нота ми второй октавы шесть раз за мотив.

Life is a game made for everyone and love is a prize. — Avicii «Wake Me Up»

В такое время здесь явно никого не должно быть, думает Джинхо. Думает и ловит себя на проскальзывающей вдруг мысли о том, что даже если кто-то здесь и остался, то ему все равно. Такое чувство, что ему сейчас все равно абсолютно на все, кроме инструмента впереди себя, смычка в руке и своего собственного полного одиночества. Длинные пальцы ласково обводят изгибы корпуса виолончели и осторожно касаются струн. Пару минут назад Джинхо имел неосторожность неосмотрительно дернуть рукой, ударить ею по струнам и пораниться. Обошлось без обильных кровопролитий, но теперь рана жжется, точно раскаленный металл со струны въедается в кожу. Не взирая на боль, парень берет в руку смычок. Когда Джинхо тоскливо, он всегда играет. А когда тоскливо так, как сейчас — играет до тех пор, пока не выбьется из сил. В такие моменты он не видит ничего и никого. Виолончель становится его собственной одинокой планетой, вращающейся на оси шпиля, упертого в дощатый пол. Говорят, даже в безмолвном космосе планеты издают звуки. В таком случае, — Джинхо готов поставить все, что угодно, — его планета звучит лучше остальных. Ее струны повинуются любому его движению, любому касанию, и, кажется, не терпят грубости. На грубость они отвечают грубостью, на боль — болью в раненой руке, которой он нечаянно посмел ударить по ним. Его виолончель точно живая. Она говорит с ним. Каждый раз. Говорить с ней намного легче, чем с кем-либо другим. Джинхо давно это понял. Ради этого он в совершенстве выучил ее язык — плавный, мелодичный, гулкий, понятный ей одной. И она понимала, растворяя в колебаниях струн все, что глодало его изнутри, все, что волновало его, и лишь одну причину волнений растворить не могла. Но он продолжал говорить, говорил, говорил, и, кажется, становилось чуть легче. Только ненадолго. А потом — новый разговор. Джинхо мягко сжимает изящный гриф виолончели, вдыхая едва ощутимый запах лакированного дерева, и, сделав глубокий вдох, точно собравшись запеть вместо нее, уверенно, но очень осторожно проводит смычком по струнам. Плавная мелодия заполняет пустую студию, отражаясь слабым эхом от гипсокартонных стен. Всего пять нот, но мотив такой живой и искренний, настоящий, что хочется коснуться его кончиком пальца. Это интро с последнего выступления. Вот сейчас крайней струны коснется Хёнсан. А сейчас время Айла занять свою струну. Ну, а теперь пора вступить Ёнсо, легкими движениями отстукивая ритм о корпус виолончели. Но никто из них не вступает, и Джинхо продолжает наигрывать свою партию на повторе в одиночку. Здесь некому вступить, Джинхо. Ты один. Мелодия из пяти нот раздается раз за разом, точно из заевшей пластинки, но Джинхо она совсем не надоедает. Она пустая, совершенно обычная без помощи ребят, но все еще живая, намного живее, чем сам Джинхо сейчас. Виолончель, вероятно, знает о Джинхо больше, чем кто-либо другой. Чем он сам, вероятно. Она знакома с Айлом лишь касанием одной струны и дрожью смычка в руке Джинхо каждый раз, когда он подходит ближе. Каждый раз, когда его руки при нем снова начинают дрожать, виолончель позволяет струнам гудеть более размашисто, чтобы спрятать его взволнованную дрожь, замаскировав ее в чувственной мелодии, но улыбку, что срывается с губ Джинхо каждый раз, когда Айл оказывается в поле зрения, она спрятать не в силах. И сам Джинхо не в силах. Чувство того, что он не может совладать с собственными лицевыми мышцами угнетает его, но не более, чем ощущение бабочек в животе. Только вот в животе Джинхо порхают ножи-бабочки, не иначе, потому что иначе он не может объяснить, отчего внутри при нем каждый раз становится так больно. Аккуратные брови сосредоточенно хмурятся, а послушный смычок в раненой руке уверенно повторяет один и тот же мотив. Обычно при игре на виолончели Джинхо неописуемо расслаблен, но сегодня особый случай, как и вчера, и позавчера, и уже много-много дней подряд. Внутри него кричит непривычное для него чувство, и виолончель, верная подруга, точно понимая, насколько все серьезно, на любое его касание отзывается громким гулом, громким, но недостаточно, чтобы перекричать имя Айла в его голове. Сосредоточенный взгляд, напряженные руки. Если бы кто-то увидел его сейчас таким, то наверняка бы испугался. Не за себя, за него. Взгляд Джинхо, точно пригвожденный к узкой, едва заметной глазу с такого расстояния щели между панелями на стене напротив, кричит о помощи намного громче, чем способна кричать виолончель в его руках. Джинхо нужна помощь, но он не знает, что может ему помочь. Сосредоточенный, забитый собственными