Затишье во время бури

Он перестал быть мальчиком давно, пожалуй, ещё до вступления в разведку, впрочем, таких было четверть новобранцев — переставших быть молокососами, но пока не уверенных в своих силах и пользе делу. Они даже это дело для себя не нашли, интуитивно щупали, за что готовы умереть. Эта черта умиляла Ханджи, напоминала её собственное вступление в разведку. Что вилось в светло-каштановой голове пятнадцати лет от роду, Зоэ уже забыла, но ощущение возвышенного, идеально-правильного, единственно ей предначертанного осталось несмотря на опыт и годы. За которые она прожила вечность. Шиганшинская битва разделила мир на старую и новую главу, на прежнюю и нынешнюю разведку. Ханджи и сама не знала, отчего больше: от оглушительной победы, смерти Эрвина и Моблита, потери глаза или обретения нового носителя Колоссального. Мир, в котором они привыкли жить, мир, который хоть и грозил смертельной опасностью, но был родным, близким, понятным, кардинально изменился. Поменялось всё — и роли тоже. Как ни хотелось Ханджи признавать правоту убийцы пастора, так оно и было. Теперь на место командора взошла она, а на место угрозы человечеству — его надежда. Судьба словно надругалась над ними: мечты о бескрайней широте света за Стенами обернулись гнилью существования других людей, за мифически прекрасным морем таилась новая опасность. Оттуда могла и была готова прийти смерть, и её зубы были куда крепче титаньих. Порой Ханджи хотелось вернуть время, когда звание майор обременяло её разве что вовремя сдавать отчёты, участвовать в принятии решений, составлений планов, да изредка сопровождать Эрвина в столицу. Отчаянно не хотелось стрелять в своих, но кто здесь был за кого, снова решала личная выгода. Словно начинался новый виток, брат-близнец первого, в конце которого они потеряли так много. Ханджи знала, что Эрен неукротим и своенравен, но уверяла себя, что боязливые мысли останутся помыслами и пустыми переживаниями, а не выльются в готовность открытой революции. Предательство Флока и остальных — своих! своих, пусть и новобранцев! — поколебало землю под ногами, Ханджи словно вдруг очутилась посреди влажной трясины. Она опустилась на стул, воздев руки над собой. Впервые она чувствовала, как их бесконтрольно трясёт. Впервые они опустились по бокам от стула так безжизненно, что Ханджи испугалась и поскорее поднялась. — Нет… Надо ещё кое в чём разобраться, — пробормотала она. Да, нужно съездить к Оньянкопону, хотя бы потому, что его невиновность кажется очевидной. Несмотря ни на что. Несмотря даже на двуличную и странную Елену. Ханджи не помнила, как прошёл остаток дня, вечером она прислонилась к стене в коридоре, задумавшись о каком-то плане спасения, да так и замерла. — Майор. — Моблит, сейчас не время, — тихо отозвалась она, поведя плечом. Моблит был с ней столько времени, догадается, что поспать она успеет, ведь знает все её привычки. Жаль, что погиб. — Жан? — Ханджи сухо смеётся и встряхивает головой, сгоняя сонный дурман. — Вот уж… Чего тебе? Пальцев опущенной вдоль кителя руки касается нечто с гладким круглым боком, слишком маленькое для обычной фляги. — Контрабанда? — Ханджи посмеивается уже более искренно, но также тихо, словно они не командор и солдат, а дети, замышляющие кражу яблочного пирога. — А то. Сейчас всё контрабанда, — Жан тоже облокачивается на стену и смотрит назад, в начало коридора, забавно сунув руки в карманы штанов. Кителя он не носит, заменяет белой рубашкой и курткой, похожей на ту, что носят в кадетке. — Даже мысли. Ханджи качает головой. Жан слишком прав. Слишком прав для… Кстати, сколько ему лет? Двадцать? Двадцать три? Зоэ созерцает крышечку фляги и копается в памяти, словно вертит игрушку. Нет, кажется, только девятнадцать или восемнадцать. Относительно вступления Ханджи помнит его ребёнком, когда светло-русые волосы ещё не касались плеч, а подбородок был гладким. Он незаметно вертелся рядом — из подросткового неуёмного любопытства, но был достаточно осторожен, держался на отдалении. Ханджи мысленно его за это поддразнивала. Ему не хотелось ввязываться в её опыты и изучения, пока не поймёт, что они точно такое и не опасны ли. Иногда он по мелочи помогал ей, и насколько Ханджи помнит, потому, что оказывался вовремя под рукой. Краем уха она слышала от Шадиса про «оголённый клинок», но полагала, что это про взвинченность и склочность. Оказалось, про умение всегда быть под рукой, именно там, где это сейчас необходимо. Этому нигде не научишься, это был инстинкт, который мог однажды воспротивиться инстинкту самосохранения. Так случилось с Моблитом, когда волна смела и его, и дома, и часть колодца, обожгла Ханджи лицо нестерпимым жаром, когда её миновала первая смерть. Вторая прошла куда ближе — морда титана-повозки была уже тут, перед глазами, и до сих пор Зоэ не забыла, как