Пока выключен свет

      Кафе в это время давно закрылось для всех посетителей. Но не для них. В нем горели тусклые маленькие ночники на стенах, отбрасывая золотые блики на деревянные темные столы. Россия был хорошо знаком с владельцем этого заведения. Как, впрочем, и с менеджером… официантом… уборщицей… Со всеми в этом городе – ЕГО городе. – Ты как, в порядке? – его голос звучал тихо, как шепот, и тонул с полумраке. Напротив него за столом сидел и уплетал благодушно предоставленную еду невысокий до ужаса худой парнишка с замотанным бинтами левым глазом и половиной головы. Тот только кивнул, не переставая набивать рот гречкой с подливой. Вареная крупа сыпалась через тарелку, ложка звякала о фарфор. – Набирайся сил. – протянул русский, откидываясь на спинку стула и наблюдая за ним из-под опущенных ресниц. – Тебе они понадобятся. Сирия уже знал несколько слов по-русски. Только и ждал момента, когда сможет применить их в действии. Слово «спасибо» он выучил уже через год гражданской войны, но этого было мало. Он ввел русский как обязательный в школах. Это могло бы льстить. Это и льстило бы, если бы Россия не имел несколько собственных мотивов помогать этому парнишке. Во-первых, военная практика. Очень важная штука в нынешнее-то время. Во-вторых, геополитика. Сирия занимал крайне удачное место, через которое США может подойти очень близко к границам русского и нанести ядерный удар в любой момент. Если Россия заполучит доверие сирийца – сможет обезопасить себя, обеспечив свое присутствие в его маленьком домике. Ну, а в-третьих… Он глянул на пацана, с таким блаженством уплетающего обычную гречку. На его худые плечи и торчащие скулы. На большие оленьи глаза. Определенно… он не мог не помочь кому-то настолько слабому и маленькому в борьбе с мировым злом. Тем более, если это зло спонсирует его главнейший враг и противник – Штаты. Ух, аж кровь кипит о простом упоминании пендоса… и далеко не в приятном смысле. – Я тебя не брошу… - задумчиво тянет Россия, не глядя на оппонента и закуривая сигарету. Сирия поднимает на него большие блестящие глаза. Кивает. Говорит: «Спасибо» на ломаном русском. Россия любит благодарность. Но сейчас не это важно. Ничего не важно, кроме безопасности. Он на грани, и его вот-вот могут достать. Укусить за пятку так, чтобы разбомбило половину туловища. Ночь за окном. К ним подбирается из тени владелец кафе в фартуке официанта. Сегодня для таких важных гостей он может быть кем угодно. – Чего-то еще? – интересуется он, переводя взгляд с русского на сирийца и обратно. Россия вопросительно смотрит на друга, тот качает головой – и он говорит, что ничего не нужно. Сирия легкий. В бою против ИГ ему снова оторвало ногу, и России приходится везде таскать его на руках. Но это – все равно что таскать собачку подмышкой, и проблем нет. Россия любит чувствовать человеческое тепло – живое тепло, которое шепчет о том, что жизнь все еще не покинула тело, все еще течет по жилам. Он любит этого парнишку по-своему. Маленького, хрупкого, нуждающегося в защите. Пусть не обязательно ЕГО защите – но по крайней мере сейчас именно Россия взял на себя ответственность следить и заботиться о нем. Заботиться о ком-то, кто нуждается в помощи – кайф. Это все равно что властвовать над кем-то. Со времен смерти отца Россия все больше начинал понимать его – почему тот, вместо того чтобы поднимать собственную экономику и обеспечивать собственное население, посылает зерно Польше, вводит войска в Афганистан, отдает львиную долю ядерных боеголовок и вооружения Украине, а сельское хозяйство доверяет Беларуси. Это такой кайф – знать, что благодаря тебе кто-то живет и процветает. Кайф чувствовать, что кто-то так или иначе обязан своему процветанию тебе – по гроб жизни. Ради этого он последнюю рубаху снимет с собственного народа и накормит полмира – чтобы ощущать этот кайф, это ложное сознание превосходства. Оттого так болезненны предательства, но так быстро они забываются – что взять с мелких неблагодарных отпрысков, которых ты поил, кормил и баловал, а они выросли в сволочей. Но душа спокойна: ты сделал все, что мог, чтобы обеспечить их всем необходимым. Ты откупился. Россия так искупает грехи. Он словно вымаливает прощение перед Богом, растрачивая последние деньги для вложений в чужое благополучие и жизнь – только чтобы знать: невидимый несуществующий бородатый дядя на небесах все ему простит. Сирия сидит тихо на заднем сиденье черного УАЗ Патриот и не произносит ни слова с того момента, как русский вытащил его из самого пепла сражения. Вместо него там сражаются русские десантники. Они высаживаются у особняка с отделкой снаружи «под бревна», УАЗ порыкивает в последний раз и замолкает. Россия хлопает дверью, открывает заднюю и тянет руки вперед. Сириец доверчиво двигается к нему, елозя на мягком упругом сидении, пока не падает прямо русскому в руки и тот не достает его из машины, как ляльку. Снова хлопок двери, скулеж сигнализации – и вот он уже поднимается по деревянным ступеням в дом, отделанный по последнему вкусу новизны, и звенит ключами. Однако руки у страны заняты, и тут Сирия чуть ерзает, обращая внимание на себя, и заглядывает в глаза России. Молча делает неопределенные жесты руками, и русский, чуть стормозив, позволяет тому залезть к себе в карман и вытащить ключи. Сирия гремит тяжелой