***
Ровно в шесть тридцать Элизабет стоит у порога в легком сарафане и недовольно одергивает подол. Байльшмидт с рюкзаком крутится рядом, втихаря докидывает туда какие-то вещи, но как назло не показывает, что именно собирает, как и не рассказывает о планах. Задумал же что-то, вот черт. Хедервари в тысячный раз пытается заглянуть Гилберту за плечо, но он усмехается, как-то по особенному издевательски, и быстро застегивает молнию. ― Готово! ― восклицает он и разворачивается на пятках. Элизабет хватает ртом воздух. Байльшмидт слишком-черт-его-дери-близко. Пахнет табаком и мужским одеколоном. Он, видимо, понимает это и, зараза, наклоняется еще ближе, почти губами касается и рвано выдыхает, так что воздух по коже, а сердце в галоп. ― Такси приехало, ― шепчет хрипло и томно он. ― Идем! И все, был Байльшмидт рядом, и нет его ― уже у порога придерживает дверь. Элизабет чувствует, как краснеют щеки, а в груди клокочет возмущение. ― Придурок! ― она толкает его в грудь, проходя мимо, случайно касается кожи под расстегнутой расхлябно рубашкой и спешит сбежать по ступенькам прочь. Желтенькое такси и правда стоит перед домом, а водитель приветливо машет рукой. Гилберт закрывает входную дверь единственными ключами, которые тут же кладет в рюкзак, и отрезает последний путь к отступлению, но Лиз слишком интересно, чтобы сбегать сейчас. Любопытство ее точно погубит.***
― Ну, Ги-и-ил! Новый круг ада предназначается уже для Байльшмидта по дороге. Элизабет потихоньку успокаивается, возвращает мысли в привычное русло и все с большим нетерпением смотрит за окно. Там мелькают дома, маленькие магазинчики и зеленеющие деревья. Любопытство Хедервари достигает апогея, едва они пересекают границу города и выезжают на трассу. И вот здесь терпением приходится запасаться Гилберту. Женское любопытство ― штука страшная. ― Не скажу. Байльшмидт отмахивается в очередной раз и мысленно проклинает Хедервари. Ну что ей стóит спокойно ехать рядом к сюрпризу, а не смотреть так умоляюще, не хлопать длинными ресницами и, черт возьми, не тянуть так его имя. Рюкзак, стоящий неприступной защитой между ними вдруг исчезает, а вместо него опускается на сиденье рядом Лиз. Слишком близко, бедром к бедру со своим чертовым цветочным запахом, который разом заполняет легкие. ― Ги-ил, ― вкрадчивый шепот рядом с ухом идет дрожью по телу. Байльшмидт сглатывает, косится на Элизабет и сжимает ладони в кулак. Хедервари хмыкает и ведет пальцами по самой кромке расстегнутой рубашки, так близко с кожей, что Гилберт чувствует ее тепло. ― Байльшмидт, куда мы едем? ― повторяет вопрос она и льнет еще ближе, прижимается грудью к плечу. На щеках совсем слабо ползет румянец, но Хедервари не собирается отступать, пока не получит желаемое. Гилберт отсчитывает до десяти про себя и старается вдохнуть глубже. Дорога предстоит недолгая, но крайне тяжелая, потому что упрямством Лиз ничуть не уступает ему.***
Элизабет, насупившись, смотрит в окно, пока Байльшмидт расплачивается с таксистом и перекидывается с ним какими-то шутками. Вроде весь из себя спокойный, собранный, но Хедервари-то видит, как подрагивают мелко бледные руки и как наигранно тянется на губах ухмылка. Это можно было бы считать победой, но чертов Байльшмидт так и не раскололся, хотя обычно позорно ведется на такую Лиз. Но сегодня тайна ему важнее. Элизабет цокает и накручивает на палец прядь пшеничных волос. ― Ну, идем, ― Гилберт распахивает заднюю дверь и вместо того, чтобы подать даме руку, подхватывает рюкзак. Впрочем, Элизабет точно треснула бы по ладони чисто из вредности ― и они оба это знают. Поэтому Хедервари поджимает губы и выбирается из такси. Свежий воздух после душной машины приятной прохладой идет по коже. Элизабет вдыхает полной грудью, оглядывается по сторонам, а ладони вдруг касаются чужие пальцы. ― Ты совсем сбрендил?! ― Хедервари пытается выдернуть руку, но куда там ― Гилберт тот еще репейник, если захочет. ― Пусти меня, Байльшмидт! ― она дергает снова и снова, но безуспешно, а он, зараза, стоит рядом и усмехается. ― Пять минут, Лиз, и отпущу, ― обещает он и хитро подмигивает. Хедервари на миг теряет дар речи, перестает сопротивляться, а Гилберт уже ослабляет хватку и переплетает их пальцы между собой. Лиз может выдернуть руку и наорать на него, может вырваться, но прикосновение такое теплое, а она сегодня и без того уже шла на уступки... ― Черт с тобой, ― бурчит Элизабет и отводит взгляд в сторону. ― Веди уже. ― Всегда бы так, ― смеется рядом Байльшмидт. Этот смех раскатами и мурашками по телу, такой теплый, не издевательский и не ехидный как обычно. Пробирает. Хедервари поджимает губы и чуть глубже вдыхает ― кто бы знал, как тянет ее к такому Гилберту. Но этого нельзя