крепкой хваткой Жан выбил из неё воздух, прихватил здоровой рукой и пронёсся на УПМ вперёд, сбоку от чудовища. Нет, не забыть, как ловко прыгнула повозка, уведя Райнера прямо из-под носа, и как досадливо, отчаянно колотил Жан кулаком землю, коря себя за всё. Пока заживала рука, Ханджи не отпускала его далеко. Слишком много выяснилось о титанах нового, а ожогу и вывиху требовался постоянный врачебный присмотр. Чтобы не бегать новому командору, Жан таскался за ней всюду, по силам помогая носить бумаги, подавая чернила или открывая двери, когда нагруженная книгами Ханджи с трудом вписывалась в проём. Внезапно судьба мира оказалась в руках, неприятно ошеломив этим известием, но ни один разведчик не мог и не умел пасовать перед трудностью, какого бы размера она ни была, и Ханджи, со свойственной ей одной энергией взялась за размышления и предположения, подспудно пытаясь вернуть ощущения прошлого или забыться. И отчасти — уверяла неунывающая часть сознания — это удалось. Она также засыпала над приборами и бумагами, также рассеянно сталкивала со стола чернильницы и перья, не замечала никого, забывала есть и пить, теребила хвост, превращая его в распушённый веник — и ни в коем случае не признавалась себе, что не готова принять разведку на плечи. И вряд ли когда-нибудь будет готова. Возможно, она бы так и сгубила себя над гипотезами «во имя человечества», как любил выражаться Эрвин, так как Моблита теперь не было, но время от времени просыпалась на стуле в более удобной позе, с накинутым на плечо кителем, потерянная повязка (которую Ханджи иногда снимала, забывая про слепой глаз) неизменно возвращалась, бумаги приходили в некий порядок, пробуждая верную последовательность мыслей, чернильницы становились донышками друг за другом, а ежевичного цвета пятна на столе и полу немного светлели. Ханджи повернулась, разглядывая Жана пристальнее. Она подозревала, что за всем этим стоит тот, кто всегда оказывается под рукой, когда совсем невтерпёж. Совсем невтерпёж… — Как скажете, — вдруг прошептал он, и Ханджи поняла, что тоже смотрел на неё. Зоэ подняла бровь. — Но я же молчала. — Значит, читаю мысли, — он пожал плечами, и что-то промелькнуло новое в выражении лица, оглаженного полумраком. Что-то слишком интимное, чтоб быть грубо высказанным или обнажённым усмешкой. Он называл её «майор». Это было странно, неправильно, но так привычно, что у Зоэ не хватало духу запретить. Это было такое родное обращение, словно в пяти буквах пряталось прошлое, словно Эрвин пробуждался от вечного сна, и разведка вновь безраздельно принадлежала ему, ответственность покидала плечи, а маре и всё, с ними связанное, расплывалось как страшный причудливый сон. Вообще, Жан был близок как-то… по-человечески. Эрен, Эрвин, Хистория, даже Леви — все они были гордыми, значимыми фигурами, словно безмолвные статуи или деятели прошлого, о которых задали учить урок. Они были недосягаемы, отринули все чувства, переживания, окаменели на своих постах, и никого за это нельзя было упрекнуть. Без них развалился бы мир — хотя бы они сами в это верили. Жан был не таким. На его плечах лежало ровно столько же, сколько на остальных. Он был именно своим, родным, близким, неизменным как отчий дом, как материнская ласка. Он помнил ту, прежнюю разведку, те, казавшиеся непоколебимыми устои, с ним можно было отвести душу если не словом, то хотя бы молчанием. Они оба скучали по тем временам, когда не видели в своих же отступников и врагов. Они понимали друг друга без слов, и Ханджи иногда чудились черты Моблита в лице Жана. Она приблизилась, и запах тела, присущий каждому свой, стал ощутимее. На поверку край челюсти оказался мягким, едва тронутым пушком, словно первое оперение воробьёнка — с виду плотное, настоящее, а под ним розовая нежнейшая кожица. Ханджи прикрыла уцелевший глаз, с мукой морщась — ей уже виделось, как придётся отстраниться, отодвинуться, потому что субординация не позволяет лишней фамильярности. Но Жан бережно обнял её за плечи, почти совсем неощутимо прижал к себе, и лишние мгновения прошли как одно. — Здесь холодно, — голос Жана понизился до едва слышного шелеста губами, — Пойдёмте в комнату. Ханджи знала, какое у Кирштайна тело — в конце концов, положение врача обязывало к этому, однако от ожидаемой похотливости в его движениях не было и следа. Он снял сапоги и куртку, расстегнул рубашку почти на все пуговицы, но и так словно остался одетым. Слишком честным, прямым, незапятнанным был его взгляд, в котором Ханджи различала немое сочувствие. — Ты слаб, знаешь? — спросила она, впервые самостоятельно складывая китель на спинку низкого стула, — Слаб, потому что человечный. Они сидят на кровати и обнимаются в полной тишине спящего дома, основательностью кладки похожего на замок, холодного и неприступного, пока сон не застилает Ханджи глаза.