, но непокорные пальчики все время ошибаются на втором пассаже: ведь не может она брать восемь диезов подряд! — На сегодня довольно. — слышится мягкий голос учителя. Лист провожает девушку до выхода, не замечая ее взгляда на себе. Ее молодое сердечко жаждет ласки учителя музыки, тогда как отец ее уже видит своим зятем старого графа фон Вебера, три года тому назад попросившего руки его дочери. Аристократы устраивают помолвки своих детей, едва те появляются на свет. — Все хорошо? — Ференц негромко стучится в дверь; в голосе его сквозит усталость. Иногда Фридерик запирается в своей комнате на шесть дней, рыдает, шагает назад и вперед, ломает перья, повторяя или изменяя один такт раз сто, стирает написанное, и на следующий день начинает опять с бесконечной и отчаянной настойчивостью. Иногда он тратит шесть недель на одну страницу, чтобы, в конце концов, остановиться на первоначальном варианте. Фридерик не отвечает. Звуки рояля за дверью напоминают внезапные вскрики боли. Ференц накидывает на плечи плащ и выходит на улицу. *** Позже Шопен играет ему свой новый этюд в ля миноре. Лист не ошибься в первый раз — новый этюд действительно звучит как звучный набат, раскат грома, обломки судна среди волн, нескончаемый болезненный крик. Фридерик дрожит за фортепиано, и Лист подходит к нему сзади, кладет руки на плечи и спускается ниже. Под ладонью сильными и частыми ударами бьется сердце. Лист думает, что музыка Шопена многолика: это пенящаяся нежность и полупрозрачные кружева, и вместе с тем — трагические образы, окрашеные патриотическим мотивами. Ведь сейчас из-под пальцев Шопена изливается мрачное, безысходное отчаяние, и Лист думает, что на месте хрупкого болезненного юноши видит Джакопо Фоскари Байрона; видит и чувствует его отчаяние, когда он, умирая от любви к отечеству, предпочел смерть изгнанию, не в силах вынести разлуки с Venezia la bella. Когда Фридерик заканчивает играть, Лист целует его. Это единственное, на что он решается. Больше он не играет для Фридерика, потому что знает: его собственные композиции вызывают в Шопене только отвращение. VI. — Приятно познакомиться, сударь.  Дама в мужском костюме обдает Фридерика дымом зажатой меж губ трубки и расплывается в хищной улыбке. У нее резкие черты лица, а взгляд из-под тяжелых век слишком пронзительный. Она пишет романы на злободневные темы, критикует церковь, выступает против браков и громко говорит о тех вещах, про которые принято молчать. — Мадам, — Фридерик берет ее руку, обтянутую белой перчаткой и подносит к губам, учтиво склонившись. Ференц наблюдает за сценой из другого конца салона. — Ты познакомился с Жорж? — как бы невзначай спрашивает он позже. — Санд? Да. — Фридерик выглядит как будто совершенно не заинтересованным. —  Отвратительная женщина. Да и женщина ли вообще? Через месяц они начинают обмениваться письмами. *** Жорж Санд ловит бабочек, тщательно отбирая их по окрасу, и запирает в своей клетке, поначалу кормя цветами и нектаром. Затем, когда бабочка начинает страдать в неволе, она нанизывает трепещущее создание на иглу. Бабочка безвольно порхает крыльями какое-то время, силясь вырваться, но опомниться ей не дают. Она засушивает бабочку и добавляет в свою коллекцию героев для будущих романов. Лист знает, что мадам Санд страстно хочется Фридерика, как новую фарфоровую куколку, такую красивую и изящную. Еще он знает, что визиты Шопена к ней уже давно приобрели не просто дружеский характер. Ему все равно, потому что связь между ним и Фридериком всегда была эфемерной и — с самого начала — не обещала быть долговременной. Так? Лист играет вальс до-диез минор, наблюдая за тем, как трепещут ресницы Фридерика, стоящего у окна. — Я не могу сохранять ясность мысли, когда ты играешь, — говорит Фридерик с закрытыми глазами. Ференц пронзительно смотрит на его хрупкую фигуру, не переставая играть. Руки порхают над клавишами. Шопен написал этот вальс два года назад — тогда он думал, что был влюблен. Теперь Лист видит по глазам Шопена, что он действительно влюблен. В этот раз по-настоящему. — Потому что я играю то, что написал ты. Когда Фридерик рассказывает Ференцу о том, что намерен уехать с мадам Санд, Лист совсем не удивлен. Après nous, le déluge? Так пусть грянет потоп. *** Зиму они проводят в Майорке, лето — в поместье Жорж Санд в Ноане. Некоторые говорят, что она поддерживает в нем жизнь: удовлетворяет это материнское беспокойство, которое уже привыкло заботиться о существе страдающем и измученном, как мсье Шопен. Некоторые говорят, что она его и погубит. Лист решает для себя, что больше это не его дело. «У вас доброе сердце, у вас есть потребность любить, вы слишком молоды и слишком чувствительны для порочной связи вроде той, что была у нас. Так будьте же счастливы», — пишет он Шопену в бесстрастном тоне, ведь, конечно, Ференц исцелился от былой страсти. И он делает вид, что находит утешение в Мари д’Агу. Она оставляет ради Листа мужа, семью, высокое общество, к которому привыкла с детства и уезжает с Ференцом. Лист делает вид, что снова любит; они забрасывают друг друга письмами, прозвищами, нежными именами и страстными клятвами. Он почти убеждает себя, что это все взаправду. Потом рождается Бландина; через год — Козима. Но время идет, и Мари все чаще устраивает истерики: она не понимает, для чего отказалась от всего, что имела. Она требует тех шикарных условий, в которых привыкла жить аристократка. Блески модных салонов, камеристки, горничные, званые ужины, дорогой парфюм, украшения и прически — ей, дворянке, пристало думать о детях и нарядах, но вовсе не о том, откуда берутся деньги на бальные платья и содержание дома. Так что мадам д’Агу забирает детей и уезжает в Париж. «Не всякая женщина может оставаться верной, когда ее возлюбленный заставляет толпы дам терять голову, стоит ему сыграть хоть самую гадкую шансонетку», — пишет Шопен, и Лист чувствует горький запах издевки, исходящий от каждой строки. Он не верит, что это написано рукой Фридерика. «Mon tres cher ami», — пишет Лист; перо в его руках угрожающе скрепит по бумаге, — «Будь у меня к ней более сильное влечение, я зашел бы так далеко, что женился бы на ней; это было бы лучше, чем стать содомитом и иметь неверного любовника, которому нет до меня дела». Лист подписывает письмо: «ваш преданный друг, Ф. Лист». *** В Европе его встречают с рукоплесканием. В Берлине и Праге Листа обожают решительно все, и произведенный им ажиотаж можно сравнить с лихорадочной одержимостью; в Дрездене Ференц проводит неделю в отельном номере с известной куртизанкой Лолой Монтес, где оба наслаждаются ласками друг друга и дорогим вином из пузатых бутылей; в Вене некая дама бросает на сцену кружевную подвязку своего чулка во время выхода Листа на бис, и Ференц попадает на первые страницы всех газет. А когда в Веймаре ему предлагают позицию капельмейстера, у Ференца нет причин отказываться. Его карьера на пике. Он известен. И даже влюблен. Графиня Каролина Витгенштейн — сущий ангел. Польская — какая ирония, — аристократка в темном бархатном платье, с черными как вороново крыло волосами и большими, полными грустью глазами. Муж ее, князь Сайн-Витгенштейн, сын известного русского фельдмаршала, давно уже живет от нее отдельно и является только за деньгами, потому что на этом перевернувшемся с ног на голову свете сказочно богатая жена содержит нелюбимого мужчину. Она с отчаянной самоотверженностью хочет бросить здесь все и начать новую жизнь, даже если ей угрожает нищета. Каролина говорит Листу, что он единственный человек, с кем она вообще может представить себе эту новую жизнь. И они даже пишут письмо императору России с просьбой разрешить расторжение брака Каролины с князем Николаем Витгенштейном. Кажется, что проходит целая вечность, прежде чем Ференц снова учится любить по-настоящему. VII. — Десять лет с этим чахоточным — это ваш самый неудачный роман, мадам Санд. Ночи полны тревог. Жизнь летит так быстро, просто течет меж пальцев, и Фридерик вдруг понимает, что его охватывает страх перед пустотой и забвением. Он хорошо знает, что после «страшных» вещей будет Польша, но так же хорошо знает и то, что он этого не увидит. «Дорогая Людвика»,— пишет он сестре; перо в бескровных руках дрожит, строки освещены лишь одной свечей, — «когда я умру, отвези мое сердце домой». А его все донимает кашель и холодная испарина на лбу. Болезнь полностью парализовала способность творить, и публичная деятельность уже закончена.  Порой Фридерику хочется выплакать горе на чьих-нибудь коленях, — а колени эти всегда были Жорж, — но теперь и ее нет рядом.  