the lost soldier

Свежесть каждого вздоха кажется острым и застревающим в горле, словно ты неосмотрительно снял скафандр на чужеродной планете. Планета и впрямь казалась чужеродной, враждебной. Будто она самим нутром отторгала неспешную поступь Воина, что пытался разглядеть хоть немного родного на выжженной земле от бесконечных сражений. Она пропитана кровью, страхом и предсмертным хрипом солдат, которые пытались уцепиться за угасающие мгновения жизни. Каждая клетка почвы была наполнена радиацией, а из нее изгибались давно засохшие деревья, которые подобно солдатам исказились в подобие крика от агонии, что нес в себе ядерный дождь. Воин помнит это время. Помнит, как небеса содрогнулись и на землю в бешеном вихре сошли звезды, а после звук разрывающейся земной тверди. Эти звезды были не чудом, не прекрасным явлением космоса, а настоящим подарком древних и злых богов, что передали его людям. И людям больше не было дела до высшей сущности, их эгоистичное нутро так же было занято собой. Воин знал, что рука, которую занесли над кнопкой, принадлежала человеку. Не Люциферу, не Богу, а человеку, что превознес себя до небесной сути, раз решил начать этот апокалипсис. Вот он, человек. Ему не понадобились всадники апокалипсиса, не понадобился лукавый за плечом для того, чтоб погубить почти все живое, все родное и близкое, стереть все любимое и обратить в прах, от которого теперь счетчик Гейгера хрипло стрекотал на Пипбое и заставлял отступить. Все созданное людьми навечно погребено ими самими. Человек породил себя сам, по мнению ученых, но как те объяснят гибель человечества от собственных рук? Кажется, любое живое существо было наделено инстинктом самосохранения, так почему же сейчас разум затмил это первобытное чувство, которое спасало еще пещерных людей от голодных хищников и заставлял есть, пить и спать? У Воина не было ответов, лишь вопросы, которые подобно старой и заезженной пластинки, застревали в голове и измучивали и так уставший разум своей дьявольской мелодией. Таблетки не помогали, сны не утешали, а друзья не могли представить весь ужас ядерных установок в действие. Они не были виноваты, как и сам Воин, что сейчас вместо зеленой травы под ногами была мертвая земля, последний вздох которой засел в голове навсегда. Тоска была его привычным спутником, а бравым товарищем по жизни стала паранойя, с ее маленькими отпрысками под названием кошмары. И все они неслышным шагом ступали за ним куда бы он не шел, куда бы он не прятался. Даже сны потеряли свое спасительное свойство, небытие было куда изматывающим чем сознательность и ничего не оставалось кроме смирения. Пожалуй, оно и было его всеобщей панацеей в этом прогнившем мире. Оно пришло отнюдь не сразу, путь к нему был пропитан кровью, сомнением, болью, утратой и многим другим, что огненной меткой оставалось на подкорке, время от времени возвращаясь и вновь терзая. Слезы тоже были, их было много и даже больше, чем мог себе позволить Воин за всю жизнь. Но после них становилось чуточку легче. Ствол пистолета переставал царапать мушкой горло, а воздуха становилось так много, что он опять начинал задыхаться, но теперь от его переизбытка. Хоть и продолжало мерзко царапать, когтистые и жилистые пальцы разжимали что-то непонятное, но столь осязаемое в груди, будто сжалившись, ослабляли хватку. Но не отпускали. Боль всегда стояла по правое плечо, просто иногда она делала несколько шагов назад, позволяя на немного забыть о своем существование, чему Воин был безмерно благодарен. Это было недолгим спасением, благодаря чему пистолет вновь отправлялся в кобуру, а Воин забывался пустым сном, где была только неразличимая муть. Но он искренне и, как сам считал, по-идиотски надеялся на фразу любимой, что «раны затягиваются, остаются едва различимые шрамы, как важное напоминание». От нее хотелось истерично рассмеяться, съязвить что-то вроде «да что ты говоришь», но воспоминание о теплом взгляде с мягкой улыбкой и такой нежной ладони на волосах заставляло молчать и в немом блаженстве прокручивать эту картину раз за разом. Воин отчаянно хотел ничего не помнить, но эти самые воспоминания, это недолгое и такое счастливое прошлое раз за разом отсрочивали поцелуй смерти от собственной руки. Если раньше, в том же далеком прошлом от ощущения оружия в опасной близости от тела возникал неконтролируемый мандраж, подавленный вскрик, то сейчас заряженный револьвер одаривался кратким и равнодушным взглядом. Изредка улыбкой. «Не в этот раз, красавчик». Но в этот раз путь не нес в себе смысл спрятать себя от лишних глаз и, наконец-то, покончить со всем этим порочным кругом ненависти к себе и всему вокруг. Он был нов и даже пугающим, но от этого становился лишь желаннее. Когда он спрашивал об этом месте в разных барах, где собиралась всякая дрянь, будто наползшая со всей голой земли, все непонимающе сводили брови, потом смеялись, одаривая Воина взглядом, которым обычно смотрят на сумасшедших. Да и его считали парнем «чуток не в себе». Воин улыбался, тоже посмеиваясь, ведь к чему спорить, его разум действительно давно потерял покой и силу. Но поисков он не оставлял, тайно грезя и искренне веря в