Thunderstruck

      Чёрные кожаные перчатки, исполосованные царапинами и грубыми разрезами, из которых едва не вываливается на жесткий мат под ногами ватная набивка, тяжело вздымающаяся грудь, покрытая испариной, отсутствие каких-либо мыслей и темные от пота волосы под полоской банданы, бордовой, как запекшаяся кровь в уголке рта — Зейн любил это. Борцовский зал, в котором он находился каждый вечер буднего дня, будто место одиночной молитвы для заблудшего грешника, исцелял, утешал его и возвращал к жизни. Матовые кремово-кирпичные стены и цилиндровые груши для битья с пугающей силой заставляли его сердце колотиться со скоростью 132 удара в минуту, — «раздватрираздватрираздватри» — а мышцы в предплечьях сжиматься и разжиматься до непрерывных конвульсий. Если для многих людей обычное человеческое удовольствие заключалось в вишневом пироге по воскресеньям, теплом семейном вечере на ковре гостиных, успешно пройденных уровнях марио на старом плейстейшен, новой купленной за 3$ по акции гирлянде, чтении глупых второсортно-ужасных романов в метро, то для Зейна удовольствие заключалось в ином, — в боли.       В приятной и ноющей боли — когда он разминал перед занятием голени, плечи, шею; терпкой и горьковатой — когда шведская стенка грозилась с болтами выпасть из стены и упасть на него, оставив огромные дыры в бетоне и похоронив под обломками скользких от пота досок красивое крепкое тело. И другой боли, которую он любил больше всего — пульсирующей искрами под кожей, сладкой, неугасающей, — когда его ученик, Лиам, четким и молниеносным ударом кулака попадал Зейну в челюсть, что бывало крайне редко, конечно же, Зейн ведь мастер своего дела. Он настоящий профи, которого безропотно слушаются и почитают, выполняют указания строго по его командам, сказанным грубым спокойным тоном, не терпящим отлагательств. Геракл — так его называли новички, пришедшие в новом семестре с начала осени, и такое прозвище было вполне заслуженно. Зейн не был из тех псевдо-тренеров, кто даёт в качестве разминки 10-ти минутную растяжку и легкий бег вокруг зала, получающие деньги за свою псевдо-работу под видом перекаченных, светящихся автозагаром, запревших тел, которым абсолютно поебать на то, как их ученики тренируются, правильно ли поставлен удар и заслуживает ли стойка в позе похвалы. Такие ещё хвастаются тремя еле заметными кубиками пресса, скрытыми под внушительным слоем жирка. Чертовы стервятники.       Зейн знал, как закаляется сталь, и знал, что нужно претворить в жизнь, чтобы закалить, выплавить, выжечь ее в тех, кто приходил работать над собой под его попечительством. Дело, на самом деле, заключалось не только в силе воли, невероятном уровнем выносливости, хлесткой быстроте и четкости ударов, правильном реагировании на нападение соперника, применении защитных приемов, — строжайшая дисциплина, полное и беспрекословное подчинение указаниям Зейна — вот, что он хотел видеть в своих учениках. И что напрочь отсутствовало в Лиаме Пейне, чьё только существование выбешивало Зейна до такой степени, что он едва держался, чтобы не снять с рук боксерские лапы, медленно развязать бинты и надрать ему задницу так, что он бы не появлялся на занятиях недели две. Но не будем забывать, что Зейн мастер, он настоящий профи, чьи методы не подлежат даже ежесекундным сомнениям, он не прогнется, блять, под какого-то юнца, специально дергающего за самые чувствительные струны в организме Зейна, выводя их из строя и разрушая тот баланс, который он построил только благодаря полному контролю над собой.       