В неясных, будто сокрытых под дымчатой завесой воспоминаниях все еще рисуется образ человека, который когда-то давно уже любил его лихорадочной, преданной любовью, но теперь все это не имеет значения. Люди шепчутся, что Фридерик одной ногой в могиле. Весной ему должно исполниться тридцать девять. —  Между Жорж Санд и Шопеном все кончено. Госпожа Санд вдоволь наигралась своей очаровательной фарфоровой куклой и бросила ее оземь. Сжигаемый болезнью Шопен слишком ее тяготил. Ах, какая трагедия! *** На дворе 1848, и это последний раз, когда Лист видит Шопена. На балконе салона, увитом живыми цветами, холодно — Ференц кутается в свой черный сюртук. Лист сначала не узнает его. В глазах напротив — лихорадочный блеск; одышка; кожа на висках прозрачна, как пергамент, и сквозь нее просвечивают синие жилки. Он выглядит едва живым. — Вы пришли, — вкрадчиво говорит Ференц, вглядываясь в лицо Фридерика. — Почему? Шопен очень худ, мраморно-бледен; темный оттенок на скулах только оттеняет эту восковую, болезненную бледность. А еще Фридерик кажется меньше ростом, чем был в юности, и в глазах у него появилось тревожное, беспокойное выражение. Они уже не светились, как в моменты счастья — теперь они совсем темные, и это придает взгляду какую-то жесткость. — Потому что мне осталось жить меньше, чем вам, и я решил жить быстрее. Ференц понимает, что Шопен уже слишком болен, чтобы ощущать радость. Возможно, его страшит эта встреча; возможно, он питает ненависть к Листу, потому что рядом с ним чувствует себя немощно. Но Шопен не способен на такое чувство, как презрение, и в этом Ференц уверен. И Лист вдруг думает, что это правда, что смерть Фридерика приближается быстрым шагом, что скоро его не станет. Он как будто слышит мысли Листа — за одиннадцать лет Фридерик не растерял способности считывать с его лица неизреченное. И он просит, прямо как в тот дождливый вечер, поцеловать его. Просит тихо, без былой уверенности; просит голосом, истерзанным постоянным болезненным кашлем; просит с той покорностью, когда-то мелькавшей в его глазах: «Поцелуйте меня, Ференц». И Лист целует его. Наклоняется к Фридерику — запах, такой знакомый ему: когда выдвигаешь ящичек старого комода, аромат лаванды и еще каких-то запахов, которые откуда-то сами по себе скапливаются за долгие годы, а беспощадно уходящее время превращает их в не имеющие названия тонкие, стойкие духи. Он не хочет отпускать Фридерика, потому что знает, что если отпустит — больше никогда его не коснется. В руках Ференца Фридерик дрожит, как листва, взвихренная порывом ветра. И умолять его уехать, — а внезапно Листу кажется, что он готов, готов бросить и предстоящие гастроли, и даже Каролину, и уехать на первом попавшемся экипаже куда-нибудь дальше, чем просто далеко — нет смысла. Потому что это глупая вера, что где-то в ином месте будет ему лучше, здоровье его поправится, он выздоровеет. — Вы говорили тогда, что проживете дольше, чем моя привязанность к вам, но вы соврали. Ференц смотрит на Фридерика несколько мгновений, прежде чем поцеловать его в последний раз. Он целует его, как одиннадцать лет назад. Потому что он ненавидит Фридерика Шопена. *** Он умер в ноябре следующего года. Лист не был на похоронах. Après nous, le déluge — после нашей смерти погибай хоть весь мир. После смерти Шопена погибает мир одного только Листа. *** В 1849 — единственный раз, когда ученик Листа пытается исполнить ноктюрн си-бимоль минор Шопена; Ференц прерывает его в середине первого такта и вдруг обнаруживает, что он кричит на испуганного француза. Больше Лист никогда не слышит ни одной пьесы Фридерика, исполненной вживую. *** Когда Санд публикует «Лукрецию Флориани», Лист вне себя от злости. Она создает чудовищный пасквиль на своего любовника — под именем князя Кароля она выводит Фридерика, Лукреция же списана с образа самой Жорж. Она показывает Шопена с омерзительными кухонными подробностями и такой ненавистью, которую ничем невозможно ей извинить. В конце романа несчастная Лукреция Флориани умирает, терзаемая ревностью и жестокостью Кароля. Ференц за одну ночь прочитывает роман и с горечью перелистывает последнюю страницу. Он без капли сожаления кидает книгу в огонь камина, и в тот же день пишет госпоже Санд: «Ну что же, браво, Жорж. Мне кажется, что заключенную в романе истину вы продумали не до конца. Какая жалость; самые дорогие чувства были принесены в жертву литературному склоку сомнительной ценности». И он начинает книгу-биографию о Шопене. Каролина говорит, что это щедрый жест с его стороны, и что