Дожди над Кипром проливаются редко

Когда-то, в далеком детстве, его семья приезжала сюда. Гюстав помнил урывками: растущие на деревьях гранаты, бедное и скудное море, солнечный удар в полдень. Тогда это место, истощенное междоусобными конфликтами, казалось ему чем-то волшебным и таинственным, где за чередами греческих колонн оживали мифы… Черные бычьи глаза белой статуэтки бесконечно пусты. Француз разглядывает глиняного минотавра, пытаясь пробудить светлую ностальгию. И ничего не чувствует. Теперь Кипр, поблекший и выжженный солнцем, вселял лишь тревогу. Несколько дней назад в одном из городов начало твориться нечто странное. Сообщество ООН, до сих пор взбудораженное после событий в Мехико, незамедлительно отреагировало на известия из курортной Ларнаки. Они боялись не столько повторения сценария Сьерры, сколько его причины. Мгновенно военные базы на острове были мобилизованы, а на дорогах возведены блокпосты. Основную часть миротворческих сил на Кипре составляли британцы, даже среди медиков Док не встретил знакомых лиц. Но когда до слуха донесся французский акцент, Катеб воспрял духом. И в тот же момент сник. В группе англичан высился единственный GIGNовец, ныне CBRNовец, с которым Гюстав не желал иметь общих дел. Оливье Фламан. Губы Гюстава смыкаются в бледную линию, точно сдерживая ком в горле. С сожалением и грустью, сдерживаясь, чтобы не зажмуриться, он смотрит на Лиона. Сейчас перед ним не сослуживец… Перед ним Африка и Мехико. Десятки загубленных жизней, брошенных на верную смерть в карантинах с легкой и жестокой руки Оливье. Коллеги, гражданские. Женщины и дети. Этому человеку сухих предписаний были чужды привязанность или сострадание. Лишь где-то, глубоко-глубоко внутри, альтруист-Катеб понимал и принимал рационализм Фламана, но собственная совесть упрекала в бездействии и трусости минувших трагедий. Забывать (а главное — прощать) он не собирался. На миг их взгляды случайно сталкиваются. Оливье, окруженный группой военных, застывает и затем пренебрежительно отводит свои равнодушные глаза. Из-под его белой футболки проступает серое пятно железного креста, что обернул шею цепью, походившей на бойцовский ошейник. Организация послала Гюстава, как эксперта по заражению, и Оливье, как ответственного за зону карантина. Только их двоих. Больше оперативников Rainbow предоставлять не собиралась. Даже в такой критической ситуации политические отношения стояли выше реальных людей. А сами власти, под давлением извне, вместо эвакуации населения принялись выжидать, изолировав часть острова. Гюставу же, точно подачку, кинули отчеты из местных больниц. Около недели он и еще кучка медиков изучали истории болезней. Реальной ценности бумажки с печатями абсолютной секретности не имели. Очевидно, Англия не желала вмешательства в свою сферу влияния, поэтому вопреки всем рекомендациям и заслугам держала GIGNовца в стороне. Совершенно иная ситуация обстояла с Лионом — к французу прислушивались, одобряя каждую драконовскую меру безопасности и добавляя последнему важности. Из-за чего поздний визит Фламана стал неожиданностью… На юге темнело непривычно рано. Нещадно опалявшее землю солнце бежало прочь из этих мест. Небо из бирюзы оборачивалось гудроном, поглотившим далекие точки звезд. Где-нибудь в Париже ночь внушала спокойствие, здесь — вгоняла в безнадегу еще одного упущенного дня. Покинуто ютясь в кабинете, Док нервно вздыхает за заваленным столом. От яркого, стерильно белого света ламп он прячет глаза в изгибе локтя. Остальные медики давно ушли. За время совместной работы между ним и англичанами успели сформироваться, пускай