***
Стук в дверь. Гилберт сверяет номер квартиры с написанными цифрами на голубом стикере, после чего смятую бумажку запихивает в карман. Дверь открывает мужчина средних лет, явной южно-европейской наружности. Его темные волосы мягко ложатся на плечи, а на подбородке растет аккуратная бородка. Еще и легкий запах какого-то дорогого парфюма дает Гилберту понять — этот клиент следит за собой. — А ты хорошенький. — С улыбкой произносит мужчина, поглаживая Гилберта по щеке. Он отходит, пропуская Гилберта в свою квартиру. Гилберт пальцами на ногах стягивает с себя кроссовки и проходит глубже. Помещение в таком же чистом и напыщенном состоянии, как и сам хозяин: фиолетовые и бордовые тона расслабляют Гилберта, а на стенах в рамках красуются обнаженные женщины старых мастеров. И современных красавиц достаточно: раскрепощенные фотографии мягких и нежных женских тел висят почти в каждой комнате. Возможно, он фотограф? Пройдя в спальню, Гилберт отмечает широкую кровать с высокой спинкой, а на комоде напротив стоят множество книг — Гилберт не успел их все рассмотреть, но Камасутра лежит на видном месте. Гилберт ловит на себе пусть и не беззлобный, но требовательный взгляд клиента. Он начинает медленно стягивать с себя кофту, растегивать ширинку джинсов, не забыв положить запакованный презерватив на простыню, взглатывает на каждый свой шаг. Полностью обнаженный, Гилберт неспешно, боязливо ползет по кровати, укладывается на спину, сводя ноги вместе. Мужчина, к тому времени так же раздетый, с чувственностью и нежностью обхватывает пальцами ногу Гилберта. Он вдыхает этот запах молодой плоти, проходится языком по гладкой выбритой коже. — Какие у тебя худенькие ножки. Да каждая девочка мечтает о таких. Гилберт нервно глотает слюну. По всему телу бегает паника. И сердце вырывается из груди. На каждый мягкий поцелуй. — Первый раз? — Спрашивает мужчина, на что Гилберт боязливо кивает головой. — Тебе повезло. Отстранившись, он достает с полки тумбочки баночку смазки. Гилберт даже не смотрит — он с закрытыми глазами стискивает простынь в пальцах, пока что-то продолговатое — вероятно, пальцы — медленно проникает внутрь. — Расслабься. Тебе станет легче. — Советует мужчина, второй рукой успокаивающе поглаживая Гилберта по бедру. Изо рта рвется приглушенный стон, когда уже что-то более крупное, более твердое трется об колечко ануса. Гилберт сразу же жмурится — прямо как из детства. Если ты не видишь, с тобой этого не произойдет. Но уже давно не детство. И головка члена проникает в растянутую измазанную смазкой задницу. Гилберт шире расставляет ноги, придерживаясь совета мужчины — расслабиться. И боль постепенно сходит на нет. Розовые пятна покрывают шею. Успокаивающие поцелуи на каждый сантиметр кожи. Все глубже. Но так же медленно. — Никогда ни с кем не целуйся. — Томно шепчет мужчина, подняв взгляд на Гилберта. Гилберт послушно кивает. Пусть тело покорно выгибалось на ласки. Пусть член поддатливо вбивался в чужую ладонь. Разум нервно хватался за простыни. Разум нарочно отворачивался от лица клиента. Только писки и резкие потоки воздуха вырывались изо рта. Могло бы так продолжаться с ним? Все глубже. Все быстрее. Тело побеждает. Гилберт громче стонет, откидывая голову назад. Он разочарованно вскрикивает, когда внутри него резко оказывается пустота, и сразу же хватается за свой член. Мужчина изливается на бедро Гилберта, пока тот мастурбирует. Мягкая и удобная кровать избавляет Гилберта от стресса и волнения. Он валяется на фиолетовых подушках, умеренно и ровно дыша. Пока он приходил в себя, клиент уже встал с кровати и надел штаны, предварительно кинув Гилберту полотенце. Которым он и с радостью воспользовался, оттирая сперму. Свесив ноги с кровати, Гилберт тянется за своими лежащими на полу трусами. Краем глаза он замечает протяную сигарету и, захватив штаны, подползает ближе к мужчине — за огоньком. — Восемнадцать лет назад у меня родилась чудесная дочурка, — начинает мужчина, пока Гилберт натягивает джинсы, — мы назвали ее Моника. Такая светлая девочка... Все ей было интересно. — Говорит он вяло, флегматично выдыхая сигаретный дым. — Она большими глазами смотрела на этот мир. Всегда старалась нам помочь, хорошо училась в школе, посещала различные кружки. В общем, чудо, а не ребенок. Каждый родитель мог только мечтать о такой дочери... Мы постоянно слышали похвалы что от школьных учителей, что от наших знакомых. Все видели ее потенциал. Но вот моей девочке исполняется 12 лет. Ее мать погибает. Ничего необычного: поездка домой, окончившаяся несчастным случаем. Ничего необычного для СМИ, которые вскольз упомянули об этом на телевидении. Ничего необычного для врачей, которые опоздали на место аварии. Ничего необычного для прохожих, которые сочувственно охали в сторонке. Но такая большая трагедия для нас. — Мужчина тяжело вздыхает, стряхивая пепел в пепельницу на краю кровати. — Я с трудом смог это пережить. Но каким? Вся моя зарплата утекала в алкогольных бутылках, а шанс остаться безработным все возрастал после очередной пьянки. Работу я не потерял, нет. Бесперерывное пьянство лишило меня другого. Он тушит сигарету и ладонями хватается за голову. Локти давят на бедра. Все такой же тоскливый взгляд. Устремленный вниз. Гилберт натягивает кофту и в очередной раз затягивается. — Да, я перебрал. Но обычно ночевал не дома. Или сразу же заваливался спать. Но не в этот раз. Была зима. Дни рождественских каникул. Моника до поздна смотрела телевизор и уснула прямо на диване, где я обычно спал. Этот запах... — он выпрямляет спину, откинув голову назад, — запах молодой, невинной плоти. У нее еще шли месячные. Я учуял его. Я не смог. Глаза расширяются. Губы поджимаются. Пепел падает на пол. Гилберт молчит. — Она так слабо пихала меня в грудь. Я помню, как она шептала: "Папочка, не надо". Как она плакала. И пищала подо мной. С того дня она не говорила мне ни слова, как бы я ни пытался с ней поговорить. Я отводил ее к психологу, но никакого результата это не дало — она все так же молчала. Ушла искра с ее глаз. Вся радость. Все стремление. Я все чаще выслушивал недовольства учителей. Ее успеваемость ужасно упала. Я говорил, что у нее были густые длинные волосы? Она любила их. Ухаживала. Считала своей гордостью. Постоянно заплетала косички. Но после того случая... Она их состригла до затылка. В один день я решил поговорить с ней об этом. Отвести уже к психиатру. Но когда я после работы зашел в ее комнату... она уже висела в петле. Ее большой язык вываливался из посиневшего лица. А под ногами растекалась лужа. — Он тянул вниз кожу своих щек, уставившись куда-то в пустоту. Пустота в его глазах. Пустота души от потери своего ребенка. Гилберт молчит. Он сминает окурок в пепельнице. И смотрит. Вздох. — Что бы ты изменил, если бы мог? — Я бы взял себя в руки. — Отвечает мужчина спустя несколько секунд молчания. — Для нее. Я должен был держаться. Чтобы она смотрела на нас. Чтобы видела... Возможно, я бы занялся спортом. Ушел бы в искусство раньше, чем я сделал это сейчас. Просто чтобы жить... — Он трет пальцами намокшие глаза, жмурится и закрывает всей ладонью поджатые губы. — Я бы сделал для своей девочки все, чтобы обеспечить достойную жизнь. Он резко хватается за книгу, какая-то работа де Сада — Гилберт название не разглядел — и быстро пролистывает страницы. Он встряхивает головой — волосы закрывают печальное лицо. Несколько купюр шелестят в дергающихся пальцах. Гилберт молчит. Он запихивает сложенные деньги в карман. И уходит. Одна дверь возле спальни