Фридерик был бы благодарен ему. Он много и усердно работал. Он сбежал в Европу задолго до того, как понял, что Европа без Шопена изначально не могла быть спасением. Задолго до того, как Лист понял, насколько мир походит на тюрьму без Шопена. Он пытался погрузиться в постоянную суету, играл почти во всех великосветских домах Европы, проводил беспокойные ночи, сочиняя и выпивая, пытался двигаться дальше и забыть последние десять лет своей жизни. Но в книге он не пишет об этом. В книге он не пишет о многом. В книге Лист, конечно, не пишет о десяти месяцах, проведенных вместе в небольшой квартирке на улице Д’Антэн, он не пишет о смятых простынях и чувственных поцелуях. Лист не пишет о горьких слезах и погубленном сердце; не пишет и о том, как после известия о смерти его друга, он в истерии покрывал лихорадочными поцелуями и слезами последнее полученное письмо от Фридерика. В книге он не пишет о потопе, который накрыл одного только Шопена; он не пишет о той бесконечной скорби, которая теперь горечью оседает внутри него самого. Не пишет о том, что отдал бы десять лет своей жизни, чтобы один час поплакать у ног Фридерика. В книге Лист не пишет о том, что когда-то он любил фанатической, безнадежной, горькой, губительной любовью, и ни одна земная страсть не была столь же ненасытной и столь отчаянной. Вместо этого, он пишет о формах музыки, романтизме и могучей шопеновской индивидуальности. О его детстве и юности. О том, как в зале Плейеля его звукам и мыслям аплодировало четыреста слушателей. О трагическом эхо рыданий Варшавы в его ноктюрнах, о двух личностях великого артиста: патриот и художник, душа первой всегда пробуждала гений второй. Потом — несколько общих понятий о дружбе, чести и предназначении артиста. Вот и все. В предисловии книги он пишет: «Вспоминая дружбу, какая связывала меня с Шопеном, я решил, что она требовала от меня возложить на его могилу что-то большее, чем холодный камень». «Но для чего пережила тебя любовь моя?» — Лист не ввел туда эту фразу, но мысль эта осталась путеводной до самой последней строки. VIII. «Впрочем, напрасно я пишу тебе все это, ведь ты же знаешь, что так думаю… (зачеркнуто). Между тем куда подевалось мое искусство? А сердце мое где истратил? (зачеркнуто) . Едва помню уже, как на родине поют. Мир этот как-то уплывает от меня, я забываюсь, теряю силы (зачеркнуто); если вознесусь немного, то упаду тем ниже. Разум мой достаточно спокоен (среди зачеркнутого можно разобрать два слова: «мне безразлично»). Ведь говоря серьезно — здоровье мое плохо. Внутри что-то мучит меня — какие-то предчувствия, тревоги, сны или бессонница, — тоска — равнодушие, желание жить и тотчас же желание умереть — какое-то сладкое умиротворение, какая-то одеревенелость, летаргия ума, а порою отличная память мучит меня. Тогда я в мыслях переношусь к тебе, беру твою руку и плачу. Впрочем, даже хорошо, что ты не увидишь меня больше. Ведь если бы и была у тебя такая возможность, ты бы ужаснулся при виде умирающего, хилого, постаревшего и разочаровавшегося, худого денди, задыхающегося и кашляющего кровью на влажной от холодного пота простыне. Я задыхаюсь и желаю тебе счастья, какого только можно. У тебя еще много времени, а мне нужно торопиться. Я вспоминаю все свои весны, вспоминаю о детстве в Желязовой-Воле, о старом родительском фортепиано, вспоминаю расплывчатый образ Марии; думаю о доме, о матери, сестрах — да поможет им бог сохранить присутствие духа! — и смеюсь, и плачу. Ах, каким все это кажется нынче далеким, смешным и наивным — каким бесконечно дорогим! Знаешь, теперь я убежден, что человек может иногда остановить течение собственной болезни, и люблю повторять слова Гёте: «Он наконец умер, но лишь потому, что согласился умереть». Я смахиваю слезы и думаю, что согласен. Ведь — ты помнишь? — après nous, le déluge Навеки твой, Фридерик». Лист перечитывает последнее письмо, полученное от Шопена, и больше не корит себя ни за что. Ференц старается жить дальше. Он вдруг понимает, что Фридерик Шопен никогда не умирал. Он превратился в цвета и краски, стал частицей пейзажа, остался жить вместе с дорогой сердцу Польшей. Покуда жива его музыка, жив и он. Каждый вечер Лист играет вальсы Фридерика, и иногда ему кажется, что боковым зрением он видит знакомую хрупкую фигуру, стоящую у рояля. Ференц перевязывает конверт белой лентой. «Навеки твой, Фридерик».