не дружественные, но теплые профессиональные отношения, и, узнав, что возню с документами им всучили сверхурочно, Гюстав сам отпустил докторов. В этом гордом одиночестве его застал Лион. Стопки папок кривыми небоскребами скрывали дремлющего врача, поэтому тот даже не отреагировал на посетителя. В помещении витал запах свеженапечатанных медицинских карт и крепкого кофе. От единственного окна ощутимо тянуло холодом, но не той приятной прохладой бриза, а промозглым сквозняком. И, казалось, за бездонно черным стеклом простиралась только пустота. Вселенная будто схлопнулась до размеров этой крохотной комнатки, где мужчина остался наедине с Гюставом. Когда дверь за Оливье защелкнулась, высокий француз сначала не двигался с места — в этом белом царстве бумаг и халатов военный был чужим. Его широкая тень нависла над столом. Мельком Фламан просматривал исписанные листы, выискивая знакомый почерк. Шелест и присутствие постороннего не разбудило вымотанного Гюстава. В тишине комендантского часа мелодично раздавалось его глубокое дыхание. Повезло застать Дока одного. Сложившуюся ситуацию лучше обсудить тет-а-тет. Несмотря на довольно высокое положение в местной иерархии, француз давно смекнул, что SAS как минимум недоговаривают, и хоть у них с Катебом взаимная неприязнь, утаивать что-либо сослуживец бы не стал. Лион осторожно кладет руку на плечо мужчины. Кажется, это первое за несколько лет прикосновение, которое не несло за собой вражды. Ткань халата под его ладонью неожиданно приятная. Теплая и мягкая. Обычно, Гюстав перед ним точно натянутая струна, ждущая, пока ее попытаются порвать, только его взгляд оставался твердым. Сейчас ничего этого не было. Сбитый с толку Оливье замирает, не понимая, как себя вести. Яд на языке, с коим он шел сюда, иссох. Такой спокойный и почти беззащитный Гюстав смотрелся неестественно. Остолбеневший Лион боится пошевелиться, боится своим неверным движением разбудить Дока и запустить остановившееся время. Но лишь Гюстав, тяжело мыкнув, приподнимает голову, наваждение спадает, и Оливье грубо сжимает рукав GIGNовца. — Надо поговорить. — Требовательным, даже приказным, тоном Лион пытается оправдаться перед собой. Он еще раз толкает врача. От безмятежности Катеба не осталось и следа, стоило ему услышать ломанный голос над собой. Он трет лицо, отчего его красные уставшие глаза багровеют еще больше, подчеркивая синяки. Совсем машинально мужчина вскидывает руку и смотрит на часы, только потом вспоминая, что не перевел их на местное время. Невольно Лион тоже обращает свой взор на циферблат и едва кривит губы, когда Гюстав скидывает чужую ладонь с плеча. — Что ты узнал? — Уже с нажимом говорит Оливье. Стопки бумаг начинают елозить по столу, грозясь кинутся на пол, но Док ловко выуживает несколько листов с самого низа. На документах дебри медицинских терминов хоть и на родном для CBRNовца языке. — Во всем этом, — наконец ответил Док и жестом окинул весь бардак, — нет ничего конкретного. Нужно посылать группу на разведку. Почему медлят? — Потому что вы до сих пор не выяснили, с чем мы имеем дело. — И поэтому я сижу в этой кладовке сутками, перебирая бумажки, вместо снимков воздушной съемки и образцов. Ты сам-то в это веришь? — Нет. — отрезал Фламан, громко и грузно положив ладонь на папки рядом с доктором. Тот поморщился, но не вздрогнул. Разговор, грозивший вылиться в очередную перепалку, прервал гул снаружи. Оба француза повернулись на громкий звук. Через пару секунд в нем отчетливо угадывался стрекот вертолета. Взлетная площадка, удачно обозримая из этого кабинета, освещалась лишь парой прожекторов. Первым