приоткрыта. Из сплошной сжирающей силуэты мебели темноты выкатывается небольшой мячик. И кукла валяется на полу. Такой же длинный накрытый стол. Уже на улице. Ровный выстреженный газон. Куча ярких шариков, привязанных к забору. Мама уже в черном вечернем платье. На бледно-розой скатерти в цветочек растет количество тарелок с различными вкусностями. Маленький мальчик в костюме, встав коленками на стульчик, тянется за клубникой за блюдечке. — Гилберт! — Строгий и одновременно добрый голос мамы. — Не порть себе аппетит перед ужином. — Она помогает Гилберту спуститься и, взяв за ручку, ведет в левую сторону. — Лучше давай встречать наших гостей! Гилберт с улыбкой кивает и в маленьких башмачках бежит за мамой. При виде гостей он прячется за нее, обнимая за ноги, и смущенно выглядывает. — Ну же, сынок! Это же твой праздник. Давай, выйди. Скажи всем: "Привет"! — Мама нежно поглаживает Гилберта по макушке, за ручку выводя его на передний план. Она поднимает голову на камеру и широко улыбается. Первое, что слышит гость — детское плохо выговоренное "Здравствуйте". Первое, что видит гость — детское розовое от смущения лицо. Каждый гость здоровается с мамой, машет рукой отцу в сторону камеры и, наклонившись, вручает Гилберту подарок. Различные машинки, игрушки, раскраски, деньги и прочее — все складывалось мамой рядышком, на ступеньку терассы, или же в свою сумочку. Но последний подарок нельзя было просто куда-то сложить. Дядя приехал одним из последних. На входе он держал руку за спиной. Обмолвившись несколькими банальными фразами, он выпускает на землю собачку. Щеночка сенбернара. Гилберт широко распахивает свои удивленные от счастья глаза и бросается обнимать щеночка. Он отвечает своему новому хозяину взаимностью — вылизывает его щечки. — Чудесный подарок! — Охает мама, подняв благодарный взгляд на дядю. — И как назовешь его? — Мне папа рассказывал про сенбернаров в Пруссии... — говорит Гилберт, всеми силами стараясь взять щенка на руки. — Я назову его в честь первого сенбернара! Султан! — Здорово! А теперь поставь Султана. Пускай он побегает. А мы — пойдем к столу! — Мама берет Гилберта за ручку и отводит к кушаньям. Гости расселись, каждый накладывал себе полную тарелку. Мама, поставив порцию перед Гилбертом, уходит из кадра на несколько минут и возвращается с небольшими тарелочками и стаканом молока. Щеночек с радостью вылизывает тарелку, пока остальные заняты ужином. После шумных веселых разговоров, звуков стекла и смехов, мама поднимается со своего места. В сопровождении щенка, который весь путь бегал за ней, она приносит большой торт. На нем семь горящих свечек. — Давай, загадывай желание. — Ласково говорит она, поглаживая сына по спине. Гилберт закрывает глаза на несколько секунд, с широкой улыбкой задумывая себе желание. С искренней верой в глазах он, набрав полные щеки воздуха, задувает свечки. Мама хлопает в ладоши и отрезает ему небольшой кусочек. — Я поиграю с Султаном? — Спрашивает Гилберт, положив ложку в пустую тарелку. — Конечно! Иди, поиграй. Я думаю, он будет рад. Только недолго: уже холодает. И маленький Гилберт бегает по дворику, а щеночек ступает за ним. Больше не надо щёлкать задвижку. Больше не надо бояться. Гилберт проходит в глубь ванной комнаты и останавливается напротив туалета. Приподняв крышку сидения, он наклоняется. Два приставленных друг к другу пальца. Гилберт вечно полузакрытыми глазами скучающе смотрит на них. Уже который раз? Вздох. Оперевшись рукой на седушку, Гилберт запихивает пальцы в рот. Измазанные желудочным соком куски льются волной под пальцами. И брызгами падают вниз. Гилберт кашляет, сплевывая застрявшие между зубов куски. Он кривит лицо, дергаясь от смешанного послевкусия. Каждый раз, как первый. Второй заход. Гортанные, хриплые звуки. Рвут глотку. По двум приставленным друг к другу пальцам стекает коричневая жижа. Гилберт плюет вниз. Плюет на куски вареной курицы, что превратились в однотонную кашу, политой слюнями и желудочном соком. Соус, которым заправлены его мечты. Он садится на край ванны, что стоит вплотную. Третий заход. Глаза обращены кверху. Больше не нужны храмы. В этом современном мире.***
Стук в дверь. Гилберт сверяет номер квартиры с написанными цифрами на жёлтом стикере, после чего смятую бумажку запихивает в карман. Приглушенное "Открыто" слышится издалека. Гилберт медленно приоткрывает дверь и морщится на резкий запах гнили. Гнили от кучи разбросанной еды на полу. Тухлой, покрытой плесенью еды. Из холодильника вытекает какая-то красноватая жижа. Как и из валяющихся на кухонном столе пакетов. Жужжание мух раздражает слух, а тараканы таскают по кусочкам хлеб. Ветер из приоткрытой форточки гоняет по столу вырванные страницы из кулинарной книги. — Сюда-сюда! Гилберт поворачивается в сторону голоса и проходит в спальню. Темненький мужчина среднего роста жался на проходе. Из его грязных ссальных волос торчала тонкая завитушка. Его лицо настолько заплыло жиром, что щеки закрывали глаза. А из-за его торчащего пуза он с глубокой отдышкой снимал трусы. Гилберт скучающе оглядывает самого клиента и ловко растегивает с себя рубашку и джинсы. Он на четвереньках заползает на кровать, вставая в собачью позу, оттопыривает свой зад и просто ждет. И ждать приходится долго. Кровать скрипит и прогибается. Гилберт вздрагивает от хватки широких ладоней на своих ребрах. Только живот трется об ягодицы. Раздраженный вздох. Злое пыхтение. Он оборачивается и видит, как клиент пытается попасть. Гилберт не знает, что ему делать — он выгибается, поудобнее подставляя свою задницу. Ничего, кроме жира. Скулеж и возня. Гилберт обхватывает свой член. Он откидывает голову назад — наконец-то. Тяжелые руки вновь ложатся на бока. Толстые короткие пальцы стискивают ребра, проходятся по всему тонкому силуэту. Большие пальцы водят по ребрам, пока член медленно продвигается по кишке. Гилберт постанывает, нервно покусывая губу. Все более учащенные вздохи. Как перед плачем. Так медленно. Пассивно. Но с воем пытается показаться агрессия. Сальные руки тянут худощавое тело на себя. Гилберт упирается в живот. Белые сгустки на пояснице. Белые сгустки на ладони. Гилберт слышит эти тяжелые вздохи, что с каждым разом все больше дрожат. Он поднимается за своими вещами и видит, как мужчина, больше походящий на тюленя, утыкается лицом в белый фартук и пожимает плечами, всхлипывая. — Я работал в лучшем ресторане этого города. Был шеф-поваром. — Он убирает фартук от своего лица. — Богатейшие люди этой страны приходили обедать ко мне каждый день. Постоянные заказы на праздники, встречи. Ресторан процветал. А секрет был в том, что я обожаю еду. Я со всей душой подходил к каждой ягодке, к каждой перчинке. Я не думал о деньгах — я думал только о еде. О той еде, которой будут наслаждаться мои гости. Я заботился о них... — Чем дальше он говорил, тем выше становился его голос, а слезы дорожками лились по щекам. — Я хотел, чтобы они ели лучшую еду. Чтобы они были счастливы. Видит бог, это все, чего я хотел... Но Бог был жесток со мной. — Мужчина тяжело вздыхает, опустив взгляд в пол. — Я проходил медкомиссию и у меня нашли диабет. Господи, сколько возни, бумаг и больниц мне пришлось пройти... Но когда я вернулся обратно на работу — они уже нашли мне замену... Они просто выкинули меня, понимаешь? Сказали, мол, у нас нет времени, чтобы столько тебя ждать, у нас полно заказов... Они стерли мое имя. — Он напряженно дышал, приложив руку к горлу. Он жмурился и стискивал зубы. — А я постоянно ходил по больницам и прочим. Просто