По закону рода

— Сколько же вас… вернулось. Это не вопрос: ни к чему спрашивать. Все, кто пришли, кто смог прийти — здесь, под защитой серых стен, диких камней, что в высоту и в ширину больше человеческого роста. Все. Пять с половиной десятков. — Быстро шли: тяжёлых раненых пришлось оставить, только их немного, человек двадцать. Живы останутся — нагонят. Если будет кого. И — главное — зачем. Снаружи выла метель. Кидалась на зубцы, отступала, увязала в бойницах ближнего боя, терялась в бойницах дальнего. Последний месяц зимы давно перевалил за середину, а его даже не заметили. Поняли только сейчас, здесь, в почти-тишине, в почти-темноте. Нинуи — не тот все же месяц назвали слезным, не тот; этот впору было именовать смертельным. Он и раньше часто бывал такой, ветреный, злой, лютый, когда не то что в лесу не переднюешь — из дому не выйдешь, когда все торные пути заносит и холмы сглаживает, были — и нет, сплошная равнина, а где по ней проходила дорога, попробуй ещё пойми… А они как-то добрались от самого Ривиля. Полсотни человек, считая легко раненых. Легко — это те, кто держался на ногах и мог идти. Кто не мог, тех по пути оставляли, в деревнях, на хуторах: подтянутся позже. Успеют, должны успеть… Успеют. Здесь на всех достанется. На столе лежала карта: тонкие чёрные линии по чуть желтоватой ткани, жилы трактов, кости гор. Эльфийской работы, рисовали её уже при Бреголасе, в первые годы, как он стал князем. Лорд Ангрод и рисовал, у него рука верная, точная: и карты, и что другое… Была. Была верная. Когда приезжал, всегда исчезал под вечер, а потом появлялся из ниоткуда и молча, со смешком протягивал и какие-то обрывки, и целые листы: пара росчерков — и вот, человек как живой, подловили его, когда он того не ожидал, запечатлели, запомнили. Ангрод собирал эти рисунки — сколько же их должно было у него быть, за все те годы… Сколько ни было, все сгорели. Говорили — деревья вспыхнули сразу, а замок — чуть погодя, и сначала будто засветился изнутри, прощался. Говорил ангродов вестовой, совсем ещё ребёнок, хоть и бессмертный эльф, и плакал, сам того не замечая, и не дышал — хватал воздух, жадно, чтобы побыстрее, чтобы успеть ещё пару слов до того, как… До чего? Он поверить не мог, что жив, а его лорд — нет. Не мог и помыслить о том, чтобы остаться, рвался назад — мальчишка, мальчишка… Ангрод тогда многих отправил с вестями и приказами, разослал по всему Ладросу. Написать послания не успевал — передавали на словах. Успевал лишь выиграть немного времени, чтобы смогли уйти все, кроме воинов, добраться хотя бы до ближайших укреплений, но и на них не оглядывался: не хватало времени. Он знал, что первую волну пламени, самую страшную, погасят горы, родная его — нет, их — земля, а вторая придется на него с братом, а третья — на ту дружину, которую приведет Бреголас. Он все рассчитал, так же точно и хладнокровно, как при строительстве — вес и размер каменных блоков. Все — и свою гибель тоже. А чужую? Почудилось: вот сейчас он стоит за столом, высокий, с туго стянутыми в косы волосами, задумчиво водит деревянным концом кисточки по подбородку. Эта карта уже никуда не годится, надо переделать; на месте замка братьев-Арфингов, выписанного до последней башенки, нарисовать оплавленную груду камней, вместо ближайших двух — чёрные пятна: там уже никого не осталось… …На ткань легла не тонкая эльфийская ладонь — широкая в запястье, смуглая от вечного загара рука, перечерченная старым шрамом. — Вот здесь и здесь, — Барагунд говорил все ещё отрывисто, как привык за последние месяцы, в поле и на стенах, но хоть тише. — Уже после того, как вы ушли… Их просто числом взяли. Из замков никто не выбрался, но там рядом деревни стояли, ты помнишь… Потому мы хоть что-то и знаем. И вот, гляди: два тракта, оба сливаются, — отчерк по карте, короткий, резкий, — с другими, который подводит к этому замку, а после — к замку Беорингов. Оба торные, по сторонам эльфы посадили деревья, так что заблудиться даже сейчас не выйдет. Барахир кивнул: не выйдет. Это нагорье зимой