подрывается Док. Обойдя Фламана, словно громоздкий шкаф, и случайно задев его ногу бедром, он припадает к окну. Засвеченное лампами стекло больше напоминает тусклое зеркало. Яркие блики ламп на нем не дают разглядеть происходящее в темноте снаружи. Проигнорированный Оливье держит дистанцию и словно не замечает выключатель на стене. Вместо того, он стоит и наблюдает, как Док почти ложится на подоконник. Как опускает плечи, чуть выгибая спину. Как наклоняет голову, оголяя из-под ворота нетронутую шею. Как сощуривает глаза, будто готов заплакать. Лион фальшиво безучастен, а лицо не выражает ни единой эмоции. Его взгляд скользит по отражению, надменно подмечая их и без того очевидную разницу в росте. Фламан совершенно не рвался высматривать людишек на посадочной площадке. Это было ни к чему. Он уже знал, что это несанкционированный вылет или, еще хуже, вылазка, ведь с ним, а значит и с Организацией, ничего не согласовывали. На общих брифингах даже не заикались о разведывательных мероприятиях. Очевидно, Англия втайне решила действовать самостоятельно, что из этого могло вылиться оставалось лишь догадываться. В голове уже выстраивались возможные малоприятные исходы. Но самое больное — укол по самолюбию Лиона, которого вышвырнули на задворки событий. Как Катеба! — Видимо, они и тебя турнули, — в мягком голосе Гюстава нет насмешки, хотя случай как нельзя подходящий. Оливье был удобен, только когда командование хотело надежно оградить зону. А теперь француз и его запреты мешались под ногами. Раз британцы так осмелели, значит, примерно разобрались в случившемся на Кипре. Док усаживается обратно за стол, дабы собраться с мыслями, и простирает руки, давая уставшим от писания пальцам отдых. Разбуженный, он еще чувствовал ломоту в спине и дурной вкус на языке. От вида полупустого стаканчика с кофе напротив начинает мутить, как и от Лиона, который садится по правую руку. Как бы Гюстав хотел, чтобы тут, помимо CBRNовца, оказались еще одиннадцать оперативников Rainbow. Но здесь, на его стороне, лишь Фламан, по-бычьи раздувающий ноздри и стреляющий зелеными глазами. И пока за окном стихает шум лопастей, оба француза, скрепя сердце, понимают необходимость сотрудничества. Они не жмут руки ради временного перемирия, а морозно договариваются о ночных встречах без свидетелей. У двери каждый расходится в разных направлениях. В глубокую ночь шаги двух человек гулом прокатываются по коридору. Словно вор, Оливье пробирается в казарму. Перед тем, как зайти, он ерошит свои рыжие волосы, стараясь выглядеть заспанно и неприметно. В отличие от докторишки, на которого плюнули, предоставив самому себе, к нему вполне могли приставить «нянек». Вымотанный Лион с упоением утыкается в подушку, готовясь сразу отключиться. Койка убаюкивающе скрипит. Однако вместо тягучей дремы в голове кристально ясно. В памяти всплывают речи безбожника-Катеба, до ужаса сердобольные, похожие на учения в приходских школах. Именно поэтому Оливье ненавидел общение с Гюставом. Оно всегда выводило из равновесия. Давило на Фламана собственными же словами, пробуждая широкий спектр чувств, которые, мешаясь в нем как на палитре, оставляли мутно-серую неопределенность. Лион не понимал, как неверующий, по сути, заблудший агнец, о коем с жалостью поет Библия, пристыжал одним своим существованием. Так прорастало внутри, ужасающее Лиона, сомнение. Сомнение в своих поступках. Сомнение в своей правоте. И главное — сомнение в своей жизни, продиктованной родителями, такими же врачами, дававшими клятву Гиппократу (но не имевшие с Гюставом и малейшего сходства). Без сомнения, Док