чтобы жить... Меня больше не брали ни в один ресторан, зная о моем недуге — известность моя гуляла по всей округе. Я буду слишком нестабильным, а никому такой не нужен... И сейчас я, — мужчина молящими заплаканными глазами обращается к Гилберту, — варю какие-то сосиски в дешевой забегаловке через дорогу... Ты, наверное, видел. Меня тошнит... Меня тошнит от одной ежедневной мысли, что я должен тащиться на эту работу. На эту грязную душную кухню. В ней нет души! Понимаешь? В ней нет ничего, кроме дешевого кофе. Само существование подобного заведения оскорбительно для меня. А я должен... работать там... Ведь мне постоянно нужен этот чертов инсулин. Он всхлипывает, протирая ладонью лицо, и с тоской смотрит на свой белый фартук. Гилберт молчит. Вдох. Он надевает свою куртку. — Что бы ты изменил, если бы мог? — Что бы я изменил?.. — Мужчина чуть поднимает голову, расширяя слипленные глаза. — О, я все бы все изменил... Еда это же наше наслаждение, не правда ли? Еда должна приносить удовольствие, а не боль. Мы должны жить благодаря еде, а не умирать из-за нее... Еда — это искусство. Это гармония... — Он вновь утыкается лицом в большие слюнявые и сопливые пятна на своем фартуке. — Я бы обязательно был с ней в гармонии! Я бы ел так, чтобы не нарушать наш покой! Чтобы доставлять это и жареное, и копченное, и сладкое, и какое угодно, но счастье! — Его речь все сложнее разбирать, и она превращается в какой-то жалостливый вой в перемешку со шмыганиями. Мужчина резкими движениями роется в кармане фартука и протягивает Гилберту купюры. — Я закрою, да, иди... — Все плачет клиент, махая Гилберту в сторону выхода, и снова прячет лицо в фартуке. Гилберт молчит. Он запихивает сложенные деньги в карман. И уходит. Жужжащие мухи летают перед его лицом. А вой этого мужчины доходит и до лестничной клетки. Пес лежит на земле, возле забора, пока уже повзрослевший мальчик в черном костюме, смеясь, приподнимает его уши и залезает рукой в большую шерстяную гриву. Мама доносит оставшиеся тарелки на стол и смотрит на Гилберта. — Уже должны подходить гости. Встретишь их? Гилберт с задором поднимается на ноги и, хлопнув в ладоши, зовет пса ко входу. Султан поднимается и ускоренным шагом направляется за Гилбертом. Каждому гостю Гилбрерт широко улыбается и просит дрессированного Султана показать какой-то трюк: пес по команде садится, ложится, протягивает гостю лапу или переворачивается на траве. — Поздравляю тебя! Чтоб был здоровым, маму слушал! — С днем рождения! Хорошо учись в школе, все у тебя будет хорошо! — С праздником тебя, дорогой мой! Как же ты вырос... И другие поздравления, сопровождаемые поцелуем в щечку от женщин и пожатием руки от мужчин, получает Гилберт. Подарки он складывает рядом с псом и велит ему охранять их. Пухленькую девочку, одного возраста с Гилбертом, Гилберт встречает с особой теплотой. Она скромно целует его в щечу, а Гилберт, взяв ее за руку, ведет к столу. Празднество продолжается сытным и вкусным ужином. Мама накладывает Гилберту порцию и ставит тарелку перед ним. Гилберт довольно оглядывает всех вокруг и активно кушает поданную еду, некоторые куски отдавая Султану, что трется возле Гилберта. — Как в школе дела? — Интересуется один из гостей. — Все хорошо! У меня пока лучший результат в классе! — Гордо отвечает Гилберт, выпятив грудь. — Чем ты занимаешься после школы? — Подхватывает беседу второй гость. — Обычно я гуляю с Султаном или делаю уроки... Но иногда мне разрешают посмотреть телевизор! — Как у тебя все строго... — Говорит гость, поглядывая на маму Гилберта. — Нет, мне все нравится! Я понимаю, что должен хорошо учиться... А чтобы хорошо учиться, мне надо много заниматься. — Ты все еще мечтаешь стать полицейским? — Да! И спортом я занимаюсь! — Гилберт, можно тебя?.. — Скромно произносит та девочка, подойдя к Гилберту. Гилберт с улыбкой кивает и вместе с подругой бежит к своему псу. Лежащий на веранде Султан поднимает голову и, поднявшись, выходит к ним. Девочка достает какой-то большой платок в цветочек и завязывает Султану на шее, что у детей вызывает смех. — Хочешь покататься на нем? — Предлагает Гилберт, приказывая псу лечь на землю. С большим изумлением и радостью в глазах девочка садится Султану на спину, держась за его ошейник. Султан приподнимается и медленно ходит по двору, Гилберт же шагает рядом. Девочка сразу же поднимает на него более спокойный взгляд. Их прогулку заканчивает мама, несущая на подносе праздничный торт. На нем одиннадцать горящих свечек. — К столу, дети! — Она ставит поднос возле сидения Гилберта, зазывая их. Гилберт с широкими глазами усаживается на свое место. Он закрывает глаза на несколько секунд, с широкой улыбкой задумывая себе желание. С искренней верой в глазах он, набрав полные щеки воздуха, задувает свечки. Мама отрезает ему кусок торта и гладит по голове. — Ваш заказ готов! — Улыбчивая девушка за кассой протягивает бумажный пакет. Гилберт, бросив на нее апатичный взгляд, забирает свой заказ и садится за первый к нему свободный столик. Сквозь шелест бумаги он достает бургер и надкусывает его, запивая коктейлем. Попутно он разглядывает остальных посетителей. Его взгляд останавливается на толстенькой женщине с двумя детьми: сыном и дочкой, девочке лет двенадцать, а мальчик немногим младше. В руке девочка держала разноцветные шарики на тему праздника дня рождения, но только печальные тусклые глаза смотрели вниз — Смотрите, что вы будете заказывать. — Говорит им мать. — Я не хочу ничего заказывать. Это все слишком жирно... Почему мы не пошли в нормальное кафе? — Своим мрачным видом она смотрит на мать из под бровей. Мальчик же болтает ножками и тычет пальцем на какой-то бургер. Гилберт, шумно всасывая через трубочку остатки коктейля, приглядывается к этой семье. Глаза девочки нервно оглядываются на жирную еду. Ручки неуверенно держат один молочный коктейль. Вытерев рот салфеткой, Гилберт опирается на спинку сидения и подкладывает руки под затылок. — Ешь, давай! — Строго велит мать. — Я уже все заказала! — Не хочу! — Кричит девочка и отворачивается к окну. Гилберт натягивает свою кожаную куртку и направляется к выходу. Тяжесть внутри. Она ползет наружу. Она застревает в горле. Гилберт забегает за дом. Пальцы освобождают глотку. Блевота лужей растекается по траве. Блевота каплями стекает по бетонной стене. Молочная жижа льется по щекам Гилберта, от чего он сильнее наклоняется. Сплевывает. Вздох. Кашль. Харчок. Слюна смешивается с бежевой жижей. Гилберт устало смотрит на свои заблеванные пальцы. Он не шевелится. Вздох. Желудок еще полон. Желчи и грязи. Она с ужасом льется наружу. Он кашляет. Глотает слюну. Воротит нос. Больше не нужно здоровье. В этом современном мире.***
