антверпен, суббота

      Наверное, Борис предлагал провести в Антверпене день, от силы два - но вот уже подходит к концу неделя, а у меня даже сил нет думать о том, что надо бы возвращаться в Нью-Йорк.       Я просыпаюсь от хлопка входной двери. Разлепляю веки, сразу же щурясь от холодного зимнего солнца, пробивающегося сквозь шторы. Борис шумно сбрасывает тяжелые ботинки в коридоре и заваливается в комнату - румяный от холода, со снегом в спутанных волосах.       - Поттер, уже одиннадцать, поднимайся, - бросает он мне, ставит на тумбочку два стакана кофе в картонной подставке. Я протестующе отворачиваюсь от него, закутываясь в одеяло по самую шею.       В спину мне прилетает что-то легкое, я шарю рукой неосознанно - пачка сигарет.       - Потте-е-р.       Он забирается ко мне в кровать, как был - мокрый снег летит с воротника куртки прямо на меня, острые колени тычутся в спину. Я вжимаю голову в шею, когда он нависает надо мной, с мокрых волос капает вода, попадая мне на щеки.       Как огромный невоспитанный ньюфаундленд, ей-богу.       Мы боремся минут пять, сбивая одеяло на пол, он смеется, как придурок, и пользуется своим преимуществом - я херово его вижу, очки лежат рядом на тумбочке. Наконец, когда он надоедает мне окончательно со своими ледяными руками и щекотными волосами, я заваливаю его на бок, неловко чиркнув ногтями по щеке (сам виноват). Прижимаю шею предплечьем, заставив улечься головой на соседнюю подушку. Он ржет, но перестает меня донимать.       - Zaebal, - выдаю я ёмкое русское слово, первым пришедшее в голову. Борис хрюкает от смеха.       - Ты так это говоришь смешно, я не могу, - он тянется и обхватывает меня холодными пальцами за запястье. Шея его, в противовес, горячая под моей рукой. - Скажи еще раз.       - Иди нахер, - уже по-английски произношу я.       Когда мы только приехали в Антверпен, я тут же свалился с ног. Весь адреналин, ужас и суматоха прошедших дней оказались позади, и болезнь вступила в свои права. Я окончательно раскис и развалился, сил не было даже на то, чтобы пошевелить конечностями. Борис суетился вокруг меня, как мамаша-наседка, высыпая на стол содержимое аптечки и внимательно изучая его, читал статьи из гугла с таким напыщенным видом, словно собирался как минимум аппендицит мне вырезать. Я то забывался тревожным сном, в котором вслепую бродил по темной палубе корабля, норовившей вылететь у меня из под ног; то вдруг просыпался, обливаясь потом - холодная рука на моем лбу, внимательные черные глаза, ни дать ни взять - демон из кошмарных снов, жуткий и обворожительный. Он пихал мне таблетки в рот и заставлял запивать водой, приподнимая мою голову - вода обжигала горло, как жидкий азот.       Я, вроде бы, что-то говорил ему, какие-то слова благодарности - убей, не вспомнить, что именно, как тогда, во время наших попоек в Вегасе, комната кружится каруселью, водка стоит в горле.       Только одна фраза, далекая, как с радиостанции, которую не до конца удалось настроить среди шумов приемника, всплывала у меня в памяти.       - Ну ты и бредишь, durak, тише, ложись, поспи, - а потом - тихо, взволнованно (?), акцент проступает сильнее обычного. - Я тебя тоже, Тео.       Я оклемался довольно быстро, день на третий я уже бодро вставал с постели и ел, рассеялась в голове душная дымка, жар спал, только горло побаливало. Что бы там не нагуглил Борис - а лекарство оказалось действенным. В пятницу мы сидели с ним, накручивали лапшу из китайского ресторана неподалеку на пластиковые вилки и пялились в телик, третий по счету фильм за этот день. Борис перегнулся через небольшой столик, изучил внимательно содержимое моей картонной коробочки и стащил у меня креветку.       - И ты все это время, - я запнулся, не зная поначалу, зачем я это спрашиваю, но мне хотелось услышать от него, потому что я не помнил. - Ты все это время просидел со мной?       