И Лиам Пейн. Мальчик, для которого бокс был не более, чем игрушкой, милой забавой в свободное время, — нахальный, свободный, юный — был на самом деле 25-летним мужчиной, чьё ебаное самовольное поведение только и подходило, что для описания мальчишек лет 17-ти, привыкших кататься как сыр в масле с самого рождения. Зейн ненавидел это. Ненавидел, насколько удары Лиама соответствовали требованиям Зейна, правильности выполнения, с какой быстротой и резкостью он реагировал на удары и наклонял упругое тело в сторону, избегая крепкой, сжатой в кулак руки, знающей все секреты и тайны любых рингов. Ненавидел, как его слова были бесполезны, отскакивая от прочной брони Лиама, которая не поддавалась ни на сантиметр, смеялась над Зейном, раз за разом оставляя его в дураках. Но Зейн ведь не дурак. Если броня Зейна была вымощена гранитом, упорством и отсутствием жалости к себе, то Лиам состоял из головокружительной быстроты, льющегося тёплым солнцем смеха и абсолютно-выбешивающего-зейна-нахуй неповиновения. — Если ты будешь делать сайдстэп, это поможет тебе избежать встречного удара, — Зейн стоит на матах в одних длинных шортах и защитных бинтах, обмотанных вокруг костяшек. — Вот так, — он делает шаг в сторону, целясь в подбородок Лиама, но его кулак разрезает влажный воздух, встречаясь с пустотой. Лиам заливисто смеётся, уклоняясь влево, а Зейн чувствует в себе лаву, грозящую вскипеть и уничтожить Лиама горячим потоком. Все, чего он хочет — растопить его чёртову броню, заставить его стоять на коленях и молить о пощаде, когда Зейн будет держать его в крепком захвате сильных мускулистых рук. И вот так каждый раз. Зейн объясняет, Лиам смеётся. Зейн объясняет ещё раз, Лиам уклоняется и смеётся снова. Зейн наносит удар, Лиам перехватываете его руку в своей, останавливая, преграждая удару путь, высмеивая Зейна, втаптывая его идеальную, взращённую годами, выдержку в плотную поверхность матов.       Они одни. Зейн старается дышать так, чтобы Лиам не слышал, как его дыхание предательски дрожит, когда они почти соприкасаются лицами. Он чувствует, что весь его самоконтроль вытекает из-под пальцев, когда он здесь с ним, этим взрослым ребёнком, играющим с Зейном, как мальчик с волчком, крутящим его и выматывающим из Зейна по ниточке. Лиам смотрит ему в глаза, — вызов, прихоть, чистое наслаждение от ситуации — на нем чёрная футболка, свободно сидящая на плечах, ворот растянут, пропитанный потом, откровенным своенравием и неприкрытой дерзостью. Их ноги скользят по матам, руки цепляются за плечи, тела наклонены друг к другу, напряженные, твёрдые, острые, готовые в любой момент среагировать на внезапное движение соперника, готовящиеся к толчку, как гепард перед прыжком. Зейн смотрит на Лиама в ответ, не моргая, замечает давление, бьющееся в венке на загорелой шее, и почему-то, на какую-то долю секунды мысль оказаться пораженным, безжалостно брошенным на пол ринга, кажется не такой дикой. — Попался, — Лиам пользуется тем, что Зейн теряет сконцентрированность, видит, как его тепло-карие глаза лихорадочно блуждают по лицу Лиама, останавливаясь на секунду на губах, и может ему это только кажется, но он действует, не задумываясь, сжимая в захвате тело перед собой и роняя вниз, падая вместе с ним. Глухой удар плечами об мат делает больно, скребет по коже, и Зейн шипит, ожидая тупую боль от удара головой, лицо искажается, но вместо этого на его затылок ложится ладонь, заботливо появившаяся именно в тот момент, когда столкновение с полом почти неизбежно.       Мягкая ладонь, скользящая по коротко стриженным тёмным волосам Зейна, исчезает так же быстро и плавно, как появилась. Идиотидиотидиот.       В груди Зейна бешено колотится сердце, когда он крепко зажмуривает веки и видит пляшущие черно-красные точки. Вау, что ж, браво, это ведь эта ситуация, под которую совершенно и абсолютно точно подходит фраза «ученик превзошёл своего учителя»? До чего невообразимо глуп, смешон, выпотрошен. Зейн чувствует стыд, тёплый и алый стыд, крадущийся по кончикам его ушей и падающий на виски. Он ненавидит это, как же ненавидит.       