Стук в дверь. Гилберт сверяет номер квартиры с написанными цифрами на фиолетовом стикере, после чего смятую бумажку запихивает в карман. Дверь довольно быстро открывает молодой парень. Он улыбается, а голубые глаза под очками не таили в себе никакой злобы — настоящое чудо для Гилберта. — Проходи вон туда, — указывает пальцем мужчина, — а я сейчас приду. В самой квартире ничего необычного не попадалось Гилберту на глаза. Перед ним предстояла обычная квартира обычного человека. Простая. Уютная. И чистая. На полках куча различной техники, научных книг да каких-то музыкальных дисков. Стены украшали плакаты на космическую тематику в перемешку с персонажами поп-культуры. Ничего необычного. До того момента, пока Гилберт не зашел в спальню. В лезвиях ножниц застряли клочки бумаги. А вокруг них изрезанные цветные страницы. Фотографии. Так же разбросанные на полу. С каждой второй фотографии группа подростков, собранных в несколько рядов, смотрят на Гилберта. Кроме одной. На каждой фотографии вместо лица какой-то девушки просвечивался пол. Другую половину составляли совместные фотографии некой азиатской семьи. И снова. У девушки вырезано лицо. Но больше нервно взглотнуть Гилберта принудили распечатанные с Интернета изображения различных семейных пар с детьми, что висели на стенах. И стены кричали об отчаянии — хозяин дома вырезал на фотографиях глаза, а вместо улыбки изуродовал их рты в немом крике. Где-то проходит крупный разрез между мужем и женой. С приходом клиента Гилберт вспоминает: это не его дело. И сам мужчина ведет себя соответствующе: он садится на кровать, приспуская штаны. Гилберт, уже скучающе оглядев его, покорно встает на колени и ждет, когда сможет приступить к работе. — Вставь его поскорее в мой грязный шлюшьий рот. — Гилберт поднимает томный взгляд на клиента, облизав губы. Мужчина шире улыбается и достает член из трусов. Гилберт, мягко обхватив ствол, медленно водит кончиком языка у основания. Он опускается к яйцам и облизывает их, по одному заглатывает в рот, отстраняясь и оттягивая кожицу. Гилберт заползает языком дальше и лижет уже под яичками, рукой активнее проходясь по всей длине. Под нетерпеливые тихие стоны Гилберт выпятивает виляющую задницу и всей площадью языка поднимается по длине. Задев кончиком уздечку, он проводит языком по всей головке. Сквозь жаркое дыхание Гилберт обсасывает головку, почти и не касаясь ее губками. Белые волосы стиснуты в кулаке. Гилберт вынужден взять глубже. Уже сам клиент натягивает Гилберта на свой член, бедрами вбиваясь в его теплое горло. От скорой разрядки он отпихивает Гилберта от себя и, схватив его за шкирку, медленно водит членом по розовому слюнявому лицу. Головка стукается об впалые щеки. Мужчина вставляет член в раскрытый рот Гилберта, от которого протянуты тонкие нити слюней, и вбивается в стенки щек. Он резко дергает Гилберта за волосы и с хриплым стоном кончает ему на лицо. Предложенным полотенцем Гилберт вытирает свое лицо и руки, пока мужчина уже поднялся и достал из шкафчика бутылку коньяка вместе с упаковкой темного шоколада. Широкий бокал наполнен до половины. Бокал стоит в ногах Гилберта, рядом с шоколадом, обвернутым в фольгу. — Не возражаешь? — Спрашивает Гилберт, вставив сигарету в рот. — Нет, конечно нет! После такого отсоса... Ни одна шлюха мне так не сосала! — А ты, я смотрю, разбираешься в этом. — Хмыкает Гилберт, закуривая. — Что еще делать одинокому парню? — Его глаза слегка подрагивают, а бокал в пальцах качает из стороны в сторону. Гилберт не понимал: как на такого вполне красивого и умного парня не смотрят девушки? Бокал постепенно опустошался. Пепел валился на фальгу. А руки все сильнее тряслись. И улыбка больше походила на оскал. — Когда я учился в школе, — резко начинает он, опустив взгляд в свой бокал, — со мной в классе еще была девочка, японка. Мы с ней были теми самыми заучками, самыми активными и умными в классе. Больше всех отвечали, давали списывать домашку. Ну, такие есть в каждом классе. Только если обычно заучки собирались вместе, вместе делали уроки а потом играли в видеоигры, то у нас все было не так. Возможно, будь она парнем, мы бы подружились. Но она меня раздражала. Я всегда старался учиться лучше, работать больше — лишь бы показать более высокий результат. Я любил химию. Это был мой самый любимый предмет. И ее тоже... — Гилберту кажется, что стекло треснет под пальцами клиента, глядя на его дергающееся веко. — За ней ухаживал парень из параллели. Они начали встречаться. На меня же никто не смотрел — считали ходячими мозгами, у которого можно списать ответы. У нее была большая любящая семья, которая ее постоянно везде сопровождала. Отец относился ко мне как к какому-то зверьку: оставлял поесть, одежду, ну и молча дарил подарки. — Он большим глотком отпивает коньяк, отламывая дольку шоколада. Мы выпустились. Они все еще были вместе. И тогда я показал, кто лучший химик. Я вылил кислоту ей на лицо, которую сварил сам. Парень ее практически сразу бросил — она стала такой страшной. Ты бы видел, ей пол-ебала прожгло! — Он выпятил грудь, а его улыбка вытягивалась в мерзкую ухмылку победителя. — Семья ее практически не навещает. А она сама не выходит из дома. Я видел ее недавно — она постоянно плачет. Только механические движения мышц вместо улыбки. Только отчаяние вместо победы. Гилберт молчит. Вздох. Он тушит окурок об свою кисть. — Ты бы хотел все исправить? Быстрыми глотками коньяк расслабляет его до признания. Дно бокала со звоном бьется об деревянную поверхность. Он поджимает губы, а по щеке бежит слеза. — Я любил ее. Понимаешь?.. Любил! Она не обращала на меня никакого внимания. Выбрала какого-то уебка! — Он приподнимает очки на лоб и протирает мокрые глаза большим пальцем. — Я должен был... должен был стараться для нее... Я хотел! А мы могли подружиться... Могли. У нас было столько общих интересов! А с ним. Он нихуя не понимал в химии! Я каждый раз думаю об этом. Как бы мы жили вместе... Я не могу смотреть больше ни на какую девушку. Только ее лицо... Пусть оно изуродовано. Мной же. Я люблю это лицо... Я люблю ее... Громкие всхлипывания. Отчаянные завывания. Слезы широкими дорожками ползут по его порозовевшим щекам. Как и сопли по тонким губам. Он нервно роется по карманам, где достает смятную банкноту и со стуком ладонью прикладывает на полку. Гилберт молчит. Он запихивает сложенные деньги в карман. И уходит. Гости рассаживаются по своим местам. На их лицах растягивается улыбка. Изо рта вырываются добродушные смешки. Мальчик в черном строгом костюме сидит за столом. С опущенной головой. Лишь изредка он поднимает голову, чтобы встретить гостей своим печальным взглядом. Порой он даже старается пропищать вялое "Здравствуйте". — А что с Гилбертом? — Спрашивает один из гостей у мамы. — Султан умер три дня назад. — Со слабо скрываемой грустью отвечает мама, раскладывая закуски на столе. — Боже... как? — Чтобы я не волновалась, Султан каждый день приходил в школу за Гилбертом. Он его встречал и отводил домой, так как эти собаки прекрасно запоминают дорогу. — Вздыхая, она садится на стул. — Я не знаю, что произошло, но по пути в школу его сбила машина. Собака большая, с ошейником — видно, чья-то. Поэтому на него обратили внимание. Как мне рассказали, он был все еще жив, но дышать мог с трудом, а из движений только дергался. Помочь ему не успели. Слышен всхлип на другом конце стола. Гилберт не сводит глаз со дна своей тарелки. Пухленькая ручка ложится поверх его. В фиолетовых глазах искрилась поддержка. — Мне мама говорит, что после смерти люди попадают на небеса. — Начинает девочка. — А что, если и у животных так же? А если Султан смотрит на тебя сверху? Ему не понравится, что ты грустишь! — С наигранно хмурым лицом говорит она. — Ты правда так думаешь? — Неуверенно отвечает Гилберт, но уже с какой-то мелкой надеждой во взгляде. — Конечно! — Она добродушно улыбается. — Перестаньте, дети, — со смешком начинает один из гостей, — это просто собака. — Это не просто собака! — Гилберт хмурит брови. — Это был мой друг! — Ну все-все. — Мама ставит наполненную тарелку блюда перед Гилбертом. — Султан еще был бы очень рад, если бы ты нормально покушал. Гилберт нехотя берет вилку и чуть ли не насильно запихивает маленькие кусочки себе в рот. Большую часть времени он только водит вилкой по тарелке, мешая все в одну кашу. В надежде, что хотя бы на сладкое ее сын взбодрится, мама на подносе приносит торт. На нем двенадцать горящих свечек. Гилберт слабо улыбается. Но с искренней верой в глазах задувает свечки. Мясная каша сменяется на отрезанный маминой рукой кусок торта. Коричневые массы льются сквозь пальцы. Нужно успеть. Распахнув дверь, Гилберт валится на колени перед унитазом. Сквозь харканье и хрипение весь его обед вновь уносится вниз. Гилберт судорожно хватается за края сидения. Вдох. Вдох. Вдох. Он сплевывает в сторону обмазанных в желудочном соке куски пищи, что ползут к воде. К основному скоплению рвоты. Вдох. Гилберт кривится при виде измазанных в рвоте пальцах. Сколько уже? Они сопровождают его. Они спасают его. Чуть ли не вся ладонь разрывает его рот. Встает на пути его мечты. Что вся блевота вытекает с трудом. Сочится из щелей. А желудочный сок обжигает язык. Уже давно краснеют следы на пальцах. Глотка кричит о насилии. На каждый тяжелый и быстрый вздох пятна в глазах пропадают. Он прижимается головой к краю унитаза, поглаживая его ладонью. И устало прикрывает глаза. Больше не нужны идеалы. В этом современном мире.***
