Моя любовь

Берен несмело наступил на первую ступень — вышло, естественно, неловко, что-то громко скрипнуло, может, даже сломалось; все здесь было неверным, непрочным, хуже того — он волновался так, что контуры вещей расплывались. Дрожь можно было усмирить, слегка напрягшись, а вот ощущение звона в голове не заглушала даже музыка. Наверное, она была там, должна была быть, негромкая, мелодичная, но совершенно простая, с каким-то отчетливым мотивом, который он впоследствии не раз пытался вспомнить. Наверху, под высоким сводом, стояла полутьма, а внизу, где он шел, ярко сияло все — расшитые шелком одежды, светильники вдоль стен, дальний свет падал из окон в другом конце, и весь этот свет расплывался. Со всех сторон его окружали дивные лица эльфов-синдар, походившие на цветы, странные, ежесекундно меняющиеся в этом неверном свете и золотисто-зеленых отблесках, которые тоже менялись, падая от блестящего металла, длинных нарядов и полированного камня. Берен выхватил наконец из этой пестроты знакомые темно-синие глаза, и мир обрел устойчивость и целостность, сконцентрировавшись вокруг них. Лютиэнь. Его Лютиэнь. Она выбежала вперед, взяв его за руку; оставшийся путь проходил куда спокойнее. Можно было осматриваться кругом, разглядывать кристаллы, свисавшие с потолка, а по краям, где купол сливался со стеной, словно падавшие водопадом сверху и преломлявшие редкие лучи, можно было всматриваться в череду удивленных эльфийских лиц и дивиться богатому убранству, легковесному и величественному одновременно, можно было вновь и вновь радоваться улыбке девы и чувствовать мягкую прохладу ее руки, можно было даже, не сводя с Лютиэнь глаз, приблизиться к королевскому трону, и, не глядя на отдаленный яркий свет, преклонить колени и опустить голову в знак покорности. Можно было внимательно разглядеть майа Мелиан, дивную, с птицами на ее плечах и с цветами в волосах, удивляться странной, нечеловеческой красоте. А потом можно было поднять взгляд на Элу Тингола. И пропасть навсегда. "Но в конце концов, должно же было в нем сохраниться что-то такое, чем он очаровал не деву из эльдар, а богиню? — говорил Берен себе потом. — Что странного, если и ты ощущаешь это... это..." Этому не было имени. А тогда, в самом начале, не было и слов. Никаких, никаких совсем, он не то что не мог рта раскрыть, но не мог сказать и в мыслях. Кажется, он так ничего и не сказал тогда. Прекрасный светлый король смотрел на него, длинные светлые волосы падали ему на плечи, он говорил что-то, может, даже гневался, может, даже серые глаза его метали молнии и он велел ему или добыть Сильмарилл, или не возвращаться вовсе, но Берен этого не слышал. На Элу Тингола вовсе не хотелось смотреть и смотреть, не сводя глаз, от него невозможно было отвернуться вовсе, он притягивал, он завораживал, и даже уйдя и скрывшись прочь, нельзя было выбросить его из головы. — Да, я тоже люблю своего отца. Лютиэнь говорила что-то. Может, это было естественное свойство короля эльфов? Может, он вовсе не сошел с ума, не был поражен на месте каким-то неизвестным проклятьем, может быть, все внутри у него вовсе не рухнуло в тот миг, когда он его увидел? Может, все это было лишь помрачением, и он, Берен, не видел короля эльфов вовсе, может быть, майа явилась ему единой в двух лицах нарочно, чтобы околдовать... Душой Берен понимал, что лжет себе. Он помнил чужой звенящий голос и помнил стальные ноты в нем, и гнев, но вовсе не был готов принять их. Он ведь не перестал любить Лютиэнь, он стал даже еще сильнее желать добыть драгоценный камень, чтобы принести ему его — камень бы не сравнился с его красотой, и корона, полная самоцветов, украшавшая Эльвэ до того, выглядела совершенно лишней; она казалась тяжелой, а камни — тусклыми в сравнении с тем, как сияло его лицо. Но в общем и целом Берен был далек от ослепления или немого ступора; он думал и сравнивал; но ни одна из мыслей не могла увести его далеко от короля эльфов, Элу Тингола. Он убеждал себя, что эльф своенравен и жесток — но это не умаляло его ничуть, он говорил себе, что эльф злопамятен — тем сильнее хотелось переломить это предубеждение, он не сомневался, что так и не сможет никогда связать толком хотя бы двух слов перед ним, а сам Тингол, поняв чувства адана, первым делом велит его повесить — и это было по-настоящему горько. Но горечь эта кольнула где-то далеко и сразу ослабла. Потому что Берен Барахирион умел достигать своего. В следующий раз его король был закован в доспехи, легкие, не