***
В рюкзаке — пара пухлых тетрадей, ручка, бутылка с водой и два бумажных пакета. «Однажды они тебе пригодятся, Чуя-тян, не забывай про них», — уголки губ мамы нежно дрогнули, когда она складывала эти пакеты и засовывала их во внутренний карман рюкзака. На самом деле чепуха. Дышать в бумажные пакеты при приступе гипервентиляции — всё равно что прикладывать лист подорожника к огнестрельному ранению. Потому что у Чуи нет панических расстройств и нет истерии, всё, что у него есть, это бездонная чёрная дыра в лёгких, которая засасывает воздух. В глубине глаз окружающих, которые на него смотрят, плещется какая-то жалость, название которой можно вычитать где-то между строк в его медицинской карте. Травматический пневмоторакс. День, когда Чуя упал с лестницы, превратил его жизнь в настоящий ад, безвоздушное пространство. Теперь вся его жизнь — вакуум. Он нуждается в кислороде больше, чем остальные. Чуя проверяет содержимое рюкзака и задерживает дыхание, когда чувствует, как к глотке подкатывают настойчивые позывы к кашлю — как при обыкновенной простуде, но позывы становятся всё требовательнее, и кашель уже царапает стенки горла, пытаясь вырваться наружу. Нет, нельзя выпускать. Хочется кашлянуть хотя бы разок, чтобы стало немногим легче, но Накахара слишком хорошо знает — легче не будет, станет в разы хуже, и кашель превратится в очередной приступ гипервентиляции. Хочется дышать полной грудью, но Чуя не умеет. Хочется смеяться открыто и бегать вместе со всеми на уроках физкультуры, но Чуя не может. Хочется жить, не боясь умереть от удушья, но Чуя боится. На улице — мелкий дождь, и все дороги размыты в сплошную слякоть. Хочется наплевать на школу и послать всё к чёрту, остаться дома и, медленно задыхаясь, наблюдать из окна, как умирают остатки лета. Как черствеют и желтеют опавшие листья, а маленькие дети, играя, с разбега в них прыгают. Но прогуливать нежелательно, да и матушку расстраивать не хочется, она и так слишком много за него переживает, поэтому Чуя застёгивает куртку и, закидывая полупустой рюкзак на плечо, втискивается в потёртые кеды. Ключи звенят в кармане, дождь бьёт по лужам, а автобус ярко-жёлтый – почти лимонный, почти канареечный. От этого пёстрого цвета тошнит точно так же, как и от запаха пота в душном транспорте. Чуя хотел бы пробежаться до школы, но ему нельзя. Нежелательно много бегать, а лучше вообще этого не делать. Чуя искренне ненавидел уроки физкультуры, когда был ребёнком, а теперь он не может не желать ничего, кроме изматывающего бега на стадионе. Ему незачем брать с собой спортивную форму, потому что у него есть справка и есть диагноз. Пневмоторакс. Гипервентиляция. Называйте как хотите, смысл особо не поменяется ровно так же, как и симптомы. «Чуя такой везунчик, ну, я имею в виду, он может не бегать на физ-ре», — обливаясь потом, жалобно сетует одноклассник. Чёртов идиот. Они все ничего не понимают, они глупые, они все дети. Это не везение, а проклятие. Никто не понимает. Уже семь лет подряд у Чуи складывается ощущение, что люди думают, будто пневмоторакс — просто приступы кашля, как при бронхите, которые пройдут спустя пару минут. Но никто из них не знает, что в пробитом лёгком Чуи может собраться слишком большое количество воздуха, и тогда... Нет, лучше об этом даже не думать. Чуя устал бояться умереть.~~~
Скрип ручек раздаётся в тишине класса, а Чуя разрисовывает поля тетради. Он чертит странные закорючки, понятные только ему, пишет слово «воздух» и обводит его десятки раз. Чуя упал с лестницы, когда ему было десять. Он не появлялся в школе большое количество времени, а когда снова переступил порог классной комнаты, то почувствовал, что всё изменилось. Никто раньше не обращал внимание на закрытого в себе ребёнка, а теперь любопытные одноклассники окружили его стаей безжалостных стервятников. «Чуя, как ты так упал?». «Чуя, мы слышали, у тебя дырка в груди, это правда?». «Чуя, что такое гипервентиляция?». «Чуя, ты теперь умрёшь?». Ручка выпадает из рук. Сердце болезненно трепещет в запертой клетке костей. «Хватит! Сели все по местам, урок уже начался!» «Теперь Чуя не будет ходить на физ-ру. Везёт ему!» «Да он просто сдохнет, если будет заниматься вместе с нами». «У него дырка в лёгком». «А что, разве нельзя сделать операцию?» «Я слышала, от этого можно умереть — просто задохнуться и всё. Однажды ему не хватит кислорода». Длинные ресницы отбрасывают тень на синевато-белую кожу, а слёзы скатываются вниз, на тетрадь. Последний урок сегодня — физкультура, и Чуя имеет полное право уйти с неё домой. Но он не пойдёт домой, а останется смотреть. Иногда он даже сбегает с некоторых уроков, чтобы посмотреть, как другие классы занимаются физкультурой. Как они наматывают круги на стадионе, выжимая из уставшего тела последние остатки сил. И дышат.***
— Бежим на скорость! Учитель свистит в свисток, и ребята срываются с места, поднимая пыль под кроссовками. Это последние уроки физкультуры на улице, потому что осень скоро окончательно растворит в себе тепло, и начнутся затяжные дожди. Последние уроки физкультуры, когда Чуя сможет смотреть, как другие бегают, и при этом дышать свежим воздухом. А в спортзале Чуя никогда не остаётся, потому что в нём тускло, сухо и пыльно. В нём нечем дышать даже здоровым людям, там вечно пахнет резиной и краской. Одноклассники проносятся мимо и жалуются учителю, что четыре круга подряд — слишком много, и они задыхаются. Чуя морщит нос и сжимает рубашку на груди. Чуя не бегает со всеми, но он единственный, кто здесь действительно задыхается.***