Стук в дверь. Гилберт сверяет номер квартиры с написанными цифрами на зеленом стикере, после чего смятую бумажку запихивает в карман. Дверь открывает высокий мужчина средних лет. Своим грозным взглядом он оценивал Гилберта, словно вещь. В буквальном смысле. Вещь. Он смотрел на его одежду и кроссовки, что-то прикидывая у себя в голове. Гилберт ежится, стягивая с себя обувь. И не отводит взгляд. Он не может понять: лицо у этого мужчины такое, что он всегда смотрит из под бровей? или же только сейчас? А рыжая борода только добавляла суровости к его молчаливому виду. Квартира пропахла убогостью и бюджетностью. Мебель только самая основная: кровать да стул. Если не считать остальное — поломанные, треснутые стулья, все грязные и вонючие. Максимально дешево. Но бедностью этот человек не страдает — выглядит он уж слишком здоровым и мускулистым. Да и, наверное, бедный человек не стал бы пользоваться проститутками. Как думал Гилберт. Более того, по каждой комнате различный мусор, который Гилберт даже разобрать не успел, собран в большие кучи. Всякого рода хлам, от которого страшно несло, собирался в пирамидку. В комнате Гилберт ловит на себе такой же суровый оценивающий взгляд, поэтому побыстрее старается стащить с себя одежду и ложится на жесткую кровать. Мужчина резкими движениями раздвигает ноги Гилберта и пренебрежительно плюет на его задницу. Гилберт жмурится и стискивает зубы. Он даже не привык. Как движения клиента становятся быстрее и резче. Хриплый стон прерывает тяжелая волосатая рука, что стискивает горло. Уже который раз? Гилберт даже научился получать от этого удовольствие. Он послушно выгибается, облегчая движения. Удовольствие постепенно спадает. Как краснеют следы на его шее. Под таким весом Гилберт хватается за руку клиента. Он в судорогах жадно хватается губами за воздух, что глаза сейчас выкатятся из глазниц. Как бы Гилберт ни бил мужчину по руке, ни скребал ногтями, ни оттаскивал. Рыжие волосы растворялись в темных пятнах. — Ты спишь? Сучка, ты спишь? Какие сны тебе сняться? Гилберт резко вскакивает, испуганно оглядываясь. Он быстро и глубоко дышит, а его сердце разрывается об ребра. Приложив руку к шее, он поднимается с кровати и натягивает свои трусы. Прежде чем надеть штаны, Гилберт проверяет каждый карман. Ничего. Ни денег. Ни телефона. Ни ключей. Еще раз. Снова ничего. Гилберт не верит. Он с ужасом осматривает комнату, каждый угол, остальные помещения. Нет ничего. Никого. Даже половины из того хлама, что здесь валялось. Легкие обложились камнями. Гилберт едва ли может вздохнуть. В глазах жжется. Он обессиленно падает на трясущихся коленях. Хватается за волосы. Вдох. Гилберт молчит. Он медленно натягивает на костлявые ноги джинсы. Ничего перед собой не видит. Трясущимися руками он подбирает свою куртку. Подкошенными ногами он медленно идет к открытой двери. И уходит. Количество людей во дворе постепенно растет. Но в отличие от прошлых лет, Гилберт сидит не во главе стола, а сбоку, между своим дядей и подругой, пухленькой девочкой с косичкой. Во главе стола же сидел отец. Высокий крепкий альбинос. Обычно он не доверял даже своим друзьям снимать день рождения своего сына. Но в этот раз физически не смог из-за полученной на работе травмы колена. Гилберт не поднимает печального взгляда с черных штанов своего строгого костюма. Он никак не приветствует гостей и не реагирует на чужие пожелания. — Гилберт! — Повышает голос мама. — Поздоровайся с гостями! — Здрасте. — Сухо говорит он, не поднимая головы. Девочка легонько трогает Гилберта за пиджак и неуверенно что-то ему нашептывает — не слышно. На что Гилберт только хмуро качает головой или же вовсе игнорирует. Вздохнув, девочка переводит взгляд в свою тарелку и пальцами теребит косичку. — Артур, скажи тост! — Говорит отец после начала застолья. — Твой любимый племянник же. Кашлянув в кулак, дядя берет свой бокал шампанского и приподнимается с места. Он задевает локтем стакан Гилберта. Сок впитывается в белую ткань рубашки. Мама сразу же подрывается со своего места и, захватив салфетку, протирает одежду Гилберта. Губы дяди расплываются в усмешке, но изо рта вырывается кроткое извинение. — Ничего. Сейчас мы сходим и переоденемся. — Мама берет Гилберта за руку и отводит в дом. Разговоров за столом много. И много разных. Ничего невозможно разобрать, кроме каких-то отдельных слов. Гилберт возвращается уже в простых джинсах и толстовке. Дядя пафосным тоном договаривает свой тост и каждый на своем участке стола чокается с другими. Торт не застал себя долго ждать. На нем тринадцать горящих свечек. Гилберт не улыбается. Со слабой верой в глазах он задувает свечки. Мама отрезает ему кусочек и кладет на тарелку. Ноги еле плетутся. Гилберт носком задевает свою же пятку и врезается в дверной косяк, что-то тихо мыча себе под нос. Колени подкашиваются. По ногам бежит теплая струйка. А дерьмо в трусах греет задницу. Гилберт бурчит что-то неразборчивое и, пьяно шатаясь, все же доходит до унитаза. Он в быстром темпе растегивает ремень, но в глазах все мутнеет и вертится. Пальцы путаются. Изо рта вырывается стон. Как после оргазма. Когда дерьмо проходит через прямую кишку. Гилберт стискивает зубы от подступившего жжения. Каждый раз все больнее. С каждым разом все труднее сдерживаться. Он оттягивает пальцами ягодицу, выпрямляя спину. И тяжело дышит. С облегчением. Гилберт опускает взгляд на свои обосранные трусы. Разочарованно вздохнув, он отпускает резинку. От усталости, а может, от пьянства, шея уже не держит головы. Гилберт утыкается лицом в свои колени, все так же хрипло и тихо мыча. Глаза закрываются — Гилберт валится на пол. Ногой он задевает ершик. Мутная вода растекается по плиточному полу. Гилберт переворачивается на спину. Больше не шевелясь, он хрипло воет в потолок. Взгляд уже давно помутнел. И умер. Жизнь в них умерла. Оставшаяся живость зависит только от боли. Гилберт, вытаращив глаза, резко переворачивается на бок и блюет под себя. Он кашляет, с опущенными штанами пытается встать на четвереньки. И его снова рвет. Гилберт вяло ползет к двери. Но ладонь скользит на рвоте. Гилберт падает. Лицом в свой вывернутый ужин. Он закрывает глаза. Больше не нужна надежда. В этом современном мире.***