будил в нем погребенные глубоко-глубоко обиды юности. Почти до утра мужчина не находил себе покоя, едва поспав перед подъемом. Изъеденный и измученный собственным разумом, он едва продержался следующий день. После того тайного вечера ничего не изменилось. Британцы не подавали виду и, кажется, вообще не собирались посвящать французов в свои подпольные делишки. Врачи SAS неохотно кололись, уклончиво отвечая на вопросы иностранного коллеги. Внезапно все вылеты на границу зоны отменили для якобы оптимизации и экономии. А сухие ежедневные отчеты Лиону с линий карантина и вовсе молчали, красуясь издевательским «Статус: без изменений». Постепенно дни оперативников Rainbow превращались из бурного потока в застойное болото. Каждое утро Оливье начиналось с мысли, что их «шпионские» потуги дадут какой-нибудь результат, иногда даже с наивной надежды, что Англия вдруг опомнится и, наконец, предложит сотрудничество. Но проходит еще один день. Вечер за окном уже стелил черным покрывалом, наверняка скрывая очередную группу посланных военных, а Фламан вновь возвращается с пустыми руками. Без тени улыбки Гюстав только понимающе кивает, и Оливье чувствует себя самым бесполезным человеком. В накатившем порыве злости, он намеревается выдать Организации всю подноготную. До зубного скрежета ему хочется посмотреть, как Великобритания в одиночку справится и с заражением, и с санкциями ООН. — Остановись, Оливье! — Почти всегда отстраненный Гюстав вдруг встает на пути. Это первый раз, когда заместо уничижительного «ты» кто-то из них зовет другого по имени. Коньячные глаза доктора встречаются с озлобленным взглядом бывшего жандарма. Их жаркий спор затягивается допоздна. Диким зверем Лион мечется по кабинету, наотрез отказываясь слушать собеседника. Далеко за полночь, весь взмыленный и запыхавшийся, Док с трудом удерживает коллегу от опрометчивого поступка. Международный скандал, которым угрожал CBRNовец, еще больше усугубил бы ситуацию. Медику плевать на интересы государств, ему важны живые люди, но политическая игра сожрет и их, и Кипр. Оперативникам остается смиренно ждать неизвестного и продолжать играть дурачков. С огромной неохотой военный соглашается. Упрямство не дает просто так отстать от Катеба. Пререкаясь с сослуживцем, Оливье сам не замечает, как бредет за ним по пустым коридорам, и очухивается только перед самой комнатой Гюстава. Зыбкая тишина повисает между французами. Снизу вверх Гюстав глядит на высокого Фламана и едва приоткрывает губы, решаясь заговорить. Резкий норов собеседника опережает его. — Рано или поздно, Катеб, тебе придется дать ответ. — В насмешливом тоне явно проскальзывает ликование. Наконец, подловив, Лион хотел немного отыграться за сегодня, всковырнув нерациональный гуманизм дока. — Жизнь, Фламан, — фривольно отмахивается мужчина, будто от детского лепета, — не тест с вагонетками. Она не рассказывает условий, а завязывает тебе глаза и дает секунду на выбор. Правильность зависит от точки зрения. Ладонь Гюстава жалостливо хлопает по плечу: — Как, например, аборт не грех и не убийство, а боязнь отцовства не побег от ответственности. — Еще мгновение назад нависавшая над Доком тень, словно сжалась. Оливье отступил лишь на шаг, зато внутри отшатнулся в испуге. На лице проступила затравленная гримаса. — Я не виню тебя за это. Спокойной ночи, Оливье. Дверь закрывается прежде, чем Лион успевает что-либо сообразить. Его потупившийся взгляд упирается в деревянное покрытие, где недавно в проеме стоял Гюстав. Титаническим усилием окаменевшие ноги отрываются от паркета. В беспамятстве, точно оглушенный светошумовой, он