О чем Вы думали, когда я ломал дверь?

«Прошу, не надо…» Голос Хайда отчётлив, печален, содрогается от сбитого дыхания. Эдвард отходит от двери, отводит взгляд в сторону и оседает на пол рядом со шкафами, дрожит — не может показаться в таком виде Габриэлю, боится, что тот, словно Лэньон, оттолкнет от себя и он вновь останется один. Джекилл в теле Хайда. Два смешанных эго, которые останутся вместе до самой смерти. Осознавая это Генри бьётся в рыданиях, прижимаясь спиной к шкафу с медикаментами, книгами. Ему больно, что уж, он не видит выхода, боясь выйти. Берет ручку, достав листок, пишет новое завещание, зная о своем конце. Хайд боится не меньше, но вырваться не может, роняет слезы на лист, а после на золотистый конверт. Он тихо шепчет: «Аттерсон…» «Нет! Умоляю, не надо!» Голос Эдварда сорвался на крик, бьёт кулаком по столу и утыкается лбом о деревянную поверхность, плачет и хватается за сердце, чувствуя себя отвратно. Джекилл, Хайд одно и тоже, только второе эго — настоящее, не носит маску, как добрый доктор, натягивая улыбку. Ему больно — он загинается, выпивая жидкость из пробирки фиолетового цвета. Вновь бьёт кулаками по столу — ничего не выходит, он не может принять маску доброго человека или же просто не хочет. Желает подсознательно, чтобы его приняли таким: настоящим, с новым именем Мистер Хайд. Не выдерживает, смотря на дверь, которая вот-вот слетит с петель. Принимает цианистый калий, прячась за диван, загинается от боли острой, складывает руки в жесте молитвы и опускает голову. Горло жжёт, трудно дышать, становится бледнее обычного — задыхается. Вновь раздаётся болезненное: «Аттерсон…» Габриэль жмурится, сжимает в руках простыни — мечется по кровати, больше растрепав темные волосы с седыми прядями. Голос Эдварда отдается тихо, по прежнему, болезненно. Проснувшись в холодном поту, нотариус привстает с кровати и хватается руками за голову. Каждую ночь голос Хайда раздается в черепной коробке: заставляет содрогнуться, сходить с ума. Ни хорошее вино, ни книги, молитвы, ни новые клиенты не могли помочь отвлечься. Каждая минута свободы отдается жжением в груди, словно Габриэль задыхался вместо Джекилла, который в обличье Эдварда шептал больное: «Аттерсон». Ему казалось, что он сходил с ума: надевал маску холоднокровного нотариуса, но дома, под ночь, сидя с бутылкой красного горького вина, тихо ненавидел свою фамилию. Если бы Джекилл был рядом, то Габриэль не раздумывая спросил его: «И Вы с Мистером Хайдом стали одним целым?». Знал — это мечты, ответа он не услышит, от чего бутылка вина летела на пол, растекалась кровавой жидкостью по полу, впитывалась в ковер. Он контролирует эмоции для работы, сейчас он раздавлен: Габриэль падает на осколки, сжимает их в руках, пачка все под собой кровью, кривит губы и стонет болезненно. Не смеет плакать, сжимая в руках осколок, проводит по руке вдоль. «О чем Вы думали, когда я ломал дверь?»