Стук в дверь. Гилберт сверяет номер квартиры с написанными цифрами на розовом стикере, после чего смятую бумажку запихивает в карман. Дверь открывает крупный мужчина со светло-русыми волосами. Своими злобными фиолетовыми глазами он сжирал Гилберта перед тем, как его пустить. Широкое крепкое тело мужчины изуродовано в различных шрамах. Самый яркий проходился по шее. Будто ему отрубали голову. Кожа слезла с отбитых костяшек. С предплечья, кажется, откусили кусок мяса. Судя по глубокому следу от зубов. И это только малая часть, которую смог отметить Гилберт. Зато Гилберт замечает грязный и потрепаный вид квартиры. Где-то сползают обои. На стенах вмятины. Дверной косяк спальни выбит. А на полу разбрызганная засохшая кровь. Вместе с разбитыми бутылками из под водки. И сломанные стулья валяются рядом. Гилберт стягивает с себя одежду, пока мужчина резкими движениями срывает с себя майку и, смяв ее в комок, швыряет в сторону. Слюна небрежно растекается по дырке. Гилберт жмурится и тихо поскуливает от пальцев, что с неприятной болью растягивают его задницу. Его стоны переходят в хриплый крик, когда грубыми движениями его разрывают изнутри. Умеренность перерастает в бешенный темп. Гилберт вскрикивает, когда удар приходится по пояснице. Красные следы от кулака всплывают на лопатках. Мужчина хватает Гилберта за волосы и утыкает лицом в подушку, надавливая всем своим весом. — Она была лучшей бабой, что я видел. — Рычит он сквозь зубы под вопли Гилберта. — Я любил ее! Больше чем кого-либо! Но был у нее один минус... — его дыхание учащалось, что только сильнее его злило, — она постоянно ебала мне мозги! Я терпел. Я терпел. И терпел! Сжав бок Гилберта, мужчина переворачивает его на живот и хватает за шею. Новые красные полосы. Гилберт приоткрывает рот. Но давится чужими слюнями. Красные следы на щеках. Горящие следы. Горящая и резкая боль внутри. От которой идут судороги и страх. Гилберт сухо хрипит, моляще смотря на клиента. Темные пятна перекрывают его лицо. — Эта сука снова начала ебать мне мозги. — Он хватает Гилберта за волосы и рывком стаскивает на пол. — Жаловаться, блять! Какой я хуевый! Не уделяю ей внимания! — Он обхватывает свой член, быстро двигая рукой по длине. — И тогда я, блять, схватил фонарь... — на протяжном выдохе он испускает сперму на покрасневшее обслюнявенное лицо Гилберта, — и разъебал всю харю этой дуре. — Переведя дух, он хватает пытающегося подняться Гилберта за предплечье и кулаком сминает его нос. — Я раскрошил ее ебаный череп! — Он орет еще громче, а из его глаз льются слезы. — Тупая сука! Он достает из карманов штанов несколько купюр и пихает плачущему Гилберту в рот, харкнув ему в глаза. После чего он рывком поднимает его за плечо и, отвесив очередную пощечину, толкает в сторону двери. — Твоя жизнь нихуя не стоит! Даже этих ебаных бумажек! — Рявкает он ему в след. Гилберт хватает свои вещи и деньги в руки и, хромая, выбегает из квартиры. Уже на лестничной клетке он, избитый и обнаженный, опираясь спиной на входную дверь, в бессилии сползает вниз, на грязный коврик. Он с завываниями рыдает на весь подъезд, громко всхлипывая в свои колени. Гилберт, дрожа, зарывается в них, накрывая макушку ладонями. Спрятаться. Ему только и остается обнимать себя за плечи. Зал все больше наполняется людьми. Каждый раз одни и те же. Гилберт сидит на привычном месте — во главе стола. Но уже в джинсах и простой рубашке. Он не поднимает головы на гостей. Ни с кем не здоровается. Не принимает подарков. — Гилберт, ну поприветствуй гостей. Они же к тебе пришли. — Говорит мама. И каждый может ощутить на себе этот раздраженный взгляд. После чего Гилберт вновь смотрит в пол. Пухленькая девочка мягко целует Гилберта в щеку, сразу же смущенно отводя голову. Но она не боится мягко взять его за руку. Гилберт только поднимает вялый унылый взгляд, после чего вырывает руку. Только рядом с ней не бывает злобы. Гилберт из под бровей смотрит, как мамины руки накладывает ему порцию. По всему телу бегает раздражение. Но он ничего не делает. Молчит. Взяв вилку, он размазывает еду по тарелке, да вяло запихивает ее в рот. — Как в школе дела? — Отлично. — Ты ведь в гимназии учишься, да? — Да. — А вообще, сам как? — Нормально. — Ты все еще хотел бы стать полицейским? — Не знаю. Монотонным унылым голосом Гилберт вырывает из себя мелкие фразы и пустые слова, изредка поднимая голову на собеседников. Уже вскоре мама несла торт на подносе. На нем четырнадцать горящих свечек. Гилберт не улыбается. Без веры в глазах он задувает их. Колени стерты до синяков. Извечный ритуал. Два пальца, приставленных друг к другу. Только они не покинут его. Гилберт вставляет пальцы в рот. Из разодранной глотки брызгами вылилась кровь. Отпрянув от туалета, Гилберт со страхом в глазах разглядывает бордовую жижу, стекающую вниз. Ее капли текли и по дрожащим пальцам. Вздох. Зубы стирают кожу возле костяшек. Гилберт снова выблевывает свою душу. Остатки ее. Хриплый кашель поцарапанного горла. Сердце бешенно колотится. Гилберт, всхлипывая, прикладывает руки к желудку. Вздох. И снова. Кровь льется. Сквозь отчаянный вопль. И слезы. Больше не нужна вера. В этом современном мире.***
Стук в дверь. Гилберт сверяет номер квартиры с написанными цифрами на белом стикере, после чего смятую бумажку запихивает в карман. Ничего. Стук в дверь. Снова ничего. Приподняв одну бровь, Гилберт снова лезет в карман за бумажкой, вчитывается в написанное, а после переводит взгляд на номер. Совпадают. Стук в дверь. И снова ничего. Тогда Гилберт ладонью несколько раз хлопает по двери. Все равно ничего. Стиснув зубы, он резко хватается за ручку и видит... Дверь открыта. В квартире темно — не горит ни один источник света. А есть ли он вообще? Все помещения этой маленькой квартиры абсолютно пусты. Ни мебели, ни одежды, ни пустых украшений. И только в конце одной комнаты Гилберт замечает худую стоящую у окна фигуру. Закрыв за собой дверь, он молча ждет. Мужчина невысокого роста. С белыми волосами. Он даже не шевельнулся. — У тебя деньги-то есть? — Гилберт смеется ему в спину, глядя на кровать и телевизор на деревянной подставке — единственные элементы интерьера этой комнаты. Молчание. — Отсос — 50. Анал — 150. Если хочешь меня избить — можешь еще сотку накинуть. — Ухмылка переходит в нервную улыбку. Молчание. — Да трахни меня! Во мне уже ничего не осталось! — Всхлипывает Гилберт. Мужчина медленно оборачивается. С воплнем, полным боли, он закрывает лицо руками и садится на край кровати. Волна страданий, что идет от его плача, так окатила Гилберта, что он пошатнулся назад. От этого ужасного страдальческого рева Гилберт взглатывает, поджимая губы. — Я так больше не могу... Я устал тащить этот груз боли и страданий на своей спине. С каждым днем все хуже и хуже... Я настолько слаб, что даже убить себя не могу. У меня не хватает сил встать на этот ебучий стул! — Сквозь слезы кричит он. — Я лишь существую... Я уже давно сгнил изнутри. Мое тело тоже гниет... но медленно. Я каждую ночь мечтаю лечь. И больше не проснуться. Ты знаешь, что значит жить, не признавая и ненавидя свое тело? — Поднимает он голову на Гилберта. — Я еще будучи подростком понимал, что со мной что-то не так. Что-то неправильное... Я не чувствовал себя собой. Я смотрел на девочек и завидовал им. Почему я не такой, как они? Почему у меня тело устроено по-другому? Каждый день, стоя перед зеркалом, я спрашивал себя. Я хотел быть девочкой... — Всхлипывает он, подперев подбородок ладонью. — И думал я как девочка. Мне было интересно с ними. Узнавать их проблемы. Говорить про мальчиков. Я... понимал их... Я не просто любил женские вещи. Я надевал их. Красился. Это мое... это было мое... для моей души... Но я