знать никому. Они идут по неширокой тропинке. Лиз в своих мыслях, потому что это утро чересчур странное, непривычное и даже ругаться на Байльшмидта больше не хочется. Тропинка постепенно расширяется, под ногами рассыпчатый песок, а Хедервари с удивлением смотрит на пустой пляж перед огромным озером. ― Гил?.. ― она в удивлении поднимает взгляд и ловит слишком довольное лицо. Байльшмидт буквально светится от счастья и подтягивает лямки рюкзака. ― Я решил, что погодка просто прекрасная, чтобы поплавать, ― ухмыляется он, а следом растрепывает еще сильнее свои волосы. ― Идем, в такую рань еще никого и никто не будет мешать. И Байльшмидт снова тянет Элизабет за руку. Она даже не сопротивляется, слишком удивленная и слишком растерянная. Пляж и правда пустой, стоят в рядочек шезлонги, в отдалении кабинки для переодевания и пара невысоких зданий с закрытыми кафешками. Хедервари только успевает осмотреться, как пропадает тепло на ладони. ― Пять минут истекли, ― хмыкает Гилберт, когда видит чужое удивление, и демонстративно смотрит на часы. Лиз фыркает, но в самой глубине ее взгляда плещется едва заметное тепло. ― Держи, ― Байльшмидт не теряет времени даром и достает из рюкзака пакет. Элизабет заглядывает внутрь и краснеет. ― Ты... ― только и выдыхает она. ― Да-да, я все предусмотрел, захватил и твои шмотки, чтобы ты не парилась в сарафане весь день, ― кивает часто Гилберт, не давая договорить. ― Переодеться можно там... ― в затылок с размаху прилетает пакетом, благо он легкий, а Лиз все еще держит его за ручки. ― Ты рылся в моих вещах! ― возмущенно цедит Хедервари, прижимая пакет с купальником к себе. ― А как мне еще было собраться и не спалиться перед тобой? ― Приподнимает бровь Байльшмидт. ― Заметь, я даже взял твой любимый, более закрытый комплект, а не тот, который дарил тебе... ― пакет снова летит в затылок, а Элизабет зло топает по песку к кабинкам, вспоминая, что за откровение ей подарил Гилберт прошлым летом ― минимум ткани с кучей завязок. Извращение, а не купальник. ― Вздумаешь подглядывать ― придушу, ― обещает Хедервари. Последнее, что она слышит, это ехидный и вымораживающий смех.***
Элизабет придирчиво оглядывает себя со всех сторон в искаженном отражении витрины и недовольно цокает. Желание накинуть поверх купальника сарафан просто невыносимо, потому что так слишком открыто, слишком откровенно, а ловить на себе взгляды Гилберта… Хедервари мотает головой и хлопает себя по пунцовым щекам. Вот еще ― переживать из-за Байльшмидта. Пусть он переживает, ему же хуже от вида Лиз, а ей абсолютно все равно и ни капельки не смущает. Поэтому она вскидывает подбородок вверх и гордо чешет по мягкому, чуть теплому песку босыми ногами. Приятно… ― Я уж было решил, что ты сбежала. Вся наигранная гордость и смелость разбивается вдребезги от нахального взгляда Гилберта. ― Твою ж мать, ― шипит Хедервари тихо, на грани слышимости. Байльшмидт перед ней сидит на пледике, скрестив по-турецки ноги, в одних, черт возьми, плавках и методично мажет себя кремом от загара. ― Надо? ― мило улыбаясь, протягивает он тюбик. Лиз выхватывает его в одну секунду и плюхается рядом, спиной к Гилберту. Смотреть, как его длинные пальцы скользят по бледному, весьма рельефному телу ― выше ее сил. Показывать, насколько сильно ее это цепляет ― тем более. Но тихий смешок за спиной гарантирует ― Байльшмидт точно все понимает и понимает правильно. Лиз раздраженно размазывает по коже крем.***
― Догоняй, Хедервари! Гилберту около тридцати по человеческим меркам, уже взрослый мужчина, но когда он, смеясь, забегает в озеро и с размаху ныряет в воду, Элизабет видит перед собой несносного и нескладного подростка из прошлого. ― Еще чего, ― фыркает Хедервари и осторожно заходит следом. Вода теплая, приятно ползет по коже, а под пальцами ног покатый берег и мягкий песок. Элизабет с почти детской радостью обводит ладонью воду, едва ли оказывается в ней по пояс, и смотрит на яркие блики солнца. Вокруг рябит, а рядом выныривает Байльшмидт с довольной ухмылкой и искрящимися от радости глазами. ― Значит, я тебя догоню, ― хмыкает он и хитро смотрит. Элизабет выдерживает взгляд, а в следующую секунду рука резко и четко скользит по поверхности озера. Маленькая волна накрывает Гилберта и бьет по глазам, а Хедервари смеется и тут же, не давая опомниться, ныряет под воду. Хочет догнать? Ну, пусть попробует!***