Он появляется в середине октября, когда золотое лето умирает окончательно, и остаётся только медная осень. Когда куртки застёгнуты до конца, и тёплые шарфы обмотаны вокруг плеч. Когда уроки физкультуры пока не проводятся на улице, и забытый на время стадион обдувает тяжёлым холодным ветром. Новенького парня не представляют дружелюбно перед всем классом, как в американских фильмах, и стаей голодных волков на него не смотрят — всем плевать. Девчонки тихо перешёптываются о его симпатичной европейской внешности, но быстро замолкают, а Чуя, ложась грудью на парту, чувствует, как жжёт на дне желудка, и из лёгких выходит кислород. Этого новенького парня зовут Осаму Дазай, у него шикарные волнистые волосы, тёмные глаза и худосочное тело. Он выглядит старше остальных, но по этому поводу совершенно не комплексует. Накахара разглядывает украдкой отвёрнутое полубоком к нему лицо, а затем застенчиво отводит взгляд к окну. За окном ветер раскачивает пустые ветки деревьев, а тучи гонят грозу, и Чуя, прикрыв глаза, слушает гром, чтобы не слушать собственные, рвущиеся из груди, хрипы подступающего кашля.***
— «Человеческое тело словно мини-Вселенная. Каждую секунду в нём происходят сотни химических реакций, которые мы не можем понять до конца. Так или иначе, наше тело состоит из остатков звёзд, а значит, в нас есть частица загадочного космоса...» Кашель бесится в горле. Воздуха не хватает. Ему нечем дышать, как будто чья-то невидимая рука сжимает его горло и забирает жизненно необходимый кислород. Учитель показывает классу фильм, и в полумраке, освещённый мерцающей картинкой с экрана проектора, Чуя задыхается. Изо всех сил пытаясь сдерживать кашель, он сгибается в три погибели над партой и беззвучно плачет. Его ладони, которыми он зажимает рот, влажные от пота, слёз и малость от слюны. Лёгкие рассыпаются от нехватки кислорода, а где-то там, рядом с сердцем жжёт, ноет и болит. Боль острая, она отдаёт в руки и шею, задевает спину, ранит всё внутри, связывает мышцы судорогой. Будто что-то маленькое и мерзкое скребётся и царапается цепкими коготками изнутри. Истерика застревает между распухшими миндалинами, а кашель отчаянно ползёт по трахее и разрывает стенки горла. Мужской глубокий голос из познавательного фильма уже почти не слышен из-за едва приглушённого кашля Чуи и громкого перешёптывания его одноклассников. — Боже, да что с ним не так? — Достал уже, чахоточный. — Прекратите, он же болен. — Накахара, ты можешь выйти, если тебе совсем плохо, — говорит преподаватель, не поднимая взгляда от классного журнала, но Чуя не может встать, он не может даже нормально вздохнуть и сглотнуть слюну. — Сходи в медпункт. — Иди уже, ничего не слышно из-за тебя. — Ему плохо... — Кончай придуриваться. Уже столько лет прошло, даже раньше ты так не кашлял. — А он так не подохнет? — Да он всегда такой, очухается. Шёпот становится всё громче, откровеннее, а слёзы текут, и дышать невозможно. Кожа синеет, ему больно. Бумажные пакеты находятся на дне рюкзака, мать на работе, а он здесь, среди тридцати человек, задыхается, и всем плевать. Гул в классе, шум в ушах. Учитель с неохотой прикрикивает на галдящих подростков и делает звук на фильме чуть громче. А Чуя думает, что сейчас умрёт, потому что все вокруг желают ему смерти. А он чувствует холод и слышит смешки. — Пойдём, — Чуя, прикрывая губы ладонью, вскидывает голову вверх на полушёпот у себя над ухом и встречается взглядом с тем новеньким парнем, Осаму. Он осторожно, но уверенно тянет Чую за плечо, побуждая встать, а у Накахары грудная клетка плачет судорогами, и кости рвутся наружу. — Давай, пошли. Я тебя провожу к медсестре. Чуя всхлипывает и задыхается в его руках. Ему стыдно и больно, он пытается сказать «извини», но кроме кашля из горла ничего не лезет. А потом Чуя начинает задыхаться по-настоящему. Крепкие руки не дают лечь на пол, что очень хочется сейчас сделать. — Прости, прости, прости. — Всё хорошо, Чуя, я же могу тебя так называть? — Прости. — Я — Осаму Дазай, ты же знаешь? Всё нормально. Медсестра сейчас придёт. Чуя кричал бы, если бы мог, но вместо этого он сползает спиной вниз по стене и беспорядочно перебирает ногами. Дазай зовёт Накахару по имени, аккуратно трясёт за плечи, но в ушах у подростка вата, а в горле — тонна воды, и он в ней захлёбывается. «Чуя, Чуя, Чуя», — вторит беспрерывно голос Дазая, а Чуя хнычет, задыхаясь, и бездумно качает головой. «Нет, оставьте меня. Дайте мне просто умереть». – Чуя, дыши, — Дазай резко хватает Накахару за подбородок и зажимает ему рот ладонью, и Чуя во все глаза таращится на взволнованного парня перед собой. — Дыши носом. Давай, вдох-выдох, медленно. Задержи дыхание, а потом снова, ещё разок. Вдох-выдох. На лбу — капли пота, а губы и чужая ладонь влажные от слюны. Грудь высоко поднимается и дрожит в попытке вдоха. Ещё раз. Глубокие карие глаза напротив выглядят, как бездонный космос, в