добирается до казарм, сквозь пелену едва разбирая дорогу. Сжатый в кулаке крест больно впивается в руку и, кажется, обжигает кожу. Всю оставшуюся ночь Фламану в бреду снятся родители. Их полные презрения глаза, с непреклонностью мраморных статуй в соборах, взирали на двадцатисемилетнего Оливье, будто тому снова двадцать один и на нем несмываемое клеймо позора. После того вечера Лион больше не приходил. Их повторная встреча проходит при очень плачевных обстоятельствах. Оливье, еще час назад читавший рутинный отчет о том, как у SAS все под контролем, теперь считал БТРы и глох от вертолета. От прибывших — явно из зоны — машин несет копотью и солнцем. В разнесшейся гари Док улавливает еще один слабый запах — металла. Не того, которым обивают военный транспорт. Так пахнет кровь. Первыми к помятым корпусам осмеливаются подойти и заглянуть внутрь маленькая группа, в том числе и Гюстав. Отсек для десанта измазан разводами красного и черного — очень плохой знак. Позади уже доносился топот людей и скрежет носилок. Будто консервы, из машин достают раненных солдат. Не теряя ни крупицы драгоценного времени, Док заимствует из чьей-то АИ бинты и принимается мотать истекающего кровью SASовца. — Всем немедленно отойти! — Лион не зря получил свой позывной, его громогласный голос заставил замереть на месте англичан. — Они потенциальные зараженные. Всех в карантин! Среди знойных желтушных тонов юга, стальные с зеленым отливом глаза Фламана выделялись своим холодом. На публике его власть и полномочия неоспоримы. Ему подчиняются. Гюстав туго затягивает узел и проверяет жгут на плече. Кровь на пальцах не слишком темная: значит, артерия. Испачкавшийся халат моментально потерял свой лоск и напоминал теперь ветошь. Когда он подскакивает к CBRNовцу, тот морщится. — Ты с ума сошел? Они не дотянут и до завтра без помощи. Половина — тяжелые. — Я сказал, карантин. — Оливье скрещивает руки на груди и кажется шире раза в два. — Я не буду рисковать медиками ради зараженных. Всех в изолятор. — Там нет условий… — рядом заикается кто-то из персонала. — Мое последнее слово. Меня послали не допустить распространения этой дряни и я не допущу. Выполнять. Невозмутимый Оливье уходит, оставляя за спиной воцарившийся хаос. Мимо него бегут облаченные в химзащиту парамедики. В их торопливой толкучке громко выстукивают совсем иные шаги. Даже не надо оборачиваться — Лион знает, что это Катеб. Красные пятна на его одежде привлекают излишнее внимание, но сейчас у всех куча забот, помимо двух французов. — Как это понимать? — С грохотом захлопнув дверь кабинета, на Лиона с гневным возгласом бросается Док. Быть здесь днем непривычно. Несмотря на светлое время суток, без включенных ламп тут на удивление мрачно. — Так и понимай, — Фламан чувствует свое превосходство, смакует на языке каждое слово. — Они хотели действовать самостоятельно — это последствия. Оливье вальяжно опирается о стену и кидает в рот пластинку жевательной резинки, чтобы перебить вкус паленого железа. Сложившийся расклад полностью удовлетворял его. От услышанного Док обмирает, не веря собственным ушам. Déjà vu. — Фламан, ты что? — На цыпочках Гюстав медленно заглядывает мужчине в надменные глаза, — Кем ты возомнил себя, чтобы решать их судьбы? Богом? — Да как ты смеешь! — Задетое высокомерие Лиона пробуждает агрессию. Его лицо вытягивается, точно он сейчас оголит зубы в оскале. — Тогда ответь, сколько стоят их жизни? — Док не боится его. Он боится потерять незнакомых солдат чужой страны много больше, чем этого громилы. — Сколько дней ты будешь молиться и раздавать еду