чувствовал. Чувствовал, что так быть не должно. Это неправильно. Но и быть собой я не мог. Ничего не менялось с возрастом. Становилось лишь хуже. В мальчиках я ничего не видел, кроме потенциально ебаря. Все, что я хотел — ебаться со всеми подряд. Не зная имен, возраста. Ничего. Сначала это было весело. — Его истерика прекратилась, но слезы так же лились по щекам, пусть и медленно. — А потом... я был только шлюхой. А я хотел любви... Отношения с парнями у меня никогда не складывались. Они длились максимум полмесяца... Я им быстро надоедал. Они шли ебаться с другими. Ну, и я сам уходил к другим. Я не получал того, что мне нужно было... Любви и заботы. А от женственных мужиков меня воротило. А бывало, я узнавал, что у них уже есть семьи, дети... Я лишь игрушка и развлечение. Но в моей жизни была и светлая сторона, да. Моя школьная подруга. — Вздохнув, продолжил он и опустил голову. — Мы часто проводили время вместе. Много общались. Даже ночевали друг у друга. Она не стеснялась меня. Я ее тоже. Мы никогда не лезли друг к другу. Просто дружба. Но очень светлая и теплая... Она дарила мне то тепло, в котором я нуждался. И знаешь, что я сделал?.. Да, я сам отказался от нее. Когда мне почти исполнилось пятнадцать, она призналась мне в своих чувствах. Оказалось, это была не просто дружба. Она любила меня. А я испугался... Я не знал, что мне делать, как мне поступать. Потому что девушки не интересовали меня. Я сказал, чтобы мы разошлись. И больше не общались. — Он с силой стискивает волосы на голове. — И я потерял себя. В тот день. А когда мы теряем себя — все для нас потеряно... Гилберт молчит. Он в очередной раз нервно взглатывает. А глаза будто наливаются слезами. Но они не текут. Вздох. — Что бы ты изменил, если бы мог? — Я бы принял ее. — Отвечает он, уставившись куда-то в пустоту впереди себя. — Я бы все сделал, чтобы она оставалась рядом... Я просто хотел ебаной любви! Я хотел, чтобы меня любили! Чтобы меня ценили... Она бы спасла меня. Я знаю это. Она бы вытащила меня из этого кошмара. И я был бы счастлив... С ней. Я мечтал о семье. Нормальной семье. Я мечтал стать нормальным. Я все это время жалею... — Он ладонями протирает мокрое лицо, но все так же тихо плачет. — А лучше бы вернулся в тот день, когда я родился. И завернул себя бы в пуповину. Чтобы задохнуться. Да, это лучшее, что я мог бы сделать. Гилберт молчит. Он взглатывает слюну, а по телу бежит неприятная дрожь. Здесь холодно. И смотрит. Вздох. — Расскажи мне о себе. — Вдруг начинает мужчина. — Я люблю слушать чужие истории. Особенно, кто прожил несчастную жизнь. Гилберт кривит брови в удивлении. Как давно он уже не говорил о себе? Он уже забыл, что принадлежит самому себе. Что у него тоже есть жизнь. Есть своя личность. Всунув в рот сигарету, Гилберт садится на пол, по левую сторону телевизора. — Думаешь, я рос в бедной семье? или, как это любят называть, "неблагополучной"? Или что я настолько тупой, что меня отовсюду выперли? — Хмыкает он, затягиваясь. — У моей семьи был свой дом. Я мог позволить себе все, о чем мои ровесники могли только мечтать. Я учился в одной из лучших гимназий этого города. Сильно, да? На каждый мой день рождения родители устраивали пышный праздник, куда приглашали много-много гостей. Все учителя хвалили меня, ставили другим в пример, мои работы всегда числились в списке лучших. Моя семья не сводила с меня глаз: я был окружен заботой, вниманием, опекой со всех сторон. Я побеждал на крупных олимпиадах. Я мог поступить в любой вуз этой страны. Но... Это все такое ебаное дерьмо! — Кричит Гилберт, хрипло посмеиваясь. Когда мне исполнилось пятнадцать, я в первый раз вставил пальцы в рот. Нет, я никогда не был жирным. Никогда не имел лишнего веса. Я просто... хотел этого? Позже я собрал все свои карманные деньги, некоторые личные вещи. И сбежал из дома. Я купил билет на автобус. Подальше от этого сраного города. Сначала я ошивался на вокзале — предлагал отсос или дрочку. Этим и жил. Некоторые жалели меня: подкидывали денег или еду. Меня искали, да. Но я хорошо прятался и враньем умолял людей не выдавать меня. Я не хотел возвращаться... Однажды мне посчастливилось: я отсосал одному мужчине, он был здесь проездом. Но он занимался подделкой документов. Вместо оплаты я попросил сделать мне новый паспорт. Чтобы я был совершеннолетним. И тогда я пошел в клуб. Я танцевал у шеста. Неумело и коряво, конечно. Движения были скованными. Но зрелым гомикам или женатым мужчинам, пришедшим поглазеть на миленького мальчика, нравилось. И меня оставляли. Пока мои бывшие одноклассники писали примеры в тетрадках — я плясал у стриптизерского шеста. Пока они просили учителей помочь — я сидел на коленях у потных мужиков. Они лапали меня. Говорили, как любят. Мне нравилось это... Это то, чего я хотел. — Выдохнув дым, Гилберт тушит окурок об свое запястье, от чего всхлипывает и дергает рукой. Когда мне исполнилось восемнадцать, я вернулся на улицу. Уже не хватало денег, чтобы платить за квартиру. Меня мог оттрахать и обоссать любой. Лишь бы у него были деньги. А порой и без денег — я сосал одному за бутылку. И я живу так. В пустой квартире. Каждый день меня насилуют или избивают. Отсюда уже не выбраться. Мужчина молчит. Его передергивает, от чего он нервно переминает ногами. Вдох. — Что бы ты изменил, если бы мог? — Я? — Усмехается Гилберт, зажигая очередную сигарету. — Ничего. Ничего не изменил бы. Ты думаешь, я не понимал, что меня ждет? Мне, к сожалению, достались хорошие мозги. Я знал. Я понимал. Но я пошел. Намеренно. И я не жалею об этом. Я ни о чем не жалею. Учись, тебе достался высокий ум. Ты можешь достичь таких высот, что удавалось единицам. А потом будешь работать. Много зарабатывать. А зачем? В чем смысл? Все так же гнить, сидя на кожаном диване? Или же рвать волосы на голове от своих страданий и кошмаров, но в теплом и светлом офисе? Совсем недавно я увидел своего дядю. Одного из самых влиятельных и богатых людей страны. Он, потрепанный и грязный, сидел на крыльце своего дома с пустой бутылкой. Он продавал свой огромный и роскошный дом. Он что-то мычал, стараясь вылизать каждую каплю из горла. Что-то бубнел про свои былые времена. Он боялся посмотреть мне в глаза. Мне. А я отсосал его член, когда мне было пятнадцать. Зачем? Я видел много людей. Из разных слоев. С разным достатком. Я видел их. Они все безумны... Они все ненавидят себя. Каждый день. Они выблевывают свою плоть, когда плачут над потерями. Над упущенными шансами. Над тем, что они могли жить по-другому сейчас. Могли. Ну выучился бы я... А что бы это дало мне? От себя невозможно убежать. А быть как они... я никогда не хотел. Ради чего это все? Уже нет ни Господа. Ни Дьявола. Ни ада. Ни рая. Мы все — лишь корм для червей. Такими мы стали. Откашлившись, Гилберт вновь оставляет округлый ожог на своей руке. Он молча поднимается и идет к выходу. — Подожди! Вот, возьми денег, — мужчина протягивает сложенную банкноту, — прости за потраченное время. Я был рад поговорить... — Его взгляд изменился. В глазах будто блеснула надежда. Широко улыбаясь, Гилберт свернул чужие пальцы в кулак. Деньги остались зажаты в ладони. — Мне они больше не нужны. — С такой же счастливой улыбкой шепчет Гилберт. И уходит. Гостей не так много, а стол накрыт лишь на половину. Подросток с белыми волосами выходит в зал в шортах и простой футболке. Он руками тянется к закускам и пихает в рот виноград. — Гилберт, переоденься. — Говорит мама и ставит на стол очередное блюдо. — Не хочу. — Грубо отвечает он. — Переоденься, я сказала. — Она