них плещется тревога. Ещё одна попытка. Тело дрожит и дышать одним носом слишком мало, слишком невозможно, но Накахара старается изо всех сил, не отводя взгляда от чужих глаз. Очередная волна судорог простреливает тело Чуи, и Осаму сильнее сжимает его рот ладонью. Ещё раз. Вдох. Выдох. Накахара расцарапывает руку Осаму, держащую его рот, и Дазай его отпускает — убирает свою ладонь, и слюна капает на пол. Чуе хочется разрыдаться от безысходности и обжигающего стыда, когда он видит испачканную ладонь Осаму, но только опускает голову, заторможенно вытирает слюну с подбородка и шепчет затравленно в тысячный раз: — Прости. Дазай провожает Чую до кушетки, а тот дышит, дышит, дышит и не может надышаться. Ему необходим воздух, ему нужен кислород в огромных количествах, потому что иначе он умрёт. Он в этом уверен. «Я слышала, от этого можно умереть — просто задохнуться и всё. Однажды ему не хватит кислорода». — Хочешь, мы будем дружить? — Дазай улыбается так ярко, что его улыбку можно сравнить разве что с солнцем, которого так не хватает в холодной осени, после тёплого лета. Чуя прячет глаза за чёлкой и кивает. — Хочу.***
Они теперь друзья. Дазай встречает его по дороге в школу, болтает с ним около локеров на перемене, даёт ему пять, когда пробегает мимо него, сидящего на скамье, на физкультуре. Он ведёт себя естественно, не дурачится и не пытается казаться серьёзным; всегда внимательно слушает, что Чуя говорит и терпеливо молчит, если тот не хочет разговаривать. И никогда не спрашивает о его приступах. Впервые за всю жизнь у Чуи появился человек, с которым он может поболтать о всякой ерунде, прогуляться после школы по пустому парку, пестрящему рыжими цветами и сухими голыми деревьями. Дазай называет их с Чуей «друзьями», а Накахара засматривается на его лицо каждый раз, когда тот улыбается или просто говорит. Это абсолютно нормально, так бывает. Наверное. Чуя не знает.***
В классе слегка прохладно и по-уютному темно из-за чёрного за окном неба. Только что закончился урок физкультуры, и парни, устало развалившись за своими партами, обмахиваются тетрадями. — Пиздец жарко. Когда-нибудь он нас загоняет до смерти. Я чуть не сдох. — Включите кондиционер! Чуя неловко прячется на самой дальней парте и чувствует себя просто отвратительно. Так всегда после уроков физкультуры — он чувствует себя виноватым, потому что в классе занимаются все, бегают до изнеможения даже девочки, когда как он в это время отсиживается на скамье или уходит домой. Он хочет бегать со всеми, но ему нельзя. Даже если бы он захотел побежать кросс с остальными ребятами, ему бы всё равно не позволил учитель. «Да он просто сдохнет, если будет заниматься вместе с нами». — Вот Чуе везёт! — одноклассники даже не пытаются быть тихими, и Чуя с Дазаем одновременно обращают на них свои взгляды. — Серьёзно, Чуя счастливчик, у него освобождение от этой мороки. — Ну что ты заладил? Он же болеет, поэтому у него освобождение. — Да я в курсе, но это же круто — не ходить на физ-ру просто потому, что у тебя дырка в лёгких. И вообще тебе нельзя физически перенапрягаться. Чуя опускает голову, закрываясь за волосами, и исподлобья поглядывает на Дазая: тот явно выглядит напряжённым и более серьёзным, чем обычно. У Накахары слегка подрагивает нижняя губа и трясутся пальцы, но он продолжает молчать. Он всегда молчит, когда его одноклассники снова поднимают тему его болезни, потому что говорить им что-то в свою защиту — всё равно что самолично давать им новые идеи для насмешек. Эти ребята никогда не повзрослеют, кажется Чуе, потому что им уже по семнадцать-восемнадцать лет, а они до сих пор ведут себя как самые отвратительные и жестокие дети. — Вот бы и мне так. — Что, иметь дыру в лёгком? Тогда тебя никто не заставит напрягаться. — Точно-точно, и даже в армию не призовут. У Чуи выгорают лёгкие, дрожит сердце, и слёзы скапливаются в уголках глаз, и мучительный едкий кашель рвётся из груди. Хочется вскочить с места и заорать на весь класс, вдолбить этим идиотам в голову, что он не повод для насмешек и ему ни с чем не везёт, у него болезнь. А если не поймут слов, тогда вбить их им в лицо и рёбра, так, чтобы начали задыхаться и наконец поняли, что чувствует Накахара. Чуя ощущает себя ничтожеством перед всем классом. — Может, мне тоже упасть с лестницы? — громкий смех заполняет каждую щёлочку кабинета и просачивается ядом в самое сердце. — Тогда и у меня будет освобождение. — Да ты гонишь, пневмоторакс — это же ёбаная инвалидность. Громкий хлопок ладони по парте мгновенно создаёт в классе тишину. Чуя вскидывает голову, и видит Дазая, который встаёт с парты и в упор смотрит на шумевших одноклассников. — Закройте свои рты, — Осаму от гнева сжимает пальцы в кулак, а Чуя, бегло вытирая слёзы с глаз, вскакивает со стула и выбегает из класса в абсолютной тишине.~~~