нуждающимся? Неделю? Месяц? Отвечай! — Заткнись! — ревет CBRNовец. В захлестнувшей ярости его размашистые руки тянутся к врачу. — Заткнись! Своим громоздким телом он опрокидывает Дока на стол, нависая сверху. По полу стучат рассыпавшиеся карандаши, каскадом, шелестя, падают бумажные листы. Время замирает — крупные ладони сходятся на горле Гюстава. Все посторонние звуки уходят на задний план, что можно услышать натяжение кожи под грубыми подушечками пальцев. Распахнутый халат разметался, словно распоротая казула* священника. Во взгляде Катеба замер испуг, но он не отворачивается, а наоборот вглядывается прямо в тусклые нефритовые глаза военного. Оливье давит еще сильнее, ощущая ребристую трахею с выпуклым кадыком, и теснее прижимается, наваливаясь весом. В ладонь бешенным пульсом бьется пережатая сонная артерия. Побледневший Гюстав не сопротивляется, даже не поднимает рук, чтобы ослабить чужую хватку, а только смотрит. Тихие то ли хрипы, то ли всхлипы переполняют его глотку. — Ты ополоумел? — Кричит на GIGNовца Лион. — Ты умеешь выходить из такого захвата. — Если тебя это вразумит, — едва шепчет Док, — можешь хоть удавить меня. Точно ошпаренный, Фламан пугается и отдергивает руки. Отпущенный француз лежит, не шевелясь и глубоко дыша, а потом подрывается в приступе кашля. Его выцветшее лицо краснеет. Гюстав судорожно массирует шею. Сквозь шум, набатом бивший в ушах, щелкает щитовидный хрящ. Осевшая фигура Оливье, будто уменьшилась — тот совсем затих, пребывая в глубоком ступоре. Суровость и неприступность померкли. А мысли о подранных мутантами сошках Англии стали грузными и маловажными. Когда Док сипло бросает «не мешай мне исполнять мой долг» и сбегает, потерявшийся Фламан ничего не отвечает. В одиночестве, посреди беспорядка, он ошарашенно осматривает свои пальцы, дёргано перебирает ими пустоту, пытаясь вновь почувствовать податливое горло. От одного воспоминания о распластанном под ним Гюставе у Оливье немеет все ниже пояса. Штаб гудел, как осиный улей, который разворошили палкой. Гюстав лавирует в толпе, стараясь не думать о произошедшем. В гуле из десятков шагов и переговоров на английском тонет стук собственного сердца. В коридоре его выцепляет один из штатных медиков. По взволнованному голосу и обрывочному рассказу понятно, что дело плохо. Врач с надеждой таращится из-под толстых очков, и, собравшись с остатками духа, Катеб заявляет, что берет ситуацию под свой контроль вместо Фламана. В оперблоке первым делом Док нацепляет широкую марлевую повязку себе на шею — в суматохе этому не придают никакого значения. По серому кафелю лазарета гремят каталки. Под стать регулировщику движения он командует подачей раненных, но завидев, на руках одного из солдат четко проступившие темные сосуды, Гюстав сразу же направляет его себе на стол. Не желая пугать людей, он зовет вооруженных SASовцев, переодетых в белое, для охраны. На последних стадиях, когда происходили необратимые изменения мозга и ОДС*, пациента уже нельзя было спасти. Им, с доктором Макинтош, пришлось с горечью принять это. Вакцин нет, поэтому оставалось уповать лишь на не упущенное время. На срезанной форме удачно попалась нашивка с АВ+. — Боги…– Одними губами проговаривает Катеб и кричит в зал, — Полная обменная гемотрансфузия! Четвертая положительная! Он наперед знает, что столько редкой крови не окажется, поэтому вдогонку добавляет: «тащите всю, какая есть». — Ты его в ДВС* вгонишь! — Испуганно таращится на него ассистент. — Всю ответственность беру на себя, — Док собирался вымыть циркулирующую в организме заразу любой ценой. Еле живой оперативник щурится от слепящей лампы и