порох в лёгких

      Иногда хочется задохнуться. Чтобы тебя не видели и ты не видел. Чтобы все горящие эмоциями глаза заменились кровоточащими зияющими дырами, которые отныне не будут взращивать комплексы.              Иногда хочется сорваться с цепи. Цепи, которую нельзя порвать. А ты рвешь. Потому что нельзя — не аргумент, нельзя — попытка запретить. Уничтожить, порвать, сжечь, стереть, вырвать с корнем.              Иногда кажется, что люди — машины. Будто они не чувствуют боль. Страх. Горечь. И думают так же о других. Несчастные, полуживые-недомертвые, гниющие и неисправимые. Вы правда думаете, что дети не могут испытывать ненависть?              Ногти болят, отделенные от плоти занозами, пока пальцы не прекращают ковырять деревянную дверцу. Рефлекторно. Невзначай. Несерьезно. Половицы истерично воют под покачивающимся телом. Пыльно. Глухо. Пыль, кажется, во всем в этой комнате. В кровати. Под полом. В игрушках. В волосах. В шкафу. В венах.              Хочется упасть и залиться дерущим кашлем, сплюнуть с пылью внутренние органы и осколки ребер. Хочется беззвучно взвыть, подняв голову. Хочется вырвать клоками волосы, давно немытые и спутанные. Хочется.              Дерево жадно впитывает кровь детских пальцев. Отмыть будет непросто, правда вот некому.       

открой

             Тишина. Сдавливающая и такая чистая. Способная сдерживать монстров куда более сильных, чем способен он. Припадочно наклоняется к дверце, вгрызаясь еще молочными зубами в выпирающие балки. Ловит занозы на опухший язык и молчит. Слезы давно кончились. Слезы не помогут. Пыль остается во рту гадким, тошнотворным пятном, от которого появляется желание глотнуть кислоты или чего похуже. Только бы не чувствовать этого вкуса, чахлого, тлеющего и поднимающего желудок куда-то к горлу, мешая дышать.              

прошу, открой

             Шкаф, высокий и плотный, монолитом стоит у стены. Он отдирает с гвоздями перекладины на дверцах, не открывая. Он будет разбирать на доски его мысленно, надрывно вопить в пустоту вешалок, ногами выталкивать одежду, лишь бы увидеть. На деле же он не предпримет ничего.Он не войдет без разрешения       

а ты когда-нибудь страшился всевышнего?

             Он терпеливо ждет, пока тот ответит. Он знает, что он не оставляет вопросы виснуть в воздухе. Кусает губы, наконец решившись вытащить особо мешавшие деревяшки из-под ногтей, схаркивая кровавые сгустки с раненых десен.       

я не боюсь бога. я боюсь людей

      

меня ты тоже боишься?

      

тебя нет. я не хочу делать то, чего просишь ты

             Он хочет уговорить. Он не хочет уговариваться.        — Открой.              Вслух. Впервые за месяцы ментально-нереального общения. Впервые за часы, проведенные, прислонившись к дверце и слушая хриплое и холодное дыхание-рычание. Уже не страшно.              Встает, криво скалясь болям в позвоночнике. Кладет руки на дверцы. Сжимает.        — Открой мне сам.              Отпускает. Отходит на шаг. Ждет. И улыбается ватным ногам и колотящемуся сердцу, когда шкаф медленно распахивается, обдавая пылью, больше похожей на чей-то прах. Сглатывая, плетется ближе, оттягивая долгожданное. Заходит, тихо прикрывая дверь за собой. Уже не страшно. Уже хочется. Холодные, стальные глаза прожигают дыру где-то в области солнечного сплетения, заставляя проверить, правда ли плоть на этом месте еще осталась. Опускается спиной к нему. Почти проваливается в рваную обшивку. Вгоняет под кожу ржавые куски металла. Чувствует, как сталь лап бережно ли, боязливо ли приобнимает. Концентрация пыли в забитых легких скоро достигнет апогея, будто он заживо горит, душась гарью.              Завтра будет новый день. Завтра будет новый рассвет. Завтра прекрасные люди продолжат сжигать этот мир, окрашивая небо в багрянец. Завтра уже никто не вспомнит о пропавшем ребенке. Завтра никто не прекратит это механическое безумие. Завтра никто не сможет заставить машину выпустить из налитых тяжестью конечностей уже посиневшее тело.       

теперь ты доволен?