Школьная кладовка — не совсем идеальное место, чтобы поплакать, потому что в ней пыльно и грязно, затхло воняет сыростью, и свет едва проникает сквозь наспех забитое окно. Но вариантов нет — в туалете всегда кто-то есть, а пустые классы закрыты на замок. Накахара даже не успевает начать снова задыхаться, как телефон в кармане брюк вибрирует. Дазай звонит спустя три минуты после того, как Чуя вылетел из класса, и от этого улыбка невольно расползается на губах. — Хей, — Чуя тихо вздыхает в трубку, и боль в груди, как ни странно, затихает. — Где ты? — Дазай судя по голосу действительно взолнован, и это не может не греть сердце Чуи, потому что всю жизнь, до знакомства с Осаму, только мать была его единственной поддержкой, которая понимала всю серьёзность его болезни. — В кладовке на первом этаже. Здесь мерзко, — он горько усмехается. — Я собирался поплакать один, но ты ведь не дашь мне это сделать? — Я сейчас приду. Дазай сидит на корточках перед Чуей и держит его за руки, пока тот вытирает плечом мокрые щёки и трясётся от напряжения. Чуя не может плакать перед кем-то, неловкость грызёт изнутри, но слёзы скользят по щекам, и они не от обиды, больше от злости и чувства собственной безысходности. — Я давно болею, — у Чуи дрожит нижняя губа, и сердце воет, и голос ломается. — Ну почему я такой? — Какой «такой»? — у Дазая леденеет голос, застывает взгляд, и пальцы на чужих ломких запястьях сжимаются чуть крепче. Сердится. Чуя жмёт плечами, подавляя внутри слёзы и кашель, закрывая в грудной клетке все свои чувства. — Самый шумный в классе и проблемный. Я всем мешаю, но я не могу, не умею контролировать своё дыхание. — А ты должен его контролировать? Ты же болеешь, Чуя, — Осаму хмурится и, чуть наклоняясь, заглядывает подростку в лицо. — Хочу отсюда уйти, — Чуя всхлипывает, вытирая рукавом кофты мокрые глаза, и устало прислоняется к стене. — Но если сбегу, то мама расстроится, когда ей позвонит учитель. — Давай скажем учителю, что тебе плохо? – мягко предлагает Дазай и легко откидывает на затылок спавшие на лицо Чуи пряди волос. — Он позвонит маме, и тогда она будет очень переживать, а я не хочу идти домой. Дазай смотрит на лицо Чуи, и его грудную клетку сжимает в спазмах от чувств. Накахара не просто белая ворона в классе, он даже не аутсайдер, он — объект для особых насмешек. Одноклассники говорят, что им жаль Чую, но на самом деле этими словами они выставляют его болезнь напоказ перед всеми, будто бы говоря: «Смотрите, у этого человека больные лёгкие, он не ходит на физкультуру, потому что может подавиться собственным вдохом и умереть, как смешно». Ублюдки. Дазая изнутри раздирает, тело ноет от напряжения, а где-то в районе желудка всё вспыхивает и горит от ярости. Он зачёсывает кончиками пальцев волосы Чуе, и последний выглядит сломленно. Осаму боится, что у Накахары снова начнётся приступ или что похуже, поэтому аккуратно тянет его за руки. — Просто пойдём, — говорит он, замечая недоумённость во взгляде Чуи. — Плевать на всех. Тебе нужно проветриться. И они уходят.~~~
Раскаты грома перекатываются где-то высоко в чёрном, потухшем небе, и ветер поднимает золотые листья в воздух. Чуя и Дазай сидят на лавочке в полупустом парке, разделяя одну большую пачку чипсов на двоих. Скрюченные ветви деревьев укрывают их от хмурого неба и всего мира подобно зонтику. Голова Чуи на коленях Дазая, а в воздухе приятно пахнет свежим дождём, холодом и яблоками. Пахнет осенью. Этот момент — сейчас, наверное, самый трепетный в жизни Чуи. Ему хочется остановить все часы мира, чтобы застыть навечно в этот день — в четверг уходящего октября, в три часа пополудни, когда ощутимый осенний воздух забивается в ноздри, чипсы лопаются на языке, словно маленькие умирающие звёзды, а ветер гонит затвердевшие листья по сырой земле. Накахара думает, что сейчас Осаму обязательно что-то скажет, убьёт тишину и спросит о его болезни. Чуя вспоминает слова одноклассников, и слёзы вновь подходят к самой глотке, сжимая её в болезненном спазме. Он лежит на скамейке и чувствует холод, и не смеет пошевелиться — его тело окоченело и парализовало осенью. Но Дазай не спрашивает ничего, не говорит ни слова о болезни Чуи, не смеётся. — Твои волосы, как опавшие листья, ты знал? Чуя замирает, поднимает голову и смотрит на Дазая во все глаза, боясь вздохнуть. Буквально. — Что? — Цвет твоих волос, — поясняет Осаму, — как цвет опавших листьев. Красиво же. Чуя застенчиво дёргает плечами в неопределённом жесте и снова укладывается головой на колени Дазая, чтобы спрятать свой румянец от его взгляда. — Мне не нравятся мои волосы, они странные. — А мне нравятся, — в голосе Дазая привкус улыбки, и его пальцы, осторожничая, зарываются в рыжие кудрявые пряди, а Чуя вздрагивает. — Прекрати искать в себе недостатки. Твои волосы красивые. У Чуи, кажется, чешется само сердце. Отвратительное ощущение, когда что-то колет и ноет где-то там, в груди, и у горла стоит липкий ком не то крика, не то истерического смеха. Для Чуи подобные чувства в новинку, он не понимает их и от того чувствует себя странно и неуверенно. Ему страшно, очень страшно, но он закрывается в себе и прячет все чувства глубоко внутри, лишь смущение осторожно выглядывает наружу. — Спасибо.***
