Ожидание было её второй натурой.
Давно, с самого детства, она чего-то ждала. Каждый день, каждый час, каждую минуту она думала о чем-то ещё не случившемся, но очень важном, о таком, что наполнит жизнь смыслом и принесет в неё свет и счастье.
Сначала, ещё крошкой, она ждала возвращения отца. Лежа по ночам в своей постели, обнимая плюшевого медведя с глазами-пуговицами и улыбчивым ртом, представляла, как это будет. Он войдет, большой, пахнущий севером, собаками и табаком, стряхнет с воротника снег и улыбнется. Мама прижмет к губам побелевшие ладони, упадет на стул, а потом вскочит, кинется к нему, обнимет, и всё будет хорошо.
Это "всё будет хорошо" было с ней всю её жизнь. Иногда оно приближалось, иногда казалось далеким и неправдоподобным, но даже в тот год - в тот лучший год, когда Саня был с ней почти всё время, смеялся и говорил о будущем, все хорошо не было.
Каждый раз ей чего-то не хватало, порой сущей мелочи...
Чем дальше, тем чаще ей не хватало его.
Летчик, он не оставался дома надолго. Перелеты, экспедиции, командировки, он прилетал всегда внезапно, вваливался в дом, пропахший машинным маслом, в непременной летной форме, а потом, по сиротской привычке, захлебывался супом и рассказывал, рассказывал, заглатывал ложку за ложкой, не жуя.
Всю жизнь она ждала его, ночь за ночью и день за днем. Отвечала на письма - сухие, короткие, он никогда не умел писать красиво и на несколько листов - занималась хозяйством, работала.
С детьми не складывалось.
Она не жалела.
Только чем старше она становилась, тем тяжелее было для неё это привычное ремесло - ждать.
Иногда, просыпаясь по ночам, она поворачивалась на бок, надеясь увидеть его рядом - он всегда спал раскинувшись, и каждый раз она поправляла на нем одеяло, задыхаясь от нежности - но чаще его половина постели была пуста, и она закрывала глаза, стараясь заснуть снова.
Она любила его, любила по-настоящему, но иногда ждать становилось в тягость, и она досадливо морщилась, думая, что вот так и прождет всю жизнь за просто так.
В такие плохие моменты ей вспоминался Ромашов.
Проходящее время истирало из памяти кошачьи желтые лохмы, круглые совиные глаза, мелкие подлости. Оставалось другое - его готовность явиться по малейшему зову и даже без него, и оставаться рядом, пока нужда не пройдет. Она всегда знала, что стоит ей только снять трубку, набрать знакомый номер и сказать всего два слова - "Миша, приезжайте" - ничего не объясняя, грустно или весело - и он примчится. А если сделать вид, что это был мимолетный глупый каприз - сядет на подоконник в подъезде и будет ждать, пока не прогонят ещё раз, пока точно не уверят, что это была ошибка.
Она редко так делала даже в те годы, когда была молодой и - теперь, с высоты прожитых лет, она это понимала - довольно жестокой девчонкой, но всё равно ей вспоминалось его вечное молчаливое присутствие в её жизни, собачье выражение в его глазах, которое так её бесило...
Плохие моменты проходили. Он вновь отступал в глубины памяти, чтобы снова показаться, когда станет плохо, и она сердито захлопывала за ним дверь.
"- Кто это? - спросила Валя.
- Самый плохой человек на земле, - ответила она"
...Пожалуй, про себя она была уверена, что он страдает до сих пор. Уверенность была истинно женской и, пожалуй, немного эгоистичной - время шло, и вряд ли любой нормальный человек способен был заходиться от безумной любви так долго...
Но про себя она всё-таки не сомневалась в этом.
Хоть и давно потеряла его из виду.
Тем страннее было ей однажды встретить его - призрак из своей памяти - на обычной, настоящей московской улице.
Она выбралась из дома в универмаг - был выходной, и ей захотелось побаловать себя сладким, может быть, завернуть к соседке Сонечке - и взгляд вдруг зацепился за знакомые вихры неприятного желтого цвета - цвета мокрой кошачьей шерсти.
Она заморгала, не веря самой себе - велика ли была вероятность вот так, после пяти - семи? - лет просто столкнуться на улице? - но желтизна не растворилась и не исчезла.
Напротив. В людском потоке наметилась брешь - и она увидела его полностью.
Только на одно мгновение, за которое она ничего толком не разглядела, потому что потом заметила детей - и надолго прикипела к ним взглядом.
Двое, лет, кажется, трех, они семенили, держась за его руки с двух сторон, и о чем-то щебетали на своем птичьем, непонятном ещё никому, кроме родителей, языке. У обоих темные волосы - должно быть, в мать - и круглые, широко раскрытые глаза, из-за которых они казались похожими на разбуженных совят. Мальчик и девочка, сосредоточенно разглядывающие мир вокруг, они смеялись, что-то доказывая друг другу и лукаво поглядывая на отца, и даже она, зная, кто он - почему-то сейчас особенно хорошо вспомнилось, как он стоял на коленях - не смогла испытать к ним неприязни.
Одновременно очень похожие и очень непохожие на Ромашова...
Он перестал носить шляпу.
Она отметила это прежде всего. И совсем не постарел - лицо словно вовсе не было тронуто временем, лишенное возраста. Всё так же очень некрасивое, большой рот, круглые глаза. Улыбка его совсем не красила, но он улыбался.
Она попыталась припомнить, когда видела его улыбающимся - и не смогла.
Должно быть, это было слишком давно, чтобы помнить.
Кто мать этих детей, Миша? Перед ней вы тоже ползали на коленях?
Девочка смеялась. Мальчик спросил что-то, долетел только обрывок фразы:
- ...мама нас видеть?
И следом за ним неожиданно веселый - веселиться, не выпив, полно, вы ли это? - ответ:
- Конечно, будет!
Она прошла мимо в толпе, будто не узнав его.
И он не улыбнулся, не поклонился, хотя не мог не заметить.
Только лицо дрогнуло, как от внезапного укола боли - и всё.
Потом она старалась совсем его не вспоминать.
Только получалось
плохо.