вдыхает приторную анестезию, постепенно отключаясь. В предобморочном состоянии он видит, как над ним склоняется силуэт обрамленный ореолом яркого света. Последующие двенадцать часов Гюстав провел в госпитале. Прооперированного солдата давно увезли, француз сделал все возможное и теперь надеялся, что англичанин выкарабкается. Другие менее трудоемкие операции проводились без Катеба, но тот не уходил, готовый помочь в любой момент. Врачи высоко ценили такую поддержку, постоянно предлагая оперативнику Rainbow горячий чай или сэндвичи. Трудный день закончился под раннее утро и Док, проигрывающий сну, напоследок заглядывает к своему подопечному для успокоения. Но только у себя, стянув износившуюся до торчащих бахромок маску, Гюстав вспоминает, о чем совершенно забыл. О том, что сделал Лион. В пустой комнате, где не на кого перебить внимание, ему не отбросить и не спрятать свои переживания за белым халатом. Замерев, Док невесомо касается шеи, и, вздрогнув, мотает головой, стряхивая накатившее потрясение. Подойти к зеркалу он не отваживается. Полностью перелитый SASовец очухивается через день в человеческом сознании. Стерегущие его койку товарищи заметно расслабились. Спасенный оказался командиром отряда, позже узнает Гюстав, когда его чуть ли не хором благодарит целое подразделение. Доку крепко жмут руки, называют «золотыми», подержаться на удачу норовят даже загипсованные. Ребячество Гюстав оценивает тепло — значит, жить будут. Оливье только воротит. Он наблюдает, как очередная группка военных рассыпается в поклонах GIGNовцу, которого раньше считали бутафорией. И Гюстав разбрасывается снисходительными улыбками с вероломными бриташками, не удосуживаясь взглянуть на Фламана. Оправдания своему поступку Оливье не искал, уверенно обвинив Катеба, чей язык давно пора было обрубить. Нисколько за попирание приказов или религии, сколько за пошатывание собственной веры злился мужчина. Из-под докторского халата торчит темная полоска свитера, закрывающая шею. Когда один из солдат явно усердствует, наглаживая ладони француза, а тот не особо противится, Лион хочет подойти и сдернуть длинный ворот с горла. *** В комнату входят без стука. В расплывчатой дреме Гюстав успевает подумать, что кому-то стало плохо. За эти сумасшедшие дни силы совсем покинули хирурга. Он нежится в последних крохах сна, ожидая, когда перед ним отчитается посланный штатский. Однако вместо разговоров Доку зажимают рот. — Tais-toi (Молчи), — доносится на родном языке. Глаза округляются в удивлении, немой вопрос застывает на закрытых рукой губах. Бесцеремонно Оливье задирает легкое одеяло. На миг, тянущийся точно вечность, Лион застывает, пялясь на почти голого мужчину. Его взгляд медленно прошелся от груди до паха. Свободная рука робко дотрагивается, а после обхватывает контур ключиц у основания горла, словно ожерелье. Широкая ладонь скользит вниз, очерчивая рельеф мышц. Гюстав представлялся Оливье черствым, почти фригидным, как те белоснежные кабинеты, в которых тот обитал. На самом деле Гюстав оказался теплым, даже раскаленным. Его частое горячее дыхание обдало мизинец. Фламан заглядывает в глаза Катеба. Последний не выдерживает и первым разрывает зрительный контакт: стыдливо отворачивается на бок, желая отдалиться, и демонстрирует разноцветную шею. В едва наступивших сумерках отчетливо видны фиолетовые лепестки от лионовских пальцев, красиво проступившие на фактурной коже. Оливье не выдержал и провел по синякам влажным языком. Француз встрепенулся и промычал. Его руки уперлись в чужие плечи, слабо пытаясь оттолкнуть. Жалкое сопротивление только раззадорило, и