Пятница. Второй урок. Парта Чуи пустует. Дазай нервно грызёт ноготь на большом пальце, каждую секунду поглядывая в сторону места, где обычно сидит Чуя, и не может услышать ни слова из лекции преподавателя, потому что в голове рой из гудящих мыслей. Подождав ещё несколько минут, Осаму не выдерживает и вскидывает руку высоко вверх, отпрашиваясь выйти в туалет. Школьные коридоры пустые, а кладовка маленькая и пыльная. Слёзы капают на грязный серый пол, и всхлипы терзают грудь и горло, рвутся наружу, и кашель сводит с ума. Чуя слышит, как в кладовую открывается дверь, но не отводит ладони от горящего лица. Он пытается задержать дыхание, как учил его Осаму, но не выходит, всхлипы сотрясают волнами грудную клетку. Он чувствует тепло чужого тела и рук, которые крепко, но аккуратно сжимают его костлявые плечи. — Почему так? — вдох такой же рваный, как его лёгкое, и из горла выходит кашель вместе с влажным всхлипом. — Я же никогда, никогда больше не буду таким, как все. Я не могу бегать и спать нормально не могу, ничего. Иногда бывает нормально, но обычно это происходит постоянно, мне просто не хватает кислорода. А что, если я умру? Задохнусь и всё. — Ты не умрёшь, никто не позволит тебе умереть. — Всем всё равно, — громко выплёвывает Накахара со злостью и снова кашляет, начиная дышать резко и часто. — Всё будет хорошо, Чуя, продолжай дышать. Тебе нужно дышать, — Осаму обнимает плечи подростка, пытается казаться спокойным и уверенным в каждом своём слове, чтобы придать хоть немного уверенности Чуе. Но тот задыхается и кашляет, его губы влажные и синие. — Задержи дыхание, а потом сделай вдох. — Нет, я не могу, не могу, — Чуя качает головой и скулит, и его сердце заходится в бешеном ритме страха. — Ладно. Слова Осаму доносятся до Чуи словно через вату, а этот поцелуй невообразимо трепетный. Чужие губы прижимаются к его собственным, и Накахара задерживает дыхание, и всё его тело пронзает ощущение, будто он ныряет под воду — желудок ухает на дно, а сердце, наоборот, в самом горле. Осаму делает это с ним. Чуя смотрит на прикрытые веки Дазая, когда как сам не смеет закрыть глаза. Когда Дазай отдаляется от его лица, Чуя ещё несколько секунд находится в прострации, полном замешательстве, но затем его грудь отпускает спазм, и сильный и громкий выдох рвётся наружу, и Чуя начинает дышать. — Тебе лучше? Кивок. Чуя смотрит широко раскрытыми глазами в лицо Осаму, натянуто выгибая спину и впиваясь пальцами в деревянную скамью. — Ты должен продолжать дышать, слышишь? Ещё один кивок. Дазай с заметным облегчением вздыхает, улыбается, а его взгляд дрожит. — Ладно, хочешь шоколадку? — Чуя всё ещё не может заставить себя пошевелиться и дышит тихо и медленно, наблюдая за тем, как Осаму достаёт из своего рюкзака небольшой шоколадный батончик. — Я принёс её сегодня специально для тебя, но тебя не было в классе уже второй урок подряд, и трубку ты не брал... Чуя обрывает Осаму на полуслове, поддаваясь вперёд и с такой любовью обнимая шею Дазая и прижимаясь к его грудной клетке, словно пытаясь навсегда соединить его тело со своим собственным. Его дыхание снова перекрывает, и в груди разрастается боль, но на сей раз не от болезни, не от скопившегося в лёгких воздуха, а от безграничного чувства любви и благодарности. Он впервые чувствует заботу и ласку от чужого человека и ему хочется разрыдаться от взгляда, которым его одаривает Дазай. В нём нет жалости и нет презрения, а есть только забота. Он будто бы говорит одними глазами: «Я защищу тебя, не дам в обиду. Ты можешь доверять мне, потому что я ни за что не оставлю тебя». И это правда. Пальцами Чуя впивается в чужое плечо, и боится, что от переизбытка чувств сейчас просто распадётся на атомы. — Поцелуй меня, — шепчет Чуя и трётся лицом об шею Дазая. — Поцелуй меня ещё раз.***
Тусклые и тонкие лучи холодного солнца трутся об стекло, а деревья теряют свои жёлтые листья и рассыпают их на лужайке перед домом. Небо постепенно затягивает бурыми тучами, и на улице заморозки, но им не холодно. Чуя переплетает свои ноги с Дазаем и, неловко целуя чужие губы, пытается лечь на него сверху. Осаму тихо смеётся сквозь поцелуй и, жмурясь, осторожно отводит Чую за талию в сторону, укладывая на постель. Чужие холодные пальцы проворно пробираются под худи Чуи, скользят по горячей коже на вздрагивающем животе, бегают вдоль позвоночника, вырывая тяжёлые вздохи. Они целуются медленно и вязко, слегка неумело, немного боязливо. Изучают друг друга, как карту звёздного неба. Чуя плавится и елозит головой по подушке, потому что губы Дазая — это что-то сладкое, вязко-приторное и тягучее, как вкус из детства. Он настойчиво толкает своё тело в объятия Осаму, тонет в доверии и чужой ласке, и его состояние граничит с безумием, он уверен: у него поехала крыша. Но Дазаю не лучше тоже, потому что каждый нерв в его теле натягивается и дрожит, он пытается остаться в сознании и держать себя в руках, но он подросток, они оба подростки, и их тела отчаянно просят ожогов от чужих прикосновений. Это пугает, когда хочется любить. Хочется ни отношений, ни секса, ни всяких романтических свиданий или объятий, а хочется именно любить. Получать любовь и отдавать её же, но только в десятки раз больше. Чуя всё ещё нехило напряжён, у него паника рвётся из груди, но он готов сдаться. Скромные стоны перемешиваются с кашлем, и Дазай шепчет на ухо: — Дыши, Чуя. И он дышит. Губы Чуи врезаются в рот Осаму, и сердце заходится, и зубы, задевая, стучат друг об друга. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — шепчет Дазай около уха, около самого сердца. «Хочу, чтобы ты нежно разрушил меня», — думает Чуя, но вслух только просит поцеловать. В его движениях проскальзывает отчаянная смелость, но Дазай посмеивается легонько и отстраняется. — Но почему? — Накахара часто-часто дышит и облизывает губы, чувствуя вкус чужой слюны. — Мне это нужно. — Отдышись. — Я в порядке, — Чуя раздражённо мотает головой и снова тянется за поцелуем, но вместо тёплых губ натыкается лицом на прохладную ладонь. — Нет, отдышись, — Дазай убирает свою ладонь ото рта Накахары, и тот смотрит на него несколько обиженно, если даже не рассерженно, сдвинув брови к переносице. Осаму считает это выражение лица очень милым. Он оглаживает очертания его лица подушечками пальцев и в каждой линии видит свой собственный идеал — идеальная геометрия тела, и Дазай в неё влюблён. — Я тебе правда нравлюсь? — спрашивает Чуя сквозь своё гулкое сердцебиение, и в груди у него тихонько ноет от блаженной пустоты. — Нравишься, — Дазай целует ладонь Чуи и заглядывает ему в глаза. — Почему? — О таком не спрашивают, Чуя, потому что на этот вопрос очень сложно ответить. — Но всё же? — Чуя мягко настаивает, приподнимаясь на локте и рассматривая лицо. — Потому что... Господи, я не знаю, не мучай меня, достал, — Осаму смеётся, прикрывая глаза. — Я знаю, что ты не какой-то там сверхчеловек и ты неидеальный, но для меня ты — самый лучший, понял? — Нет, не понял. Дазай утробно рычит и, притягивая Чую к себе за плечи, с нажимом целует в губы, и Накахара приоткрывает рот. Этого он и добивался.***
Родной дом Чуе кажется семейным склепом, в котором он витает чёрной понурой тенью, порой более шумной, чем остальные. Дома он скрючивается на постели и не шевелится, боится лишний раз вздохнуть, чтобы не спровоцировать очередной приступ. Он знает, что здесь его не будут за это ругать или, тем более, смеяться, как в школе, но рефлекс выработан до идеального. Дома он чаще всего один, потому что матушка работает в поте лица, берёт ночные смены, чтобы дать сыну всё, но каждый раз перед сном Чуя думает: вот бы однажды закрыть глаза и больше не проснуться. Дома он заперт в четырёх стенах наедине со своими лёгкими которым никогда не хватает кислорода, и он винит во всём только себя. Дома на стенах повсюду развешаны рамки с детскими фотографиями, и они излучают радость, словно радиацию, и она давит на плечи слишком тяжёлым грузом. Но так душно только дома, а на улице расцветает осень, даря тусклое буйство тёплых красок и тяжёлый холод. Льдисто-синее небо теряет глубину, а промёрзшая трава кажется седой из-за белого инея. Скоро и осень уйдёт, она живёт недолго, и из-за этого Чую охватывает какая-то сладкая, топкая тоска. Мысли заполняют голову, и им не за что зацепиться. Они тёмные и тяжёлые, пробираются внутрь черепной коробки, настойчиво ищут лазейки, прогрызая себе путь, словно насекомые. Скамейка в тени окостенелых деревьев стала для Чуи вторым домом, но только в этом месте не сужается воздух, здесь свободно. Здесь Дазай. Он перебирает волосы на лежащей у него на коленях голове Чуи, пока тот листает книгу. — Что это? — Дазай стучит пальцем по переплёту книжки в его руках. — «Лето, прощай», Брэдбери. — И как? Чуя молчит с десяток секунд, что-то обдумывая, а потом фырчит. — Даже не знаю. Всё как-то искусственно. Как будто я читаю про кукол, а не про людей, и они все застыли, и их взгляды такие же холодные, как осень. — Ага. — И персонажи, будто марионетки, действуют по приказам автора. — Да. — Мне нравится осень, но мне тяжело от этого романа. — Я хочу познакомиться с твоей мамой. — И... что? Чуя поднимает голову с ног Дазая, а затем вовсе усаживается лицом к его лицу и смотрит как-то цепко, запуганно. — Ну, мы же встречаемся, — Дазай спокоен, он расслабленно сидит на скамейке и чуть склоняет голову в бок. — Поэтому я хочу познакомиться с твоей мамой, что не так? — Что не так? Ты сейчас серьёзно? — Накахара зарывается пальцами в свои волосы и нервно усмехается. — Твоя мать будет против того, что ты встречаешься с парнем? — Да нет же, она не будет против, вовсе нет, но... Это слишком быстро. Дазай больше не выглядит расслабленным. Он садится ровно и выпрямляет спину, когда сам Чуя желает сжаться до размера молекулы или исчезнуть вовсе, чтобы уйти от этого разговора. — Когда-нибудь ты уйдёшь, да? Все же уходят. Вокруг них, вокруг именно этой скамейки, застывает время. Их окутывает вязкая и долгая тишина. Накахара перебирает свои пальцы, стараясь дышать не глубоко, маленькими порциями, но дикий, почти животный страх и непонятный трепет охватывает всё его тело, и поэтому Чуе как никогда раньше кажется, что приступ гипервентиляции уже очень близко. — Значит, вот так ты о нас думаешь? — голос Осаму бесцветный, а его взгляд совершенно пустой и наверняка такой же ледяной, как кафель в морге. — Мы же подростки! — Чуя путается в своих словах и мыслях, но упорно пытается продолжить. — Я никогда ни с кем не встречался, но, наверное, это быстро проходит. Я имею в виду, в нашем возрасте многие встречаются, а потом все просто уходят по разным углам. — Думаешь, я тебя брошу? — Дазай скалит зубы, как агрессивное животное, и поддаётся вперёд, ближе к Чуе. Хочется схватить его за воротник и вытрясти всю дурь из головы, но совесть не позволяет. — Или ты собрался уйти от меня? — Нет, но ты, возможно, захочешь более серьёзных отношений, когда повзрослеешь. А мы так мало знакомы и... — Плевать, сколько времени мы знакомы! Любовь не обязательно выстраивать годами. Люди разные, Чуя. — Да, но это уже неважно, неважно, — повторяет Чуя, как мантру и ссутуливается. — Пошёл ты к чёрту, Чуя, разберись сначала в себе, — Дазай рывком поднимается с лавочки и, подхватывая свой рюкзак, быстрым шагом идёт в сторону выхода из парка. А у Чуи тлеет сердце.***