― Все, отстань от меня. Элизабет пытается сказать это ворчливо и недовольно, но улыбка на собственных губах все портит, смягчает интонации и не дает произвести должный эффект колючки. Хедервари чуть хмурится для проформы, но слишком быстро бросает и эту затею, плюхается на плед и растягивается на нем. Все тело немного гудит, да и шутка ли, они проторчали в воде не меньше часа, за это время и на пляже уже собрались люди. Гилберт сосредоточенно выставляет над пледом зонт. ― Ага, сейчас, прям так и отлип, ― кивает он, а следом опускается рядом. Плед большой, места с лихвой хватит на двоих, чтобы не драться за жалкие клочки пространства, но Байльшмидт все равно садится непозволительно близко. Элизабет валяется на животе и украдкой смотрит из-под мокрой челки. У Гилберта вода стекает с волос на плечи и каплями сползает по телу. Красиво… ― Отодвинься, ― Элизабет бурчит это тихо и даже руку поднимает, давит на бледную кожу, разгоряченную, влажную, так что мурашки по собственному телу. ― Ну же, Гил, мне лень с тобой драться сейчас, ― хмыкает она. ― На то и расчет, Элизабет, ― улыбается во все тридцать два Байльшмидт и ложится рядом. ― На то и расчет… Зараза. Но Хедервари в кои-то веки не спорит, а просто прикрывает глаза. Ранний подъем, вода, теплое летнее солнце ― все это сонной негой ползет по телу и заставляет на время забыть о вечных ссорах. Все потом. Все позже. А сейчас Лиз краем глаза видит довольную улыбку Гилберта, лежащего рядом, и втайне наслаждается им.***
Они нежатся непозволительно долго в приятной полудреме за редкими фразами друг другу. Нега постепенно сползает, а людей вокруг становится все больше. Время близится к полудню, а Лиз мысленно отмечает про себя, что оно пролетело слишком быстро и незаметно. И приятно, несмотря на то, что Байльшмидт все еще рядом. Он, повернувшись к ней, мирно посапывает, и Элизабет с удивлением понимает – спит. Из всех возможных вариаций Байльшмидта, только спящий не бесит Лиз никогда. Он спокойный, не лезет с тупыми вопросами и предложениями, не пытается докопаться до мыслей в ее голове, а самое главное – молчит и не строит из себя невесть что. Жаль только застать его таким выходит крайне редко – Гилберт неугомонный энерджайзер, подрывается всегда ни свет, ни заря без всяких будильников и ложится обычно после Хедервари. Элизабет садится на пледе, потягивается и без зазрения совести смотрит на резкий мужской профиль, на разглаженную сейчас складку между бровей и совсем мягкий излом улыбки. Снится что-то хорошее… Увы, счастье и спокойствие длятся недолго. Где-то у берега весело заливается смехом ребенок, и Гилберт слабо дергается, открывает глаза и сонно смотрит на Лиз. Видимо не сразу осознает где он и почему Хедервари рядом, а Элизабет пользуется этой возможностью и тянется к рюкзаку, словно изначально для этого и села, а вовсе не потому, что любовалась Гилбертом. Где это вообще видано, чтобы она им любовалась? ― Ну, Байльшмидт, ― она говорит с ухмылкой и открывает молнию. ― Ты же все продумал на сегодняшний день, а что на счет перекуса? Элизабет заглядывает внутрь рюкзака и слабо улыбается: чего тут только нет и все сложено аккуратно, вещь к вещи. Но из съедобного ― только бутылка с водой. Гилберт, однако, уже сидит напротив и усмехается. ― Не там ищешь, ― подсказывает он и ловко выуживает кошелек из переднего кармана. ― Здесь продают очень вкусное мороженое, Лиз. А вон там ресторанчик с неплохой едой, ― Гилберт показывает куда-то за спину, но Элизабет не смотрит ― этот гаденыш и правда подготовился и все изучил заранее. Это так чертовски сильно греет душу…***
― А теперь с другой стороны, Лиз! Гилберт издевательски посмеивается за столиком кафешки и смотрит на неравную борьбу Хедервари с мороженым, в которой явно побеждает последнее. ― Заткнись, придурок, и смотри на свой рожок! На улице слишком жарко, летнее солнце греет неимоверно и даже в тени температура ползет за тридцать. А потому лакомство тает слишком быстро. Оно сползает белыми каплями с шарика, касается вафли и так и норовит попасть на девичьи пальцы, но Элизабет пока успевает их подхватить. Сам Гилберт довольно догрызает остатки своего рожка и смотрит на занятное сражение. Как хорошо, что Хедервари сейчас не до его внимательного взгляда… ― Лиз, вот здесь!.. Гилберт вдруг подается вперед через столик и ловит девичью ладонь с мороженым. Он сам не очень понимает, что им движет: не то желание поддразнить, не то азарт, передающийся от Элизабет. Ни одна капля не должна упасть. Байльшмидт держит крепко запястье, а сам ведет языком по рожку, слизывая сладкие банановые дорожки. Так близко к пальцам, что Элизабет должна чувствовать его дыхание, но Гилберт не думает об этом сейчас. ― Ну ты… Тихий, немного охрипший голос возвращает в реальность, и Байльшмидт смотрит в растерянные зеленые глаза, с застывшим в них желанием отомстить. Элизабет ведет кончиком языка по собственным губам ― черт его знает, специально ли, ― а следом наклоняется к рожку и облизывает вафлю. Медленно, напоказ, с таким выразительным удовольствием и так близко к Гилберту, что сердце на миг пропускает удар. Байльшмидт отпускает запястье и отстраняется, сразу подзывает к себе официанта и заказывает еще порцию. Гилберт буквально чувствует выжигающий победный взгляд на себе, но ни на Лиз, ни на ее мороженое он пока больше не смотрит.***