защитившие бы в грубой сече; сияющее начищенное серебро сменялось тусклым, поскольку на плечах короля был еще и мерцающий серый плащ. Но даже для лучника Берен навскидку видел в королевском одеянии пару уязвимых мест. Это не говоря о том, что Эльвэ — Элу Тингол не надел даже шлема; наверное, он и не смог бы его надеть, или длинными волосами, убранными в походную косу, пришлось бы пожертвовать. Так что, решил Берен про себя, не будет лишним последовать за легкой эльфийской охотой: что, если завеса Дориата оказалась проницаема не для него одного? Тингол заметил его позже, чем стоило бы. Тогда, когда стоял на краю поляны; он отступил на шаг — за спиной оказался широкоствольный бук. Адан приблизился к нему так близко, как никогда до этого, и снова пришлось наткнуться на его взгляд, умоляющий и просящий. Запоздало пришло в голову, как легко можно было достать клинок и приставить ему к горлу, выпрашивая согласия на свадьбу — с еще одного из эдайн это бы сталось. Но этот отчего-то медлил и не потянулся ни к мечу, ни к луку за спиной. — Что тебе нужно? Отчего ты тревожишь меня во время охоты? — Позволь мне увидеться с тобой еще раз, король. Тингол нахмурился. Ему не нравился этот адан, не нравился даже запах, исходящий от него; грубый край его одежд — и тот казался омерзительным. А в особенности не нравился его блестящий безумием взгляд, с которым он следил за ним. Больше того, он выслеживал его в лесу! Но эта мысль пришла в голову увлеченному погоней Тинголу много позже. Много чего могло бы еще случиться, наверное; Берен сам убедил себя, что его Лютиэнь и его новый сияющий светом бог так и останутся для него на недосягаемой высоте, и для того, чтобы достичь цели, ему пришлось расстаться со многим. С очень и очень многим, включая собственную жизнь. И всё же он вернулся. И бесстрашной уверенности в себе стало в нем еще более — особенно после того, как уже сам Тингол примирился с его желанием взять в жены его дочь, и с его присутствием; он мог смело входить в чертоги Менегрота — перед ним расступались, как перед победителем, а он, видевший смерть и чертоги Мандоса, видел величие эльфов совсем иначе — таким же мелким и наносным, как пыльца на крыльях пестрых и ярких бабочек, что окружали его, стрекоча над ухом. Им было не смутить его своим шуршанием, и надменности было не обмануть. Берен видел горячий блеск в глазах короля, когда подал ему Сильмарилл — удивление холодом плеснулось у него внутри. Как? Ты, прекраснейший, желаешь его себе, будто ты сам не сияющая звезда? Камень вправили в богатое ожерелье с сотней других: там были алмазы, и изумруды, и сапфиры, и топазы. Оно сияло, как хвост павлина и переливалось, как радуга, и свет Сильмарилла озарял лицо Элу. В тот же день он впервые позволил себе дотронуться его. Рука легко скользнула по пояснице. Тингол стоял спиной: волосы ниспадали волнистым серебряным водопадом до пола, перевитые нитями бриллиантов, крайние завитки лежали на полу тонкими языками. И платье тоже было длинным, почти со шлейфом, ему под стать. Висел у пояса меч, за который он не успел схватиться, придавленный по-медвежьи тяжелым телом этого адана. — Так вот чего ты хочешь... — только и прошептал он. И вдруг улыбнулся. Может, тоже много что найдя забавным. Может, многое потеряв, тоже больше не боялся замарать себя этой связью; может, просто не считал, что к нему может пристать хоть какая-то грязь. И вернее всего последнее. — У тебя ничего не выйдет. Он что-то еще возражал! Берен усмехнулся. Он легко подхватил его на руки: Тингол был тяжелее Лютиэнь, не весившей почти ничего, но все же много легче остальных, и его попытки вырваться казались по-птичьи трепетными и тщетными, а оттого усиливали желание. Тогда же он впервые ощутил прохладную гладкость кожи и медленно охватывающий его самого жар, который нельзя было излечить иначе, как не проникнув в чужую плоть и услышать слабый сдавленный крик. Судя по тому, с каким замиранием Тингол отдавался ему и с каким тихим стоном принимал чужие грубые ласки, он был вовсе не так жесток — скорее даже напуган или труслив, о чем давно стоило догадаться. Но Берен вовсе не желал его от этого меньше или слабей и по-прежнему боготворил. "Как ты смог снизойти ко мне?" — крутился у него в уме невысказанный вопрос, но Тингол услышал и его. — Это временное, — сглотнул Элу Тингол. — Ты смертен. — Я не уйду, — покачал головой он. Впрочем, король был в своих владениях. И в своем праве. В праве выгнать однажды осточертевшего ему адана, например.