В наушниках — Green Day, а в глотке — истерика. Чуя задыхается, кашляет и давится собственной слюной, свернувшись калачиком на полу в кухне. За окном — поздний вечер и едва начавшаяся гроза, и дом уже наполнился дымчато-серым мраком. Стук настенных часов отдаёт набатом в голове, и Чуе плохо, плохо, очень плохо. Глубоко внутри плещется слякотная пустота, и дом молчит, объятый тишиной. Чуе удаётся встать с пола не с первого раза и, кашляя и невольно проглатывая собственные вдохи, он подползает к окну. Во мраке комнаты отчётливо видно отражение на стекле, и Чуя смело заглядывает в него, свистяще выдыхая из лёгких воздух и остатки жизни. Из отражения на него глядит неясная тень, сквозь которую просвечивают чёрные переплетения голых древесных ветвей. Вместо лица — размытая тёмная клякса, а глаза пустые и ледяные, словно открытый космос. В окно видно, как от ветра прыгают электрические провода, точно потревоженные струны на гитаре, и небо надвое раскалывает вилка молнии. Шальной ветер лижет стёкла, а гром оглушительно гремит — звук такой, как будто переламывается небо. Чуя отшатывается от окна, захлёбываясь своими незаконченными вдохами и вдохами, и оседает на пол. Такой идиот. Такой идиот. Такой идиот. Зачем он завёл этот разговор? Почему он такой глупый, почему думает только о себе? Накахара думает, что сейчас всё закончится, и он наконец-то умрёт. «Однажды ему не хватит кислорода». Но в прихожей звенит связка ключей и легко цокают каблуки. — Чуя? Господи, Чуя, — сквозь пелену из серых мушек перед глазами Чуя видит силуэт матери, который кажется ему святой иконой или ангелом, спустившимся с небес, прямиком к нему. Она сначала испуганно застывает в дверном проёме кухни, а затем подбегает к нему и садится рядом. — Что такое, мальчик? Приступ? Пакеты, нам нужны пакеты... чёрт, где они? Чуя собирается с силами и задерживает дыхание, хватая обезумевшую от паники маму за рукав плаща. Её влажные от слёз глаза широко распахнуты, тушь слегка размалась под веками, пот выступил на лбу, а губы сжались в плотную линию. Ему мерещится, что над её головой сияет диск света, как у Девы Марии на иконе «Умягчение злых сердец». Ему кажется, что она прибыла сюда, чтобы даровать ему спасение, и сейчас она достанет свои семь кинжалов, и размягчит его сердце. Чуя судорожно глотает, когда воздух совсем заканчивается, а перед глазами вспыхивают искры агонии, а затем делает глубокий спастический вдох ртом. И дышит. Перед глазами стенка слёз, а голова с каждым вдохом и выдохом становится пустой. — Ты знаешь, мам... у меня есть парень, — хрипит он, едва отдышавшись. Шокированная женщина долго молчит, а потом рвано вздыхает, смеётся и плачет одновременно. Она прижимает сына к своей груди и, легонько раскачивая в своих объятиях, крепко целует его в макушку. — О, боже, это же замечательно. Какой он? — Он хотел с тобой познакомиться, а я... — Чуя замирает, а потом зажмуривается, и плащ на груди его мамы намокает. — Я наговорил такого дерьма, мам, я запутался. Знаешь, он никогда не говорил про мой пневмоторакс, и он помогал мне справиться с приступами в школе. Не смеялся никогда. А теперь он ушёл из-за меня, а я не знаю, что мне делать. Слёзы истерические, всхлипы жалобные. Чуя устал, а его мама страшно взволнована.***
Чуя хотел остаться дома, поваляться недельку в своей постели, спрятаться от всего мира за закрытой дверью в его комнату, как делал все выходные. Но если бы он остался дома, тогда бы всё стало как раньше, и стены спальни задушили бы ещё раньше, чем его диагноз. Поэтому он сейчас в школе, сгорбившись над партой, сквозь гул одноклассников слушает раскаты грома за окном и чувствует такое искромётное напряжение, будто в классе находятся только он и Дазай. Накахара чувствует его взгляд на себе, и этот взгляд настолько колкий и острый, что, кажется, способен вскрыть ему вены. Он долго прячет своё лицо за волосами и пропускает все лекции учителей, но к концу учебного дня решается поговорить с ним после последнего урока — физкультуры. Учитель ярко свистит в свисток, и из-под подошв трёх десяток кроссовок вылетает пыль. Погода стоит сухая, гром гремит где-то в небе, а дождя всё нет. Солнце светит прямо в лицо и слепит глаза, но совсем не греет, потому что холодный могильный ветер перебивает даже самое ничтожное тепло. Чуя отсиживается на скамейке и наблюдает на нарезающими круги по стадиону одноклассниками. Точнее, только за одним. Дазай тяжело дышит, зачёсывает влажную от пота чёлку назад и часто облизывает губы. Чуя застеничиво опускает взгляд вниз, чтобы спустя пару секунд поднять его вновь. — На сегодня всё, — орёт учитель басом и снова свистит в свисток. Одноклассники пробегают мимо Чуи, а Осаму, остановившись