Борис утер с подбородка каплю соевого соуса тыльной стороной ладони.       - Ну ты, типа, слегка помирал в моей квартире, поэтому я подумал, что неплохо бы это предотвратить.       - Но... У тебя же, наверное, были дела здесь? Встречи?       Павликовский сканировал меня взглядом, передернул плечами.       - Да что с тобой, Поттер.       Я чувствовал себя неловко. Борис и сам пережил дохрена всего (взгляд невольно метнулся к его предплечью, затянутому пожелтевшими бинтами), носился с картиной, проворачивал все эти дела. А теперь, когда все закончилось, ему пришлось еще и нянчиться со мной, вернувшись в Антверпен, пока я валялся в беспамятстве на его кровати.       - Ты мог заразиться от меня, - настаивал я на своем. Борис хохотнул, поставил коробочку на стеклянный столик, потянулся за кофе в ярком картонном стакане.       - Ой, поверь мне, я хорошо дезинфицировался. Водка от всех зараз спасает, не знаешь, что ли? - он подмигнул мне. - И что они только добавляют в эту лапшу? Ты думал когда-нибудь, что здесь такая охерительная китайская лапша? Три б себе взял сразу, если бы знал. Не то что их вафли, все от них кипятком ссут, а я ненавижу, гадость несусветная. Ну ладно, если арахисовой пасты туда побольше, еще можно как-то съесть, но чтобы ехать сюда только ради них...       Он трепался в своей обычной манере, с набитым ртом, громко, жестикулируя и перескакивая с темы на тему. Я смотрел на него - в полумраке комнаты лицо подсвечивается синим от экрана телевизора, черные волосы падают на глаза. Меня отбрасывало в Вегас мягкими волнами, уносило грузовыми вагонами памяти - как я цеплялся за него, как я боготворил его, как мы убивались как мрази в грязной прокуренной комнате, весь пол липкий от пива, повсюду мусор и пятна непонятного происхождения, кое-где даже кровь. Как я просыпался от волны подкатывающей тошноты, упирался руками в матрас, отрывал сам себя от кровати - и перед тем, как нестись в ванную, выцеплял из пелены его спящее лицо, и на долю секунды он казался мне болезненно красивым, слепяще прекрасным - как ангел, как святой.       Хорошее, переплетенное с плохим. Плохое, вплетенное в хорошее. Плохое и хорошее, замешанное в одну тугую смесь, такую однородную, что и не поймешь, где черное, а где белое - все одно. Все одно - и это жизнь, это мы с ним. Это наш легкий смех, пузырящийся, разносившийся по дому, смех с крупицами отчаянной, больной истерики. Это мой цепкий взгляд, направленный на Котку - жгучая ревность, когда он целует её, клокочущее моё-не трогай-моё, которое я давил в себе, как жука. Это - вспоротые ногтями ладони, воспаленное от крика горло, слезы по моему лицу, боль несусветная, раздирающая грудь изнутри - я убил её, убил, это я виноват - с примесями нежности, которые не понять как там появились (наверное, потому что он обнимает меня сзади, комкает футболку в руках). Это его руки по моему телу, ключицы, горящие от острозубых укусов, мне так хорошо и так надо его, везде, сейчас - и одновременно я ненавижу его, ненавижу себя, потому что это неправильно, это дико, это противоестественно.       Я, наверное, как дурак пялюсь в пустую стену, запустив руки в карманы его толстовки, которая слегка длинновата и великовата мне в плечах, потому что когда он окликает меня, взгляд у него обеспокоенный.       - Ты чего залип, bestoloch'? Не пугай так. Ничего же не принимали.       Я мотаю головой, фокусируюсь на его лице.       Позже мы заваливаемся в постель с бутылкой водки. Распиваем её, расплескивая на простыни, передавая её друг другу, смеемся и говорим о всякой ерунде - в основном, говорит Борис, рассказывает запутанные, заплетенные истории из его беспробудных трипов в Вегасе, после того как я уехал, потом вдруг говорит про Россию, про голодные ночи, когда он ребенком слонялся по дворам. Иногда он начинает рассказывать про своих детей - какие они бледные, непохожие на него, светловолосые, и как у него сердце в пятки ушло, когда его назвали папой в первый раз. Глаза у него увлажняются, он делает глоток водки и передает бутылку мне.       - Когда ты поедешь к ним? - заплетающимся языком выдаю я.       Он дергается.       - Чего?       - Когда ты вернешься к ним?       - Ой, блять, Поттер, - сжимает переносицу привычным жестом, откидывается назад. - Не знаю. Она бесится, когда я с детьми время провожу. Знает, что папка им нужен, но говорит, что я, мол, плохо на них влияю. Отдыхает сейчас на островах со своим новым хахалем. Детей родителям своим оставила.       Я удивленно смотрю на него, приподняв брови.       - Ты же говорил, вы не в разводе?       - Не в разводе. Но то, что мы не подали в суд и не подписали хуеву тучу бумаг, не мешает ей ненавидеть меня всем сердцем и трахаться с другими. Да и мне, собственно, тоже.       Я откидываюсь на спинку кровати рядом с ним.       - Да уж, ну и дела.       И тут меня снова накрывает этой амбивалентностью, неопределенностью, этим одним, замешанным со вторым с крупицами третьего - мне и жаль его, идиота, проебавшего свою семью, я и бешусь на него неосознанно, и одновременно - странной, разливающейся по телу вспышкой - злорадство, облегчение. Не привязали его на цепь, не посадили сторожить будку с щенятами. Все такой же потрепанный, все такой же дворовый, плевать на винирные зубы и аккуратные ногти, костюмы по две штуки евро - все равно этот же дурень, глаза черные блестят, речь спотыкается о густой славянский акцент.       Мы лежим рядом молча, я приваливаюсь к его плечу, почти такому же костлявому и тощему, как восемь лет назад, разве что немного пошире. Он запускает пальцы в мои волосы, перебирает, не комментирует происходящее никак вопреки всем своим привычкам, просто молчит и дышит глубоко, грузно рядом со мной.       Мне бы в пору подумать о последствиях, когда я неловко, пьяно мажу губами по его шее раз, другой, мне бы отпрянуть от него подальше, когда он вцепляется мне в бедро и тянет на себя каким-то отчаянным, просящим жестом. Но я вспоминаю перестрелку в Амстердаме, обморочный ужас, липкая кровь везде, и моя паника, когда я осознаю, что он тоже тут, когда любой из громких, раздирающих перепонки выстрелов мог бы быть последним, крайним, забрать его у меня, забрать насовсем, как маму.       Мы тут с каждым днем ближе к смерти, кто знает, когда это случится - и я отбрасываю все подальше, растворяюсь в его грубых пальцах, в поверхностном, быстром дыхании на своей шее.       Я шепчу ему "Боря", коротко и ласково, то, как он привык слышать только от русскоговорящих и то, что мне до абсурдного было сложно выговорить, и, возможно, сейчас это звучит нелепей некуда. Я повторяю раз за разом, коротко, в его губы и шею, но он не смеется, замирает только, прижав меня к себе.       Мне хочется шептать горячечно, как в бреду, что вот давай я никуда не уеду, слышишь, давай мы купим травы и водки, мы свалим в Париж на твоей машине и будем бродить там ночью, пьяные и измотанные долгой дорогой, красные огни Мулен Руж слепят наши глаза, вокруг самые красивые женщины в мире, будешь кричать ты, будешь говорить, что элегантнее парижанок не видел никого, а потом мы свалим в Москву прямым рейсом, холодную и мерзкую в январе, и ты будешь таскать меня по ней за руку, купола церквей и тут же - измызганные, жуткие улочки с покосившимися серыми зданиями, и твои руки в моих волосах, и белизна простыней в отеле, и абсурдный, лишенный смысла шепот на ядерной торопливой смеси польского, русского и украинского - ни слова ни пойму, как бы не старался, но отвечаю тебе короткими "da-da-da" на самых выдохах.       И если чему-то из этого и суждено произойти, то мы пока не знаем наверняка.