Вот же гад. Элизабет выныривает в очередной раз из воды подальше от Байльшмидта и старается успокоиться. Чертов одеколон, расстегнутая с утра рубашка, крем от загара, мороженое, теперь еще и эти догонялки, слишком близкие, слишком тесные, словно в прошлый заход Гилберт лишь поддавался, позволял уйти от себя, а теперь... Завораживает. Элизабет подмечает светлую макушку и тут же ныряет под воду, не давая Байльшмидту времени осмотреться, найти ее и подплыть ближе. Теплая вода остужает горящие щеки, а Лиз злится на себя, на то, что так реагирует на этого чертового прусса, на его разгоряченное, бледное, слишком красивое, несмотря на шрамы, тело. Не те мысли вьются в голове слишком рьяно, а Элизабет успевает только вынырнуть и глотнуть воздуха, как вокруг ложится знакомое кольцо сильных рук. ― Попалась. Заманчивый, хриплый шепот в самое ухо выбивает дыхание на миг, а Хедервари с ужасом чувствует, что больше не ощущает дна под ногами, что ее не просто поймали, а прижимают к себе, держат на весу в воде. Чувствует частый бит сердца Гилберта. ― Пусти меня немедленно! Плохо. Не потому, что Гилберт может ей чем-то навредить, не потому что он снова смеется, и этот смех дрожью по телу, в каждой его клеточке отдается. Плохо, что Элизабет не железная, но все, что творится в ее голове, идет вразрез с собственными принципами. Плохо, что именно Гилберт вообще вызывает у нее подобные мысли. ― Пусти, я сказала! Элизабет пытается вырваться, ударить ногами, но в воде не выходит, в воде все удары сглаживаются, двигаются слишком медленно и вязко. Но руки пропадают и без того. Зато смех все катится и катится по нервам. ― Видела бы ты себя со стороны, ― заливается Байльшмидт. Элизабет, растрепанная, с пунцовыми щеками и заходящимся сердцем боится даже представить, как выглядит сейчас. ― Катись к черту, Байльшмидт, ― шипит она и тут же ныряет под воду. Но Хедервари знает, далеко ей уплыть не дадут.***
― Ли-из. Элизабет чувствует прикосновение мозолистой ладони к щеке и чуть хмурится. После этого протяжного "Ли-из" ведь никогда не происходит ничего хорошего, но сейчас, в полудреме, так безмерно тепло и приятно, да и мужская рука касается слишком нежно и мягко. Непривычно. ― Лиз, пора просыпаться, почти приехали. Вкрадчивый и хриплый голос сейчас тоже не похож сам на себя. Тихий, не задиристый, по-своему мягкий и текучий. Элизабет силится открыть глаза и собрать картину воедино, но дрема затягивает обратно. Теплые пальцы заправляют за ухо прядь волос. ― Убери руки, Байльшмидт, ― тихо бурчит Хедервари, но сама же и тянется за ладонью, за этим теплом. Где-то гудит машина. Элизабет снова хмурит брови и пытается понять, что к чему. Они весь день были у озера на пляже, куда Гилберт вытащил ее с утра пораньше. Ели мороженое, дурачились в воде, валялись на солнце под зонтом. Кажется сыграли в карты и сходили в ресторанчик, а потом, ближе к вечеру, Байльшмидт вызвал такси. Такси... Мимо с гулом проносится еще одна машина. Элизабет отчаянно не хочется выныривать из этого сна, где так мягко, так тепло и защищенно. Где вокруг аромат одеколона и почти выветрившийся за день запах сигарет, где мозолистая ладонь снова ведет по щеке, а под головой мужское плечо. Черт. ― Следующая улица наша. Гилберт улыбается. Элизабет слышит это в его голосе, хотя глаза до сих пор закрыты. "Наша". Больше не "твоя", как всего несколькими годами ранее. Хорошо же устроился... ― Да проснулась я, проснулась... ― Хедервари все же открывает глаза и поднимает голову с чужого плеча. Прохлада сразу ползет по телу, а от взгляда Байльшмидта только больше мурашек. ― Вот и молодец, ― кивает он и мягко касается волос. Как с маленькой девчонкой, ей-богу... И почему в такие моменты Гил кажется настолько непривычно и маняще взрослым? Почему Элизабет это так до чертиков сильно нравится? Следующая улица мелькает невысокими домами. Машина тормозит, водитель называет цену, а Элизабет потягивается и неторопливо выбирается на улицу. К вечеру холодает. Хедервари невольно ежится и трет плечи, пока Байльшмидт заканчивает с оплатой. ― Ну, чего ждешь? ― спрашивает он, едва отрывается от водителя и подхватывает рюкзак. ― Так ключи у тебя. Дожили. Ключи от собственного дома у Байльшмидта. Что-то в этом мире точно пошло не так. Но Гилберта, как видно, все устраивает. Он вытягивает связку, проходит по ухоженной ― теперь не без его помощи ― лужайке и отпирает замок. Сколько раз он в свое время