около тренажёра, пьёт воду. И не смея отвести взгляда, Чуя поднимается со скамьи и идёт зачарованным и пристыженным прямиком к нему сквозь толпу. Размашистый тычок в грудь выбивает последние остатки воздуха из лёгких, и Чуя хрипит, неловко споткнувшись и остановившись на месте. — Бля, чувак, прости, — без всякого сожаления кидает одноклассник, который задел его, и бежит дальше, а у Чуи мутнеет в глазах. Никто не понимает, насколько всё серьёзно, а Чуя жалкий. Настолько жалкий, что хочется выть и плакать. Это никогда не закончится. Чуя продолжает идти к Дазаю заторможенной походкой и сквозь черноту в глазах видит, как тот напрягается и убирает бутылку с водой. — Чуя, что с тобой? — слышит он сквозь шум и визги в своих ушах и хочет заорать во всю глотку: «Заткнитесь!». — Чуя, ты как? Я в полном порядке, хочет сказать Чуя, но из груди рвутся только полузадушенные всхлипы. Он оказывается в руках Дазая и мысленно зацикливается на словах, которые говорил ему вчера, больше, чем на том ударе в грудную клетку. — Чуя? — О, господи, ну пожалуйста, за что мне это, я же... Я просто. Никогда не хотел, не думал, что можно вот так, понимаешь, задыхаться, я не могу. Не могу дышать, мне плохо. Ничего не помогает, совсем, мне кажется, что я умру. Я умру, Дазай слышишь? Я умру, я умру. Прости меня, я не имел в виду ничего такого, понимаешь? Потому что ты очень мне нравишься, и я не отпущу тебя. Чуя почти падает на землю, но Дазай вовремя подхватывает его под руки и садится на траву вместе с ним. Его руки нежно окольцовывают тело Чуи, а у того грудная клетка ходит ходуном, а Осаму только повторяет, шепчет ему на ухо: «Задержи дыхание, Чуя, а потом дыши. Ты должен продолжать дышать». И Чуя слушается, делает так, как говорит Дазай. Вдох. Выдох. Медленно. Постепенно. «Ты не умрёшь», — шепчет Дазай и убирает волосы Чуи с глаз, закидывает их на затылок и гладит по голове; вытирает его губы от слюны и болезненно прижимается своими губами к его.***
— Как тебе моя мама? Эта самая дальняя, богом забытая скамейка в старом парке принадлежит только им двоим. Она спрятана подальше от любопытных глаз в тени крючковатых деревьев, рядом со старым заброшенным фонтаном, обнесённым пожухлыми листьями. Всё вокруг искрится жжёной медью, и редкие жёлтые просветы в виде ещё не сгнивших листьев своей пёстростью бросаются в глаза. Ветер сковывает льдом кончики пальцев, нос и уши; горло слегка закладывает, но в целом всё в порядке. Всё хорошо. Солнце снова испуганно прячется за тёмными ватными тучами, да и плевать на него. Им тепло и без солнца. — Твоя мама — потрясающая женщина, — Дазай гладит Чую по волосам и улыбается. — Моя мама про тебя сказала то же самое, — Чуя фырчит для вида недовольно и закатывает глаза. Серьёзно, он не знает, кто кого хвалил больше. Они уютно молчат минуту. Чуя задумчиво гладит костяшки пальцев Дазая, облечённые в тонкую ткань перчаток. Первые за сегодня капли дождя начинают бить по плечам. — Если бы моя мама была жива, то я тоже познакомил бы тебя с ней. У Чуи слёзы наворачиваются на глазах, но он не позволяет себе заплакать, а с глубоким вдохом заставляет взять себя в руки. Встаёт со скамейки и берёт Дазая за ладони, побуждая встать вслед за ним. Они стоят друг напротив друга. — У меня пневмоторакс. Невидимые пальцы сжимают шею, шершаво скребутся где-то не глубоко в горле. Осенний воздух забивается в носоглотку, он пропитан запахом уходящего тепла, а на земле — перевёрнутое небо, сверкающее мокрыми рыжими листьями. Солнце тускнеет в холодных лужах, а облака словно пятна акварели, разбавленные в грязно-серой воде. Шарф обмотан вокруг шеи легко и заботливо, но всё равно не пропадает ощущение того, будто он сейчас затянется вокруг горла и задушит окончательно. Дождь срывается с неба, а пространство сжимается в одну точку. Руки дрожат, а губы обветренные, солёные. — Я упал с лестницы, когда мне было десять. Неудачно приземлился прямо на грудь, сломал два ребра и пробил лёгкое. С тех пор у меня постоянные приступы гипервентиляции. Надо мной всегда смеялись одноклассники, и у меня никогда не было друзей. Единственным человеком, который понимал серьёзность моей болезни, была моя мама, но, — Чуя запнулся, перевёл дыхание, но взгляд не отвёл. — Теперь появился ты. Сначала я не мог полностью довериться тебе, хоть и знал, что ты серьёзен со мной, что не станешь издеваться. Мама говорит, что иногда я торможу. — И она права, — не злобно улыбается Осаму, а Чуя цыкает языком, краснея. — Я не умею дышать, — срывается с губ Накахары едва слышным шёпотом. — Я прошу тебя, пожалуйста, помоги мне. Научи меня дышать. Дазай замирает в легком смятении, внимательно рассматривая Чую, и мысли кружат в его голове, как падающий снег. Он плавится от исходящей от сердца теплоты и стекает через солнечное сплетение по горлу талой водой. В этот момент они оба чувствуют всё — миллион противоречивых чувств, которые переливаются внутри них, наполняют изнутри рыжим осенним цветом. — Ты можешь доверить это мне. В почерневшей утробе неба ворчит гром, а по лужам бьёт вода, как слёзы от облегчения. На шарфах белеет тонкое кружево инея, и дыхание белесым паром окутывает их соединённые губы. Всё хорошо. Всё хорошо. Всё хорошо.