замирало, будто толстой шубой накрытое, а в Ладросе и вестники ездили, и, бывало, торговля велась. Не по всем дорогам, правда, не во всякие месяцы, и уже не упомнить такой многоснежной зимы, как эта… -…Только в холмы свернуть тоже не получится, — продолжал племянник. — Здесь тамошние поселения не отмечены, но и наших, и эльфов там хватало. В первом же сражении… — он помолчал немного, крепко потер левое плечо, — большинство тех, кто мог держать оружие, присоединились к отцу. Точного числа я не знаю, имён — тоже. И потому нам нужно заслать туда людей. Хотя бы посмотреть, что да как. Боюсь, орки рано или поздно жрать захотят и тогда позабудут, что к хуторам дороги не проложены. Большой отряд в предгорья не пойдёт, но и малый может столько вырезать… — Оттуда приходили беженцы. По их рассказам и по срокам, многие собрались в путь ещё когда зарево встало. — Пусть так, — Барагунд склонил голову. — Об этом тебе знать лучше. Но все же… — Нет, мысль дельная. Только сможем ли мы сейчас кого-то отправить… Из моих, ты сам видел, воины на одну битву, твои здесь нужны… Вот что, — на карте были скупо, в пару штрихов, но необычайно точно обозначены крутые холмы, проросшие камнем, и сменяющие их предгорья, и гряда на востоке; память послушно разматывала другое шёлковое полотнище — дороги, дорожки, тропки, отлогие склоны и кручи, сосновое редколесье и заросли ельника. — Ни к чему их всех трогать. Осенью ополчение, как водится, собрали, а распустить не успели. К счастью. Я сегодня пройду, выберу с десяток охотников, кто лучше на лыжах держится и те места знает. Они быстрее доберутся. Глаза Барагунда блеснули. — И верно. Хорошо ты придумал, а я, видно, тогда по голове получил и последний ум потерял. Только вот что, ополчение… Нет, не сейчас, — он устало покачал головой. — Тут тоже есть о чем подумать, но это после, иначе совсем собьюсь. Пока ещё про замки. Я было начал говорить, окрестные деревни… Оттуда тоже идут к нам. Больше некуда, здесь мы предпоследние. Не все успевают уйти, не все добираются: зима… И преследуют их, разумеется, только недалеко. Боятся, что ли? Хорошо, если так, только думается мне, их страх — ненадолго. Ладрос — открытая на север чаша, сам по себе крепость: замки начинали строить при князе Боромире, серые башни, о которые любой враг обломает зубы. Горы, по которым кое-где не отваживаются пробираться даже местные охотники. Холмы на каменных подошвах, стиснувшие выход в сам Дортонион: там почти нет крепостей, там в сосновых лесах живут люди, родами и малыми поселениями, как исстари повелось, как привыкли… Туда нельзя пускать орочье войско. Придётся. Барагунд молчал. Ждал ответа. Разведка — хорошо, но не ей война заканчивается, тем более такая. И не разведчикам убеждать людей покинуть свои дома, пусть даже перед лицом вражьего войска. Нечем заняться? Попробуй переупрямить беоринга… Не уйдут они. Надо отдать Ладрос… Нельзя его отдавать. Спросить совета — а у кого ты его спросишь, мы не предпоследние, как племянник сказал. Мы последние. Хоть и стоит ещё южнее, ещё ближе к озеру Аэлуин замок рода Беорингов, хоть и остались там воины, но и большинство беженцев тоже там. И — если вовсе уж не повезет — заложники, такие, что и думать об этом страшно. Вот Барагунд, его, говорят, уже орки боятся, доблестный воин, хладнокровный военачальник — а окажись в плену его дочь, что он сделает? И страна своя, и сердце ведь не каменное. А если не его — твоя? Твоя Хириль, которая тебе вот эту рубашку вышила, которая на мать больше лицом похожа, чем нравом, которая в детстве боли боялась и над раздавленными цветками плакала? Как тогда запляшешь, друг эльфов?.. Решай. — Ладрос мы не удержим. Но держать все равно надо. Кивок — тоже молча. Надо. Да прикажи воинам отступать — не пойдут. — До весны замки простоят. Потом, когда снега начнут таять, здесь будет не пройти ни им, ни нам. Через горловину — и подавно. Станет видно: если к ним помощь не подойдёт, может, ещё что-то получится. Подойдёт — потеряем не только Ладрос. Белегунд где? Вместо ответа — очередной рисунок на карте. Страж того тракта, что ровно с севера приводит к озеру Аэлуин. Там можно закрепиться надолго, там и в мирное время стояла немалая дружина… Но пробраться с вестью к Белегунду вряд ли выйдет, даже ученая птица письмо не донесет. И что говорить — чтобы берег людей, потому что не сейчас и не здесь эта война закончится?.. Будто сам он не знает, только как их беречь, если врага больше раз в пять? Старая загадка, перейти реку, да ног не замочить… По льду, а лед пока чудом держит. — Надо найти способ, как ему передать. И тебе теперь скажу, а ты запомни накрепко: весной война не кончится. Мы её сами начнем. Другую, не щит в щит. Для такой воинов уже осталось слишком мало, даже если посчитать ополчение. Как сойдёт снег, орки попытаются прорваться в Дортонион; тогда и дадим им последний честный бой, а после — уйдем в холмы. Все. Сколько есть. Из Ладроса к тому времени надо вывести всех жителей, не то им же хуже будет. С севера Дортониона — тоже. И на Анах послать хотя бы малую разведку. Ступени Ривиля, считай, мы уже потеряли: защищать там проход некому, только стража осталась, и наше счастье, что враг пока той дороги боится. Так вот, часть войска останется в Ладросе, ещё часть пойдёт на нагорье, и там надо так схорониться в лесах, чтобы убежищ и волки не нашли. Чтобы орки каждого дерева боялись. А для всего этого — береги людей. Крепко береги. Лучше сейчас лишние пол-лиги отдать, чем потом остаться без отряда. Можешь не ввязаться в схватку — не ввязывайся, лучше стрелами закидай. Барагунд судорожно, рвано вздохнул; потом вышел из-за стола и коротко, но глубоко поклонился. И не надо было быть эльфом, чтобы понять, как посветлело на душе у сына Бреголаса после этих слов... — Храни тебя благие Валар. Родич. Тебя и это твое решение. Много жизней оно спасет, если все выйдет по задуманному. Может, и так. Но скольких уже не спасти… Ведь не было ошибок, ни единой не было, а заканчивается все тем, что они уже наполовину побеждены, что из Ладроса вряд ли кто спасется, и даже это, только что придуманное и чуть не с восторгом принятое Барагундом, лишь отсрочка. Нельзя было уходить к Ривилю. И нельзя было не уйти: даже не будь того уговора, что им всем делать на случай войны, некого было отправить с войском, кроме младшего брата князя. Тогда ещё князя. Живого. Белегунд был похож на деда, даже ростом в него вышел. Барагунд — на отца. Всем: и лицом, и повадкой, и статью; только глаза синие, материны… Сейчас, почти в темноте, — чёрные. И если не приглядываться, можно вовсе подумать, что это Брего сидит, что ему как-то повезло выбраться оттуда, где и земля, и люди горели, но держались. Что это Брего никак не может себе простить и никогда не простит и выплавленный дочерна Ард-Гален, и Ладрос, который должен был стать защитой, а стал могилой, да ещё бестолковой донельзя, и все только по его вине. Готовились к войне? Мало готовились, вот ты — мало, а теперь казнись сколько угодно: ничего не вернешь, тебе дальше других вести и защищать, а как, если теперь сам в себя не веришь? — Ну хватит, — словно что-то почувствовав, проговорил Бреголас — нет, все же его сын — и накрыл ладонью карту. Немного закрыл. — Верно, видел я тех, кто с тобой вернулся, они на ногах не стоят. Потому и спят давно, и тебе бы тоже к ним, а людей для разведки отобрать я и сам могу… Только вот ещё что. Последнее. Разговором тоже — становится похож. И сам от себя такого не ожидал, это видно… Приказывать он уже умеет, и не как раньше, в мирное время, а так, чтобы ослушаться было нельзя. Боится пока решать за всех, то ли после своего поражения, когда самого его чудом из рубки вытащили, то ли просто. Если нет полной уверенности в собственной правоте, немалая жестокость нужна, чтобы командовать. Ничего. Научится, привыкнет. Еще немного времени пройдет, и не узнать его будет… — Последнее, — тише, тверже повторил Барагунд. — Но не по важности. Бреголас, князь Ладроса и Дортониона и наследник рода Беора Старого, погиб. Кто-то должен занять его место, потому что не