его взламывал? Не пересчитать по пальцам рук. Элизабет это, отчего-то теперь веселит. Сколько же всего поменялось в ее жизни. ― Добро пожаловать, ― хмыкает тем временем Байльшмидт и открывает дверь. Элизабет качает головой и переступает через порог. Почему-то она не сомневается, что вся галантность сейчас слетит с Гилберта, едва закроется за ними дверь, что он припомнит ей все случайные прикосновения за день, все разы, когда она хоть каплю выводила его из равновесия ― а Элизабет знает, таких моментов было достаточно, она ведь привыкла отвечать на все его выпады. А Гилберт, как и она, совсем не железный, да и на задворках сознания Лиз ждет его инициативы, но... Дверь закрывается, Байльшмидт вешает на крючок ключи и, скинув обувь, идет вглубь дома. ― Будешь чай? ― доносится с кухни его голос. ― Да, ― озадаченно отзывается Лиз. Сегодня все не по плану, все не как всегда и в эту секунду Хедервари... обидно? Это же Гилберт, он точно умеет подгадывать моменты, когда Лиз не против, точно должен был понять, что сейчас она позволит ему все и даже немного больше, но вместо этого Байльшмидт ушел заваривать чай? Разве не он выводил ее весь день своей близостью? Или это было не специально? Вопросы все с большей силой вьются в голове, а руки сами собой сжимаются в кулаки. Бесит. Хедервари снимает босоножки, подвязывает волосы резинкой и шлепает босыми ногами на кухню. Гилберт уже вовсю орудует чашками. Он до сих пор в своих льняных бежевых штанах и белой рубашке, расстегнутой на верхние пуговицы. Обманчиво светлый образ совершенно не вяжется с этим паршивцем, но Элизабет, скрипя зубами, признает ― ему идут такие вещи. На Байльшмидте вообще любая одежда сидит так, словно для него и шилась. Хедервари подходит ближе и заглядывает через плечо ― и правда всего лишь чай, никакого подвоха. ― Ты сегодня подозрительно учтивый, ― Элизабет отчаянно хочется поддеть, вывести Гилберта на чистую воду, выяснить к чему весь этот непривычно спокойный день. ― Неужели? ― Байльшмидт вскидывает бровь и усмехается. Усмешка не колючая, а какая-то задумчивая, мягкая. Гилберт ставит заварник на место и неторопливо разворачивается. У Хедервари есть время, чтобы отступить, чтобы не было так мучительно близко, но она остается на месте и смотрит с присущим ей вызовом. ― Просто сегодня, Лиз, в кои-то веки у меня все идет по плану, ― хмыкает он. Ах, по плану?! Элизабет это коробит, черт знает почему. Может из-за того, что спланировал все без нее, может из-за неизвестности дальнейшего расклада, а может потому, что все это совсем не в духе Гилберта. ― И что же дальше по твоему плану? ― чуть ли не шипит Хедервари, но вся ее едкость разбивается о непривычно мягкий и уверенный взгляд. ― Чай, ― просто отвечает Байльшмидт и слабо щелкает ее по кончику носа. ― А потом может фильм и спать. День и без того получился насыщенным, ― усмехается он, а после легко ускользает от пристального взгляда. ― Последи за чайником, сейчас вернусь! Кидает через плечо Гилберт. Элизабет в ступоре смотрит ему вслед, сжимает и разжимает кулаки и пытается дышать спокойнее. Значит так, да? Все у него сегодня складывается? Да черта-с два! Хедервари крутит выключатель на плите и гасит конфорку под чайником, а следом распахивает дверцы шкафчика. Там всегда припасена пара бутылок со спиртным «про запас», и к одной из них тянется Элизабет. Домашнее вино вкусное и крепкое, а главное совершенно не по плану. Элизабет с секунду смотрит на бутылку, но сомнения летят ко всем чертям, а в руках уже бокал. Алый напиток терпко жжет глотку, но Элизабет усмехается ― пусть. Она не любитель пить, тем более пить рядом с Байльшмидтом, но сейчас упрямство и вредность сильнее всех здравых доводов разума. ― Лиз, ― шаги Гилберта едва слышны из гостиной. Хедервари хитро улыбается, а в голове зарождается идея. ― У меня же еще и тортик припасен… Байльшмидт заходит на кухню и так до ужаса приятно осекается и смотрит перед собой, оценивая обстановку. Картина, должно быть, предстает та еще: Элизабет сидит на столе, болтает в воздухе босыми ногами и нарочито медленно покачивает в бокале вино. Распущенные теперь волосы волнами спадают по плечам, а в глазах ― вызов. ― Вау, ― все что произносит Байльшмидт. Хрипло так произносит, чуть осипшим голосом, и дополняет это выразительным взглядом. ― И что ты делаешь, Лиз? ― интересуется он. ― Ломаю тебе планы, ― мило улыбается Хедервари и отпивает из бокала, прежде чем протянуть его вперед. ― Будешь, Байльшмидт? И Байльшмидт подходит ближе. Осторожно, с некоторой опаской, но с не меньшим интересом и любопытством. Лиз хорошо знает этот взгляд, направленный сейчас на нее: азартный, жадный, хитрый и такой до ужаса Гилбертовский, что зубы сводит и сердце