мыслями в угол, он вряд ли мог заметить, как с тихим скрипом открылась дверь студии, и кто-то, споткнувшись о порог, вошел внутрь. Айл вернулся за гитарой. Знакомый мотив песни не привлекает его внимания, но угрюмый вид друга заставляет остановиться и бросить рюкзак рядом с забытой гитарой. При нем яркий, хоть и вечно задумчивый Джинхо еще никогда не был таким разбитым. Айл стоит некоторое время, надеясь хоть на какую-то реакцию на его присутствие, но не дожидается ее и подходит ближе. Еще ближе, на пару шагов. С этого расстояния Айл замечает слезы в глазах Джинхо и его пустой, совершенно стеклянный взгляд и не на шутку пугается. Джинхо не видит его, но четко звучащие пять нот мелодии дают Айлу понять, что друг в сознании. Айл осторожно подходит вплотную, слева, по привычке, заправляет длинные волосы за ухо и слегка склоняется над виолончелью, опустив длинный палец на уже привычную струну. Смотрит на Джинхо, смотрит с искренней надеждой, что он обратит внимание, но он точно не здесь, а где-то в своем мире. На своей планете, вращающейся на оси шпиля виолончели, упертого в дощатый пол. Айл ждет пару повторов и осторожно вступает на своей партии, не отрывая глаз от Джинхо. Мелодия из пяти нот, которую эта студия слышит, наверное, уже в тысячный раз за сегодня, разбавляется робкой, ненавязчивой нотой ми второй октавы. Четко, как по часам, длинный палец задевает струну шесть раз за мотив, и повторяет до тех пор, пока Джинхо не начинает осознавать, что происходит вокруг. А когда вдруг осознает, роняет на пол и смычок, и драгоценную виолончель, и едва не роняет и себя куда-то в пропасть, в последний момент хватаясь за чужую руку своей, раненой струной, жмурясь от жжения. Остекленевшие глаза постепенно принимают более-менее живой вид. Айл позволяет Джинхо держаться за его руку столько, сколько ему потребуется для того, чтобы прийти в себя. Руки Джинхо дрожат. При нем его всегда бросает в дрожь. Айл замечает рану на руке Джинхо и цокает языком, многозначительно так, с иронией. Иногда ему кажется, что оставлять Джинхо одного вообще не стоит. Но и быть с ним рядом не всегда получается. Вот и делай, как знаешь, да только Айл уже не впервые видит, как Джинхо ранится о струны собственной виолончели, которую он, Айл уверен, чувствует лучше, чем сам себя. С ресниц Джинхо срываются слезы. На самом деле, это слезы далеко не от того, что засело у него внутри, просто он до того увлекся, что даже перестал моргать, но Айл, уже испуганный ситуацией, очевидно, воспринял это как очередной сигнал. Я не в порядке. Не в порядке. На самом же деле, Джинхо уже легче, если не учитывать дурацкую дрожь в руках и улыбку, как всегда лучезарную и неконтролируемую. Чувствуя эту дрожь, Айл решает, что Джинхо просто лихорадит и легко касается его лба под взъерошенной челкой. На удивление, чужой лоб встречает его едва ощутимой прохладой. И Айл сдается, бережно умостив лицо Джинхо в своих ладонях и вопросительно заглянув ему в глаза. Что не так? Все в порядке, но Айл не верит. А Джинхо молчит, потому что глядя в эти глаза не может вымолвить ни слова. Не зная, что еще предпринять, Айл решается обнять его, но не успевает. Дрожащие руки опускаются на чужие мягкие щеки, притягивают лицо Айла поближе, и Джинхо, собравшись с мыслями настолько, насколько это возможно, осторожно касается чужих губ своими. Если оттолкнет — пожалуйста, но он решает попытать судьбу, и когда Айл не отталкивает, дрожь в руках наконец унимается. Чуткие пальцы Джинхо запутывают в его длинных, вечно растрепанных волосах это дурацкое чувство, что заставляет его улыбаться каждый раз. Ножи-бабочки внутри него складывают крылья. Кажется, больше не больно. Все было так просто? Джинхо успевает лишь на мгновение поймать на себе этот ошарашенный взгляд, но тут же оказывается бережно прижатым к чужой груди теплыми руками. Под быстрый ритм гулко бьющегося сердца Айла ножи-бабочки внутри него разрезают сети с живыми мотыльками. Джинхо точно чувствует, как десятки крохотных крыльев бьются об его легкие, заставляя его снова дышать. Виолончель, брошенная на пол, молчаливо наблюдает за переплетением чужих рук, чужих чувств и чужих губ снова и снова. Наблюдает и думает, наверное, о том, что даже с ней руки Джинхо не обращались так ласково. В этот раз она не обижается на его неосторожное обращение. Он извинится в следующий раз, когда захочет поговорить. Планета Джинхо потеряла упертую в пол ось вращения. Теперь его мир сжался до одних единственных объятий, до гулкого биения чужого сердца и до плавной мелодии из пяти нот в его голове, перебивающейся легкой, робкой, ненавязчивой нотой ми второй октавы ровно шесть раз за мотив.