Тишина в зале нарушается легким, как джеб-удар, дыханием Лиама, который лежит плотно прижатым к нему, не оставляя Зейну возможности сдвинуться хотя бы на гребаный миллиметр. Он открывает глаза, потворствуя своей ярости, граничащей с чем-то, чего Зейн всегда зарывал внутри себя, погребал под изнуряющими тренировками, каплями пота, деревянными перекладинами и самоистязанием. — Ученик превзошёл своего учителя? — Зейна начинает трясти от тихих, сиропообразных слов, брошенных в его сторону так легко и самодовольно. — Да ладно, с кем не бывает, Зи, верно?       Кровь бурлит, разрывая сосуды и перемешиваясь в теле, создавая смесь, которая сожжёт, Зейн уверен, до тла сначала его, а потом этого упрямого, наглого, безответственного, все-себе-позволяющего, уверенного в себе до кончиков пальцев, с выраженной линией челюсти и падающими на лоб, достающими до тёмных ресниц, волосами, тёплого, до невозможности непокорного мужчину перед ним. Зейн откидывает шею назад и кашляет, кашляет, кашляет, снижая злость в себе до показателей нормы, снижая давление, которое — он даже не понимает, каким образом — давит на пах. И Лиам совсем не способствует разрешению ситуации, прижимаясь к Зейну абсолютно естественно, будто в этом нет ничего, ничегошеньки особенного и постыдного — выбивать почву из-под ног у своего тренера. — Знаешь в чем твоя проблема? Никто никогда тебе не говорил закрыть свой рот, потому что ты слишком милый, — блять, ну почему Зейн не может промолчать, спокойно подняться и продолжить учить, не начиная то, что потом не в силах будет остановить. Пламя в груди поджигает кожу оранжево-огненным маревом и разгорается в зрачках, голос сочится ядовитым сарказмом, по крайней мере, тут он не проявил слабину, но предательски дрогнул на последнем слове. Зейн открывает глаза и впивается ими в глаза напротив, ища там хоть малейший намёк на слабость, но видит свой собственный отраженный взгляд, полный поражения и скребущей глотку досады.       Глаза Лиама вспыхивают золотистыми искрами. Красивый ублюдок. Ладони сжимают предплечьях Зейна, а ногти царапают кожу. Это точно тренировка, а не настоящий поединок, с кровью и выбитыми зубами? Зейн не знает, он не уверен, что вообще находится здесь. — Ты так думаешь? Думаешь, я милый? — Играется, играется со словами, произнесёнными грешным ртом, играется с Зейном, распластавшимся под ним, жалко и униженно. А потом двигает бёдрами, задевая пах Зейна. Если бы Зейн мог, он бы умер прямо здесь, оставив только стыд и абсолютную неловкость витать в пыльном от кальки воздухе. — Тебя вполне можно было бы назвать милым, не будь ты таким мудаком, — упс, ну вот опять, Зейн, браво, позволяешь ему дергать тебя за верёвочки, как тряпичную куклу, а он и будет потешаться, насмехаться над тобой, зная, что вывел тебя из равновесия. Глупыйглупыйглупый.       Мозг кричит, охваченный паникой и непониманием, стучит кровью по перепонкам, оглушая Зейна, оглушая с меньшей силой, чем губы Лиама, коснувшиеся его кадыка. Зейн не видит, не слышит, только чувствует, как широкие волны тепла движутся от груди к низу живота — Лиам кусает его губу, легко тянет на себя, снова играясь, потешаясь и оставляя Зейна побеждённым, разрушенным, нокаутированным, ослеплённым. Слабость, граничащая с болью, причиняющей удовольствие — пальцы Лиама держат его подбородок, пока Зейн выпускает первый, еле слышный мягкий вибрирующий стон — он сдаётся, беспрекословно и добровольно, как сдавался каждый раз, когда Лиам обретал над ним контроль, уходя от удара или нанося ответный кросс. Глупое тело не оставляет сил на сопротивление, оставляет только податливость и безрассудство на то, чтобы реагировать на касания Лиама, которые сравнимы со слабым разрядом тока. Он сдаётся. Безоговорочно и целенаправленно. (А целоваться с капами не очень-то удобно, если честно)