может быть ни двух правителей в мирное время, ни двух верховных предводителей в войну. По закону народа беорингов, власть наследуется родичами по старшинству. Вот тебе и… последнее. Сейчас бы еще власть делить, когда морготово войско на пороге. И какая разница, кто назовется князем после Бреголаса, если на самом-то деле Бреголас был последним? Не слова — тяжелый молот. — А по закону Боромира, сына Борона — от отца к старшему из детей мужского пола или же к сыну старшей из дочерей. Снова повисла тишина. Тяжёлая, прочная. Снова — не на двоих, на всех, кого это дело касалось. — Об этом ли теперь думать? — Барахир первым нарушил молчание. — За тобой шли все это время, пойдут и дальше. Воины знают тебя и любят. Барагунд покачал головой: — Идти за мной было некуда, а что до воинов… Это я потерял Ладрос. Уже потерял, хоть и видно это станет только весной... По моей вине там погибает почти все наше войско. И я не то что сделать, придумать ничего сам не мог. Взвалил на тебя и дела, и свои жалобы — так что мне, за это награду принимать? — Не по твоей. И ещё не погибло. А теперь вспомни, что со мной к Ривилю уходило две сотни. Сколько вернулось — все видели. — Так. Но ты не мог туда не пойти и не мог взять меньший отряд. К тому же… Да, не шло речи о том, чтобы вам сражаться, но… Нет, не так, — искоса взглянув на собеседника, Барагунд сказал уже тише и не в пример теплее: — Они знали, за что сражаются и погибают. Не себя вини в том, что там остался каждый третий. Все, что в твоих силах, ты сделал. Или еще сделаешь. И ни в чем себя не вини, потому что ты не только многое потерял, но и спас многое. Помощи от нолдор мы вряд ли дождемся, по крайней мере, той, что измеряется сталью, но ведь эта война — не последняя. Пока южные земли стоят, наши дети и внуки смогут сражаться, не теряя надежды. И залог этой надежды теперь есть у тебя. Кольцо. Работы заморских эльфов, настолько древнее и… величественное, что при взгляде на него дух захватывало. И словно живое: камень казался тёплым, когда его касались, и будто бы даже менял оттенок, то глубокий и чарующий, то напоминающий о глубокой реке, то блестящий, как эльфийский же шелк. Кольцо — плата за верность слову, за безрассудную храбрость, за сотню с лишним человеческих жизней. И клятва. — Это немногое меняет. Сейчас — так уж точно. — Меняет. Потому что государь Инголдо знает и тебя, и меня лучше, чем мы сами. А еще он знает, что тот закон, который ты упомянул, был все-таки вычеркнут, потому что князь Боромир, может, и не пытался в нем подражать правителям нолдор, но счастливо позабыл и о возможных войнах, и о прочих несчастьях. А в войне и в горе вести народ должен тот, кто сумеет это сделать и обойтись меньшими потерями. Никогда беорово племя не торговало ни своей кровью, ни жизнями своих детей, ни званием вождя. В темные времена это звание, случалось, брали с боем, но и тогда — с честным. Я ведь сейчас не почести тебе предлагаю, Барахир, и не подставить тебя пытаюсь. Я просто говорю: веди их, потому что ты сможешь, а я не смогу. Потому что на тебя государь Инголдо будет рассчитывать и надеяться, потому что и поклялся он тебе, а не всем потомкам Балана. Потому что даже если все это не брать в расчет, может быть и такое: нам повезет отстоять или людей, или землю, или все вместе, и тогда после тебя править станет твой сын, а у нас с Белегундом род продолжат только дочери. Достанет тебе этих слов, здесь и сейчас? Или утром спросишь воинов, чтобы услышать то же самое, или за тем же поедешь в замок к другим родичам? — Спрошу, — пообещал Барахир, поднимаясь. — И поеду, как только смогу. Чтобы не вышло, будто мы сговорились у всех за спинами. — Так сговорились? — Барагунд еле приметно улыбнулся. Не слишком-то радостно. — Если и родичи, и воины действительно то же самое скажут — сговорились. Считай, что убедил. Только не знаю, к добру… или наоборот. — А вот это теперь в твоих руках. Пусть будет то, чему суждено, а что из этого не понравится — переделаем… Старший сын Бреголаса снова склонился над картой.