Лион, скинув рубашку, принялся за полурасстегнутый ремень. Где-то на задворках разума с ужасом проскакивает осознание, что Фламан шел сюда ради этого целенаправленно. Сначала Оливье оставляет новые метки на тонкой коже, а потом обнаженный прижимается к Доку. Когда в бедро Гюстава упирается твердый член, он смыкает губы в ровную линию и рвано вздыхает. Уверенный в полном подчинении себе, Фламан убирает руку со рта сослуживца и грубо мнет его грудь. Шершавыми пальцами он вновь оглаживает ребра, хватает поясницу, зацепляя резинку боксеров, чтобы сорвать мешавшуюся тряпку. Вопреки фантазиям Гюстав совсем не возбужден. Вскипевший от извращенного разочарования, Лион мигом оканчивает бесполезные прелюдии, коленом раздвигая скрещенные ноги. В губы Доку тычутся два пальца. В зеленых опьяненных глазах читается недвусмысленный приказ. Зрелище, бесспорно, эстетичное: рот, который разносит любой аргумент, наконец, заткнут и занят делом. Отчетливо видно как ходит кадык. Абсолютно не боясь укуса, Оливье ловит между фаланг юркий язык. Сдержав рвотный позыв, Гюстав выталкивает пальцы Лиона изо рта. С них капает блестящая слюна, перетекая на ладонь. Держась за согнутую в колене ногу мужчины, Оливье показательно обсасывает каждый. Он не утомляет себя подготовкой, скупо смазав холодной слюной. Не способный терпеть унижение, Док закрывает глаза и назло чувствует все во много раз ярче и острее. Когда взамен пальцев пристраивается чуть подрагивающий член, он тщетно пытается отстраниться. Головка трется, размазывая смазку по промежности. От предвкушения Фламан неуклюже направляет рукой свой член и давит на вход. С болью мышцы поддаются, пропуская внутрь. Наслаждаясь сопротивлением, CBRNовец продолжает вводить сантиметр за сантиметром, удерживая свою жертву. Простыня трещит в кулаках француза, которому остается только тихо постанывать. Он всеми силами пытается расслабиться, чтобы уменьшить собственные мучения, сравнимые с ректороманоскопией без стилета. Лион берет его под ягодицы и насаживает до основания, от чего медик всхлипывает. Выгнутое, натянутое тело кажется неимоверно красивым. В истоме от плавящей тесноты Оливье начинает двигаться. Разгоряченный он наваливается на Гюстава, убирая между ними любое пространство, обнимает и гладит по взмокшим едва вьющимся каштановым волосам. Но несмотря на видимую «нежность», толчки размашисты и не сдержаны. Сбивая дыхание от удовольствия, Оливье втрахивает в матрац кусающего губы Катеба уязвимого как никогда. Эйфория накрывает прочной сетью, из-за чего прошлые разногласия кажутся бессмысленными и микроскопически маленькими. Лион не мог вспомнить, когда секс приносил такой экстаз. Он вдалбливается в мягкие внутренности, точь-в-точь повторяющие форму его ствола, словно они с Гюставом созданы специально друг для друга. Протяжно простонав, Оливье последний раз вставляет на всю длину и кончает, не вытаскивая. Док боится пошевелиться: каждое движение впивается под кожу иглами. Он не чувствует ног, ощущая себя игрушкой, поломанной надвое жестоким ребенком. Гвоздиками и фиалками на коже распускаются следы от алчущих рук. Из него вытекает горячая сперма, пачкая и обжигая мутно-белыми каплями. Растянутые стенки не смыкаются, ожидая нового вторжения, и кажется, что Оливье до сих пор внутри. Мокрые карие глаза обращены в потолок, в темноте напоминающий беззвездное черное небо. Гюстав заставляет себя всматриваться наверх до белых мушек, лишь бы не заплакать от боли и стыда. А потом он чувствует влагу на своей груди. Ослабевшая рука ложится на рыжевато-бурые локоны и прижимает к себе разрыдавшегося насильника.