Ромашки

Ворона приносит из холодной России букет полевых ромашек. Самолёты летают быстро, нежные белые цветки, чьи стебли обернули в мокрую тряпицу, даже не начали вянуть. Шизуо смотрит на цветки рассеянно, опускает очки на кончик носа. У Вороны такая белая кожа, белые лепесточки почти сливаются. — Ты любишь цветы? — спрашивает Шизуо, чтобы что-то спросить. Столько лет не виделись, а на языке будто пусто и взгляд всё цепляется за нежно-белое в её пальцах. — Нет, — говорит Ворона равнодушно. Поясняет: — Это подарок. Я посчитала возможным сохранить его в дороге из уважения к дарителю. — Понятно. Шизуо не уверен, что прошлая Ворона могла бы пощадить цветы из уважения хоть к кому-то — просто не поняла бы, для чего. Все меняются, даже эта девушка. — Прогуляемся? — предлагает Шизуо. — Буду рада вашей компании, — Ворона легко склоняет голову, ступает за ним. …а у настоящих ворон перья чёрные-чёрные, не то что соломенный цвет в её волосах. Вся Ворона светленькая, почти белая — не как солнечные блики на стене; больше похоже на снег из её далёкой страны. Белая Ворона — там, где она родилась, так называют людей, которые странные, которые выделяются. Вот Шизуо странный, и в волосах у него жухлая жёсткая солома, Шизуо такая же ворона, только японская. — Кто их подарил? — спрашивает Шизуо, пока они идут по улице. Они почти соприкасаются руками и вот руки-то у него большие, жилистые, загорелые, не то что её хрупкие лапки с цветами. — Напарник. Мы успешно сотрудничали какое-то время. Шизуо чувствует прошедшее, спрашивает: — Перестали? — Да. Я взяла перерыв в заказах на неопределенный срок. — То есть, отпуск? Ворона пожимает плечами. Они одинаково молчаливые тихие люди, как говорит Том, когда двое таких встречаются — разговору не быть. Шизуо и не чувствует особой потребности в разговоре: с Вороной уютно — как с братом, как с Селти. Может потому что она ворона, такая же чужая многим, своя. Они гуляют вместе по улочкам Икебукуро, у Шизуо выходной и он целиком отдаёт его ей. Они не виделись так долго, но тяжести не чувствуется, будто прощались вчера. Одна беда — он заглядывается на её ключицы в вырезе блузке, и тоже они тонкие, ломкие, хрупкие, птичьи. Она сама будто летать может в своих светлых одеждах, с кожей в снегу — только это неправда, у Вороны летают только ножи, руки-ноги в мгновенной атаке, ломающей чью-то шею. Они садятся на какой-то случайной лавке, в парковской тени многочисленных старых древ. Ворона теребит всё в руках букетик — у неё из пожиток только он, да лёгкий рюкзак на спине, и большего, кажется, ей и не нужно. Она механически рвёт у цветка лепестки — движения однообразные, однотонные: не как гадание, как работа. — На кого ты рвёшь? — спрашивает Шизуо. Это он тоже знает: про лепестки, на которых где-то не здесь задают вопросы о любви. «Влюблена ли ты?» — На Вас, — голос Вороны привычно бесстрастен. Она откидывает оголившийся стебель куда-то в траву, смотрит на Шизуо — и Шизуо теряется, как дикий зверь, от которого не бежит человек. Усмехается. — Про себя? Ворона качает головой, и Шизуо чувствует лёгкое разочарование, и это эгоистично. Он видит её первый раз за несколько лет: у него нет права на разочарование, у него к ней — ничего, кроме острых ключиц в вырезе и непонятного родства, принадлежности к виду странных. — И про кого? Снова покачивание головой. — Я хотела знать, не кого вы любите, а любите ли вообще. — И что? — Шизуо берёт себе цветок из её букета, вертит в руках. — Не любите. Шизуо стискивает стебель, растирает его в руках, смотрит на выступивший зелёный сок. Ромашка ещё цела, а так хочется тоже — в кашицу, не от злости даже. Просто вертится что-то такое, на краю, упущенное, но уж слишком давно. Ничего уже нет. Шизуо отрывает лепесток, бросает на асфальт — горячий наверно очень от этого лета, как не жарятся только там лепестки. — Убью, не убью, убью, — бормочет Шизуо нудно. Ворона поднимает брови: — А на кого гадаете вы? Шизуо пусто смотрит на белые лепесточки под ногами, как же похожи на окурки. — Я тоже вообще. Убью — не убью. Когда-нибудь. Кого-то. Ворона становится серьёзней, накрывает оборванный стебель в его руке своей, сжимает. — Не убьёте. — Почему? — Я убью его первым. Любого, кем Вы могли бы запачкать руки. Шизуо издаёт короткий смешок. — Как ты узнаешь, если я захочу убить? Нагадаешь? — Я не верю в антинаучные способы предсказания будущего. Но у Вас есть мои контакты. Свяжитесь со мной, если захотите убить. — Ты уверена, что я сделаю это? — Да. Вы, как никто другой не хотели бы стать убийцей и сделать убийцей кого-то. Вы позвоните мне, чтобы остановиться. Чтобы страх того, что я убью для вас, остановил. Шизуо роняет остатки стебелька вниз, смотрит на белое поверх переплетенья своих толстых вен. Её соломенные прядки щекочут шею, букет забыт где-то на другом краю лавки. Ворона белая даже для него, вдруг думает Шизуо, даже для него — слишком. Отпусти он себя хоть раз, хрустни чьей-то шеей до конца, полного конца, он бы понял её, но Ворона, кажется, и сама этого не хочет. Она отстраняется, встряхивается, будто сгоняя с перьев влагу после дождя. Если бы она не убивала, всё было бы проще, и самолёты были бы не важны, и ромашки из далёкого края, от напарника. — Когда ты улетаешь? — Шизуо грузно поднимается, в мышцах тяжесть, будто просидел на лавке год. — Через неделю, — Ворона встаёт за ним. Протягивает остатки цветов. — Засушите. — Точно? Шизуо никогда не был любителем гербариев, но и форму бармена он когда-то не любил. Некоторые вещи ценны только тем, что даны определённым человеком. — Да. Я всё равно не верю гаданьям.