то, что этот оазис существует не только в его голове и мыслях. Ему нравилось об этом думать и представлять. Конечно, это тоже не оставалось без привычных сомнений, но он с упертостью ребенка отторгал всю эту чернь, что и без того заполонила его нутро. Хоть в нем и не осталось ничего непорочного, эту мечту он не мог осквернять своим поганым пессимизмом и унынием. В конце концов, должна хотя бы крупица забытого сохраниться где-то кроме его головы. Дурацкие вопросы, которые иногда стоили денег, продолжались, окружающие даже стали его узнавать, говоря о Воине «опять тот сумасшедший мужик», но ему не было до них и их шуток никакого дела. В конечном итоге, он все же находит домик, где предлагают за ветхую койку без крыс по углам не особо много, а в нем Хозяйку, что смотрит строго и собрано. Правильно делает, мало ли, окажется ли новый постоялец гнусным бандитом, что приставит к ней ствол и потребует всех сбережений, патронов и красавицу-дочку, встречающую каждого гостя с бесконечными расспросами о том, как там, в большом мире. Хозяйка совсем недовольна их взаимной улыбке. Он проводит там несколько дней, встречаясь с ее дочкой украдкой, понимая ее юношеское любопытство увидеть и узнать все. Вспоминает и свою молодость, когда он был таким же подростком и не упускал ни единой возможности поглядеть на что-то эдакое. Да и грех не достать из-за пазухи парочку историй для столь внимательной и жадной до знаний красавице. В очередное утро их застает Хозяйка, затаившись на лестнице, пока Воин, что был уже Героем в глазах ее дочери, но отчего-то не спешит ругаться. «Мелисс, иди в свою комнату. Мне нужно поговорить с нашим путником». Она хочет что-то возразить, кинуться в защиту Героя, но назидательный голос матери повторяет «Мелисс» и та, одарив своего Героя огорченным взглядом, все же поднимается к себе в комнату. Воин вздыхает и ждет что-то вроде «держись от моей дочки подальше» или же вовсе «забирай свой хлам и проваливай, пока я не нашпиговала твою задницу свинцом», но та молча подходит к столу. Садится напротив и тоже с каким-то вздохом кладет руки на этот же стол. «Ты не похож на других постояльцев» - от этой фразы Воин не удерживается и грустно усмехается, устало прикрывая глаза. Да уж, он мало чем похож на других путников. Хозяйка проницательна, но все же не в силах понять, кто это и что он ищет. Видит контраст Воина с остальным миром, но все равно не может сложить общую картину. – Я не отсюда. – Ты не похож на ньюйоркца. Да и на жителя Калифорнии мало чем походишь. Слишком бледный, - она хрипло и тихо смеется, да и у Воина непроизвольно появляется улыбка. – Я не из этого временного промежутка, скажем так. – Неужто путешественник во времени? Ну и где твоя чудо-машина? – Если холодильник можно назвать машиной… то да. Они смеются уже вместе и Хозяйка заметно преображается. Та строгость с холодом испарились из серых глаз, а так же проступают морщина от улыбки. Она заваривает им кофе, ругаясь на старую машинку, но та все же снисходит на их утро, окутывая кухню приятным кофейным ароматом и Воин с нескрываемым удовольствием вдыхает этот забытый запах, как только кружка оказывается в его руках. Он чертовски давно не пил кофе. – Последний раз я пил кофе, который сделала моя жена. Она знала, что я чертовски люблю сладкое и от души налила туда молока. От кофе мало что осталось, но это было невообразимо вкусно. Как и все из ее рук. Он осознает, что произнес это вслух только после того, как вновь усмехнулся. Непривычно. Он не чувствует ничего, кроме разливающегося внутри тепла от этого самого кофе. Непроизвольно вздрогнув, Воин боится прислушиваться к нутру. Такая родная и вездесущая боль промахнулась, словно теряя хватку и в этот раз не смогла обрушиться на него бесконечным режущим потоком тех же воспоминаний. Казалось, что все они были связаны воедино и неумолимо вели к одному осознанию — потери. Но в этот раз что-то пошло не так и, несмотря на заведенный механизм, та проклятущая музыкальная шкатулка молчала. Наверное, затаилась и выжидает, когда он опять расслабится, чтоб вновь провести по больным струнам, которые корнем оплели его сердце и каждый раз сжимали до сумасшедшей аритмии. Но в этот раз… что-то пошло не так. Хозяйка замечает это мгновение растерянности во взгляде странника и ее голос звучит куда серьезнее: – Ты что-то ищешь. Что-то такое же, как и ты. И снова она попадает. Тут Воин и чувствует пододвигающийся к горлу ком и даже не сглатывает — нет, он так просто не отпустит. Он соглашается, не имея смысла отпираться. Он позволил себе расслабиться и неосмотрительно широко открыл затвор израненной памяти, так к чему отпираться. Именно тогда она и ведает о том, что сама берегла зеницей от лишних и ненужных глаз, словно они менялись своими секретами, чтоб было честно. Она говорит еще тише, будто сидя под множеством посторонних глаз и не ошибается, видя внимающего путника, забывшего обо всем на свете. Она указывает это место на его карте и мягко усмехается, провожая Воина, - приходи как-нибудь. Мел будет ждать твоих историй. Воин лишь улыбается, еле заметно кивая женщине и отправляется к тому, где обретет конец и начало.