связкой и, кое-как отыскивая нужный, вставляет ключ в замочную скважину. Возиться – Россия видит, как дрожат его руки – и после пары минут открывает дверь. Русский толкает ее ногой и проходит внутрь. Щелчок – и под потолком занимается. Все выполнено под дерево, и только в узком коридорчике, ведущем из холла на кухню, на стенах по низу обклеены обои в виде выпуклых кирпичей. Пластмасса. Гостиная огромна и темна из-за занавешанных тяжелых штор. Плазма на стене немо матово блестит в неверном свете, на низком столике у углового дивана – оставленные с утра чашка с недопитым кофе и тарелка овсяного печенья. Россия аккуратно опускает свою живую ношу на диван, неуловимым движением достает откуда-то пульт и бросает рядом с ним. – Сейчас соображу чего-нибудь к чаю. – говорит он и как ни в чем не бывало уносит полупустую тарелку с печеньем, которую вечно голодные и чего-то ищущие глаза Сирии уже приметили. Он растерянно смотрит на тарелку, уносимую русским, но одергивает себя и скачет глазами по комнате, не зная, куда деть взгляд. В итоге немного потерянно утыкается в широкий загоревшийся экран, на котором еще с утра остался включенным канал новостей. Говорят что-то на русском. Про войска РФ в его доме. Сирия смотрит, как мелькают в ленте кадры с песчаными пыльными руинами, обломками домов и шагающей по всему этому колонной солдат в камуфляже. Вертолеты. Бронированные машины. Винтовки. Он сам только что оттуда. Он не хочет больше видеть это. Когда Россия возвращается, то застает своего друга с большими влажными глазами. Они темные, как его кожа – вернее, только один – тот, что не спрятан за белой повязкой. Ставит тарелку с пирожными и вишней на стол. Какое-то время смотрит на Сирию, не отводящего глаз от экрана, на котором снова стреляют, что-то грохочет… И тихо присаживается рядом на диван. Сирия моргает, когда экран телевизора перед ним потухает – и вместе с ним страшные картинки. Но они все еще мелькают в голове. Те, что он видел своими глазами. В голове кричат разъяренные голоса и плачут, стонут от боли люди. Внезапно он вздрагивает, чувствуя неожиданное прикосновение к руке, и догадывается повернуть голову. Россия смотрит в его глаза – темные и плачущие – так мягко и так понимающе, что в груди сирийца что-то дергается. Он жмурится со всей силы, вздрагивает и порывается вперед, утыкаясь лицом в чужую грудь, спрятанную за тельняшкой. Слезы сами собой текут из единственного здорового глаза, вниз по щеке, губы кривятся. Густые черные ресницы вздрагивают и намокают. – Тшшш… - Россия немного неловко прижимает его к себе и утешающе гладит по волосам. Он не мастер успокаивать, вообще-то. Он вообще не мастер выражать свои чувства на трезвую. – Все будет хорошо, вот увидишь. До чего банально, думает он и раздосадовано морщится. Лучше бы молчал. Но всхлипы на его плече вдруг становятся тише, чужое тело в руках перестает так сильно вздрагивать. И тихий надломленный голос с едва заметным акцентом произносит: «Спасибо». Россия даже не замечает, когда их губы сталкиваются, но мимоходом замечает, что у сирийца они тонкие и потрескавшиеся. Маленькая страна незаметно придвигается ближе, и между их телами почти не остается пространства. России отчего-то больно. Больно и тоскливо сжимать в руках худое до безумия тело и чувствовать, как отчаянно оно ищет тепла в другом. Даже не близком по культуре. В том, которому просто нужно было защитить свои границы от НАТО, и который просто настолько пошел в папочку, что хочет снова брать под свой протекторат и кормить неблагодарные республики, чтобы чувствовать власть, превосходство, чтобы очистить себя в своих же глазах. Он каждый день смотрит в зеркало и спрашивает: ты ведь не плохой, верно? Ты не злой. Не безумец. Не Империя Зла. А самому-то всего лишь хочется вот так же уткнуться кому-нибудь в грудь, кто больше и сильнее, кто сможет защитить от недоброжелателей… И спросить: «Пап, я ведь не плохой?..» «Пап, ты ведь любишь меня?» «Ты ведь не бросишь…» Своего сына. Единственного сына, до сих пор в глубине души хранящего тебе верность. Нет, он никогда не сможет. Не сможет довериться кому-то настолько, не сможет найти защиты в ком-то другом. Его друзья – армия и флот. Даже этот парень, сейчас робко облизывающий его губы, не тянет и на товарища. Он всего лишь тот, от кого зависит сохранность его границ. Он всего лишь очередная пешка в глобальной игре между Россией и США. Пешка во вновь развернувшейся Холодной войне. Россия мягко опрокидывает Сирию на диван. В последний раз проходится языком по чужим губам, не проникая и даже не собираясь проникать внутрь. Республика смотрит на него снова влажным взглядом, с чуть участившимся дыханием и скрытым ожиданием в глубине черных глаз. Русский беззвучно вздыхает, нависая над ним, а потом отталкивается от обивки дивана руками и встает одним слитным движением. Он не хочет пользоваться. Он сам уже не знает, чего хочет. – Спи. Тебе нужно поспать. – страна делает пару шагов в сторону и достает откуда-то из-за дивана плед, накидывает его на немного удивленного сирийца. Тот задерживает на нем взгляд, а потом прикрывает глаза, будто смирившись. – Во сне регенерация проходит быстрее. К утру нога должна отрасти. Выключает в гостиной свет и идет на кухню. Ему еще нужно разобраться с накопившимися бумагами и позвонить Шойгу.