снова бьется чаще. ― Мне казалось, ты не особо жаждешь пить со мной, ― вздергивает бровь Байльшмидт, едва ли оказывается совсем рядом. Он ловит пальцами запястье, легко очерчивает его и ведет к ладони, к бокалу. ― На войне все средства хороши, ― хитро шепчет Элизабет и тянется ближе к Гилберту. Ее шепот на ухо новыми разрядами, но между ними пока бокал, и он не дает приблизиться достаточно. Хедервари завороженно смотрит, как Байльшмидт касается тонкими губами стекла и пьет до дна, закидывает голову назад. На его бледной шее дергается кадык и синеет пульсирующая вена. Черт. Лиз еще не пьяна, даже на нее алкоголь не действует так быстро, но ее уже ведет от Гилберта. ― Еще будешь? ― Байльшмидт, с его чертовой ухмылкой и всезнающим взглядом, смотрит так до раздражающего понимающе и облизывает губы. Элизабет чувствует влагу на своих губах и осознает, что попросту зеркалит этот жест, ведется даже на него. Как змея перед заклинателем. Ну уж нет! ― Буду, ― Хедервари щурится с вызовом и опускает ладони на плечи Гилберту. Теплый. Тонкие пальцы скользят к расстегнутому вороту рубашки, цепляются за верхние пуговицы. Как же идет Байльшмидту эта нарочитая небрежность во всем, начиная с одежды и заканчивая растрепанными волосами. Элизабет лучше кого-либо знает, что все это лишь напоказ. Ладонь переходит на шею, по тонкой коже щекоткой, к кромке пепельных волос. Гилберт перед ней стекленеет и следит за каждым ее жестом, словно спугнуть боится. Элизабет хмыкает и тянет неуловимо за серебристые пряди. Огонь, который мимолетно проскальзывает в его глазах, так чертовски приятно греет душу. ― Нальешь, Ги-ил? ― Хедервари ерзает на столе и тянется выше, очерчивает дразнящую вену языком и чувствует участившийся пульс. Короткий и резкий выдох она тоже прекрасно слышит, хотя Байльшмидт отчаянно пытается его скрыть. ― Конечно, ― хоть бы дрогнул этот хриплый голос, но Гилберт никогда не сдается так быстро. Элизабет чувствует горячую ладонь на талии, она мажет ощутимо, сильно, сминая ткань сарафана, но секунда ― и Байльшмидт уже с ее бокалом у бутылки наливает вино до краев и пьет сам. ―Твое здоровье, ― хмыкает он. Хедервари почти ощущает терпкость алкоголя у себя во рту, но Гилберту хоть бы что, наполняет бокал снова и несет его Лиз. ― И чем же тебя не устроил чай? ― невзначай спрашивает Байльшмидт. От него тянет вином, а губы еще влажные, черт его знает, специально ли. ― Тем, что его предложил ты, ― пожимает плечами Элизабет, а следом отбрасывает волосы за спину, оголяя тонкую шею. Гилберт, как и всегда, ведется на этот жест, намертво приковывает взгляд к бледной коже. Хедервари почти чувствует его желание вцепиться в нее зубами, смять посильнее талию ладонями и вжать в себя. Эти желания плещутся на дне алых глаз, и Элизабет ликует. Она прикладывается к бокалу снова, обхватывает поверх ладонь Гилберта и тихо усмехается под настойчивым взглядом, пьет неторопливо, но сразу до дна. ― Смотри, Лиз, поведет, ― Байльшмидт глядит с насмешкой, когда отстраняет бокал от чужих губ, и опускает его на стол. Хедервари лениво следит за его движениями вплоть до того момента, как шершавая ладонь вновь опускается на талию. По кухне летит звонкий хлопок. ― Руки убрал, Ги-ил, ― Элизабет с удовольствием наблюдает за удивлением на лице, а следом хватает мужчину за ворот и тянет на себя. ― Смотри, но не трогай, Байльшмидт. Голос звучит слишком невинно, для того, с какой интонацией тянет это Лиз, для того, насколько жадно она смотрит на растерянное лицо Гилберта, у которого, должно быть, сейчас дыхание перехватывает ― ведь Элизабет слишком редко проявляет хоть какую-то инициативу, не говоря уже о том, чтобы вести себя так. Но Байльшмидту любопытно, и он делает шаг ближе, а Лиз уже скользит пальцами под рубашку, ведет самыми кончиками по ключице и на грудь. Он всегда чертовски горячий. Хедервари сглатывает и нервно обводит губы языком, пока ладонь сползает к ребрам. Какая бы температура ни стояла вокруг, Байльшмидт как батарея, от него веет теплом, а от очертаний мышц под пальцами ― силой. Элизабет это подстегивает слабым жаром внутри, подстегивает потянуться выше и резко, смачно, вцепиться зубами в шею, сжать бледную кожу, на которой точно останется синяк. Позже. Сейчас Гилберт роняет шумный вздох, стискивает крепче зубы и опускает ладони на стол. ― Ты так просто принимаешь правила игры? ― Элизабет удивленно шепчет это рядом с покрасневшей кожей. Слова отдаются щекоткой по нервам. ― Мне интересно, как далеко ты зайдешь, ― летит в ответ тихий смех. Вот же гад! Элизабет слабо краснеет и спешит вновь уткнуться в шею. Здесь можно спрятаться от внимательного взгляда, а терзать кожу под рваные вздохи и слабую дрожь слишком приятно. У