говорит сквозь зубы, что в голосе отлечтливо заметна нервозность. — Это мой праздник. — Гилберт смотрит агрессивно. — Почему я не могу быть в том, что я хочу? — Потому что придут гости, а не твои друзья. Я положила тебе одежду, почему ты не взял? — Может, я сам хочу решать, что мне носить? — Не выебывайся. Тебе мать сказала. Иди делай. — Слышен грубый мужской голос за камерой. Цокнув языком, Гилберт закатывает глаза и показывает средний палец в камеру. Изображение трясется, дергается, видны только две пары ног. — Успокойся. — Шепчет мама. — Сейчас он придет нормальный. Ты же понимаешь... Давай не будем портить все еще сильнее. Гилберт возвращается через несколько минут, уже в джинсах и рубашке. Он садится на свое место и, опустив голову, водит пальцем по экрану своего телефона. Изредка он посматривает на гостей из под бровей. Столько агрессии и злобы в его глазах. На каждого гостя. Мама берет тарелку Гилберта и ложкой накладывает пюре. Но Гилберт резко вырывает свою тарелку. — Я сам, можно? — Резким тоном он говорит, смотря на мать, и грубыми движениями накладывает еду. Он садится обратно и, опустив голову, ковыряется в еде. Куски он пережевывает быстро, поэтому порция довольно скоро заканчивается. — Как в школе дела? — Спрашивает один из гостей. — Нормально. — Я слышал, ты олимпиаду выиграл. — Ага. — По какому? История? — Да. — И как, поедешь дальше? Там же еще есть туры. — Может быть. Гилберт даже не поднимает головы на своих собеседников и ничего, кроме сухих слов, не отвечает. Когда он все доел, то шумно бросил вилку в тарелку и обратно залез в свой телефон. — А подруга твоя где? — Интересуется второй гость. — Вы же всегда вместе были. — Ну, была. А сейчас ее нет. — Вы поругались? — Нет. — А что тогда? На этот раз ответа не последовало вообще. Гилберт молча сидел, перекинув ногу на ногу, и смотрел в свой телефон. Ни на кого и ни на что он не обращал внимания. Только когда мама принесла торт. На нем пятнадцать горящих свечек. Скривив лицо, Гилберт задувает его. Или нет? Часть свечек осталась зажженными. Гилберт кашляет, а со стола доносятся надменные и разочарованные смешки. Нахмурив брови, Гилберт задувает все свечки. Он так же выхватывает нож и сам отрезает себе кусок. Съел он только половину, а после вышел из-за стола. — Гилберт, ты куда? — Спрашивает мама, смотря ему в след. Ничего. Гилберт молча вышел из помещения. — Господи, как я устала. — Мама прикладывает ладонь ко лбу и печально глядит в сторону. — Он очень тяжелый ребенок... Я не могу с ним справиться. — Ну-ну, перестань. У него просто такой возраст. — Успокаивает ее одна из гостей. — Это пройдет. Мы все такими были. — Да, все, но... я чувствую, что теряю его. Мне страшно. — Она прикладывает руку к груди. — У меня сердце кровью обливается... Я чувствую, что что-то нехорошее с ним произойдет. Как мама чувствую... Он был таким светлым послушным ребенком. И что с ним стало?.. На него уже стали жаловаться. Раньше этого никогда не было. — Повыебывается и успокоится. — Камера уже лежит на столе, возле мамы, а отец, наложив себе еды, занимает место Гилберта. — Пережить бы это... — Она тяжело вздыхает и с волнением глядит в сторону, куда пошел Гилберт. А Гилберта все нет. Тогда мама пошла в его сторону. Уже вскоре послышался крик. — Ты что делаешь?! Что ты творишь, я спрашиваю тебя?! Отец, встав из-за стола, быстрым шагом ринулся к ним. — Он блевал! Понимаешь?! Стоял и блевал! Поднялся шум. Гам. Какие-то разговоры шепотом. И удивленные вздохи. Некоторые прямо сейчас поспешили уйти. Пальцы накрывают камеру крышечкой. Черное изображение. Только оры, вопли и маты разносились откуда-то далеко. Даже звуки ударов по стене. По телу. Взвизги и плач. И абсолютная чернота оставалась на протяжении получаса. Крышка снимается. Сидит Гилберт в кресле. Он, заплаканный, с покрасневшим лицом пристально смотрит. Почти не моргает. Весь опухший, он прижимает колени к груди. — Что я сделала не так? Скажи мне! Что?! — На заднем плане плачет мама, сидя на стуле. Отец, его видно лишь по пояс, приносит ей стакан воды с какими-то таблетками. Мама выпивает их. Она вся дрожит, а слезы в истерике льются из глаз. Отец сразу же уходит. — У тебя все есть! И семья, и дом, и деньги! Мы все тебе дали! Ты не видел тех ужасов, той боли! Ты ничего не видел! Мы все любили тебя! Все поддерживали, помогали, стоило тебе только попросить! Почему? Скажи мне, почему? Что мы сделали не так? — Плачет она в затылок Гилберту. Гилберт молчит. И так же печально смотрит. — Сколько сил, нервов и денег мы вкладываем в тебя... Почему ты так делаешь? Ну почему ты вообще на это решился?! Ты же стройный мальчик. Тебе дали красивую внешность. Мозги. Почему ты это делаешь?.. Но Гилберт молчит. А мать, уже не способная произносить слова, отворачивается и еще громче рыдает. Шмыгнув носом, Гилберт тянется к камере. Щелчок. Гилберт достает кассету из магнитофона. Он кладет ее по левую сторону телевизора. В стопку из одиннадцати кассет, пронумерованных от 1 до 15. Нескольких не хватает. Рядом горстка пепла. Вздох. Гилберт утыкается в свои колени, ладонями накрывая голову. Всхлип. Опираясь на руку, Гилберт поднимается на ноги. Он берет камеру со штатива и, включив ее, наводит на себя. — Сегодня мой день рождения. Мне исполняется двадцать один год. — Говорит он приглушенно, но дрожащим голосом. — Это будет мой самый лучший день рождения... Никаких ебучих рож, которые я ненавижу. Никаких сраных подарков. Никаких, блять, салатов. — Его дергающиеся глаза расширены, а на лицо лезет нервная улыбка. — Ничего этого не будет! Гилберт идет в сторону ванны, не убирая камеру от лица. На каждую фразу его голос становится все выше, переходя в писк. Покрасневшие глаза щурятся. А улыбку держать невыносимо трудно. — О, я и подарок для себя подготовил... Самый лучший подарок... — По щекам уже льются слезы, но Гилберт упорно сдерживается. Уже в родной ванной комнате он ставит камеру на стиральную машину, направляя ее в сторону ванны. Гилберт садится на край ванны и включает воду. Заплаканный, он шмыгает носом и смотрит точно в камеру. Молча. — Я об этом мог только мечтать. — Спустя несколько минут шепотом начинает он. — Никого нет. Никто не выблевывает лицемерие мне в лицо. Так тихо. Спокойно... Это мой самый лучший день рождения. Мой последний день рождения. Гилберт пристальным взглядом смотрит точно в камеру. Он не моргает. А слезы все так же медленно стекают по коже. Вскоре он начинает раздеваться — бросает на пол футболку и джинсы. — Я шлюха. Я не человек. Я хочу спать... Он ложится в ванну. Кожа разрывается вдоль. Гилберт всхлипывает. А после очередного глубокого пореза и вовсе мычит. Он трясется, а сердце бешено стучит. Без страха. Без сожалений. Мечты вытекают наружу. Вода окрашивается в такой спокойный бордовый цвет. Гилберт, подрагивая, ровно лежит в своей крови. Согнув ноги в колене, он разрывает и свои бедра. Уже не так глубоко — сил почти не осталось. Он тянется за деревянным христианским крестом. На нем распят Иисус, сделанный из серебра. И пихает пальцы в рот. Кровавая блевота льется на божьего сына. Весь его священный лик измазан желудочным соком. А само распятие покрылось кровавыми отпечатками. Все мечты. Все идеалы. Кусками плавают по кровавой воде. — Отче наш, сущий на небесах... — шепчет он, закатывая глаза, — да святится имя твое... Да приидет царствие твое... Да будет воля твоя и на земле, как на небе. Каждый вдох все сильнее утихает. Темные пятна. Заблеванный окровавленный Иисус падает на пол из ослабленной руки.