Хедервари все тепло медленно скатывается по телу вниз, голова немного кружится, а ладони скользят куда сильнее, ощутимее… как же мешается эта рубашка! Алкоголь точно достигает головы. Элизабет отрывается от увлекательного занятия, смотрит упрямо на Байльшмидта горящим взглядом и спешно расстегивает мелкие пуговички. Пальцы заплетаются в петлях, Хедервари это злит, потому что сейчас, в данный момент, ей хочется видеть Байльшмидта перед собой во всей его дьявольской красе, с сильным торсом, с вздымающейся грудной клеткой… Рубашка летит на пол, лишь на миг цепляется за запястье, но Лиз отбрасывает ткань в сторону и задыхается. Сколько раз она видела Гилберта без верха? Сколько раз за сегодня задерживала взгляд на влажной коже и на въевшихся шрамах? Даже шрамы ему идут. Элизабет с трудом понимает, что дыхание перехватило, но заставляет себя дышать и тянется самыми кончиками пальцев к огрубевшей, обезображенной коже на старых ранах. Почти с трепетом она ведет по ним, любуется, а после чувствует на себе настойчивый взгляд. Гилберт Байльшмидт, ехидная заноза, стоит напряженно перед Лиз и молчит. Он дышит через раз, и синяя венка бьется. Элизабет даже на пробу прикладывает ладонь к груди и понимает: сердце не просто стучит ― барабанит о ребра часто и сильно. От одного этого осознания окатывает жаром с ног до головы. От одного этого осознания Элизабет подается вперед всем корпусом и жадно, настойчиво целует. Гилберт отвечает. Хедервари чувствует умелые ласки, тонкие властные губы и почти виснет на мужчине, притягивает его ногами ближе и скрещивает их за спиной. Весь чужой жар по собственному телу, сарафан задирается непозволительно, неприлично высоко, а Лиз чувствует бедрами мужские льняные штаны. Это выше ее сил, заливает сильнее краской щеки и отдается ярким смущением, как и чужая дрожь нетерпения. Вот сейчас Байльшмидт сорвется, впечатает ее в себя и грубо, но так слаженно обведет все тело. Вот сейчас! Еще немного… Но Гилберт лишь целует. Хедервари недовольно мычит в губы, отрывается от них и смотрит непонимающе, почти разъяренно. Байльшмидт заведен. Это видно по взгляду, по ладоням, которые стискивают столешницу по обе стороны от Лиз, так что на руках напрягаются мышцы, но Гилберт, черт бы его побрал, ехидно усмехается. ― Что-то не так, Лиз? ― тянет так до сладкого хрипло он. Собственное имя бежит дрожью и горячей волной вдоль позвоночника, Элизабет думает, что демоны должны соблазнять так же, одними интонациями, одним горящим взглядом. ― Как жаль, что ты попросила не трогать… ― Ты!.. ― Элизабет буквально задыхается от возмущения. Так вот что он задумал! Вывести ее на просьбы, заставить пожалеть о словах! Ну уж нет… ― Чертов изврат, ― зло бросает Хедервари и в отместку жмется крепко к чужому телу. Собственная злость заводит еще сильнее, а нахальный смех только больше поддевает. Внутренности в тугой напряженный жгут. Это дело принципа. Элизабет больше не думает за азартом о смущении, остается только бесящий Байльшмидт перед ней, его шаткое терпение и собственное баранье упрямство. Под руками Хедервари ― крепкое тело, собственная грудь прижимается так непозволительно близко к мужскому торсу, а пятками Лиз сильнее давит на поясницу. Черт... Сложно не заметить чужое возбуждение, когда оно так явно упирается между ног. Еще сложнее не понять, как податливо реагирует на это собственное тело. Элизабет проклинает всех и вся за каждую пошлую и развратную мысль в голове, и в первую очередь достается Байльшмидту. Он не трогает ее ― и в этом главная проблема! ― но даже горячее сбитое дыхание Гилберта подстегивает неимоверно, затягивает все больше петель внутри. Элизабет почти отчаянно двигает бедрами. Пахом к паху, ощущения искрами разлетаются по телу, а чужой стон… Хедервари сглатывает и жадно смотрит на исказившееся острым удовольствием лицо, на приоткрытые губы, но даже это не помогает, Гил только сильнее ― и как еще не треснула?.. ― стискивает столешницу. ― Тварь, ― почти с восхищением выдыхает Элизабет, не может справиться со своими эмоциями. ― Ты редкостная тварь, Байльшмидт. ― Ой-ли, ― Гилберт вскидывает бровь и ухмыляется до раздражающего едко и жарко. ― Я даже ничего не делаю сейчас. Все ты… Элизабет шипит. Сейчас своим неделанием он доводит ее даже больше, чем обычно словами и приставаниями, до трясучки, до красного марева и желания размазать по кухне. Лиз стискивает крепче зубы и пытается успокоиться, но вместо этого замечает собственную дрожь, собственное желание, настолько сильное и яркое, что перед глазами пляшут искры. Ей хочется прикосновений. Хочется, чтобы этот придурок с дебильной ухмылкой смял ее тело, сдернул надоевший сарафан, заставил полностью забыться… ― Что, Байльшмидт, стареешь? ― Элизабет шипит это в самые губы но не целует, лишь дразнится, ведет горячо языком. ― Бедный, сноровка уже не та? Хедервари буквально видит как стекленеет и наливается бешенством взгляд алых глаз. Это подло. Удар ниже пояса, прямо по мужскому достоинству и гордости Байльшмидта. Хотя бы потому, что это откровенная ложь. ― Не выйдет, Лиз, ― голос ниже, жестче, а Элизабет чуть ли не урчать готова от затаенного бешенства. Заводит, гаденыш, дальше некуда, но как же приятно видеть его таким… ― А разве я не права? ― ладонь Хедервари на щеке, ведет так издевательски нежно, заставляет смотреть только на нее. То что плещется в глазах Байльшмидта сложно описать словами, но сам взгляд пронзает насквозь, от него новый горячий клубок внутри и новое нетерпение. ― Раньше ты бы сорвался сразу же, ― Хедервари подстегивает еще сильнее, а пальцы уже ползут вниз, по телу, по напряженному прессу, пока рука не соскальзывает сначала на пояс штанов, а после на пах и давит крепко. ― Упс, ладонь сорвалась, ― издевательски шепчет Хедервари рядом с ухом и ведет языком по мочке. А у Гилберта срывается дыхание. Он рычит низко, сквозь стиснутые зубы и невольно вжимается пахом сильнее в ладонь. Он как бомба замедленного действия, щелкни ― и взорвется, уничтожая все на своем пути, подчиняя себе все без остатка. Лиз кайфует. Она играет с огнем, доводит его, цепляет, но знал бы Байльшмидт, насколько это цепляет ее саму. Насколько ведет от этого бешеного, жадного взгляда, напряженных мышц на руках и шаткого терпения. Все ее женское естество ликует, а в паху так нестерпимо жарко, нестерпимо хочется… ― Это показатель контроля, а не сноровки, ― Байльшмидт все же собирается с мыслями и говорит. От его голоса ― дрожь до кончиков пальцев, от его голоса Лиз едва слышно всхлипывает и ерзает на столе, цепляется подолом за руки. Гилберт зло и ехидно усмехается. ― А вот у тебя контроль уже ко всем чертям, ― его выпад отзывается обидой. Жгучей, сильной, потому что Байльшмидт, черт бы его побрал, прав. ― Давай же, Лиз, всего пара слов, и я сделаю все, что ты пожелаешь, ― он не трогает, но наклоняется ниже, и его хриплый, возбужденный шепот врезается в кожу, идет по телу нервными импульсами. Хренов соблазнитель. Элизабет в его руках как в паучьей сети. ― Катись. К черту, ― сипит она и вцепляется зубами в шею, а следом снова скользит ладонью по паху вверх-вниз, по всей длине, ощущая шершавую льняную ткань кожей. У Гилберта сильнее напрягаются мышцы на руках и катится по кухне новый стон. Лиз не видит его взгляда, но чужую дрожь нетерпения ощущает всем своим телом, а от хриплого голоса и едва слышных чертыханий перехватывает дыхание. «Ну же, сорвись!» ― буквально умоляет она в голове, потому что так до безумия сильно хочется его. Тело словно в резонансе с чужим, тоже дрожит, сводит от неудовлетворенности и желания. Жарко. До одури жарко и голова кругом. Мир катится по наклонной, когда этот черт смеется и стонет одновременно, прогибается в спине и смотрит так нахально, нагло, пошло. ― Я по лицу вижу все твои мольбы, Лиз, ― насмехается он. ― И… ох, че-е-ерт, еще… Элизабет хватает открытым ртом воздух и как в трансе дергает за замок ширинки, скользит под белье. В голове белый шум и набат собственного сердца, под пальцами горячая мужская плоть, чуть влажная на головке. Хедервари хочется заткнуть Гилберта, вывести его на чистую воду, чтобы не нес своей чуши, чтобы не подстегивал сильнее, чем есть, потому что Лиз и без того трясет и колотит, и без того невыносимо. Чтобы Байльшмидт, наконец-то отпустил себя и действовал. Этого не происходит. Элизабет чувствует взбухшие вены рукой, когда ведет вверх-вниз, очерчивает большим пальцем головку. Байльшмидт глухо стонет, рычит от одной ее ладони и взгляд такой пьяно-поплывший, что дух захватывает. Гилберт опьянен не вином ― Лиз, так всегда происходит стоит лишь остаться наедине и сдернуть хрупкие бумажные маски. Хедервари задыхается от чужого обожания и нестерпимого желания, задыхается от собственных мыслей, которые больше не может контролировать. Чертов алкоголь. Чертов Байльшмидт. Боже… ― Используй уже свои руки, черт тебя дери, ― шипит Хедервари на рваном выдохе и снова вжимается в торс Гилберта грудью. Она готова со стыда сгореть, но в эту секунду так безумно сильно хочется… Прикосновение острыми импульсами по телу, хотя бюстгальтер мешается, как и вся одежда, а длинные волосы лезут в лицо. ― Прости, я не привык дрочить при девушках, ― Гилберт понимает, точно понимает, но придуривается, выводит из себя сильнее, чем уже вывел, сильнее, чем вообще возможно. У Лиз красное марево бешенства мешается с желанием. ― На мне, идиот! ― Элизабет дергает его к себе за волосы и чеканит сквозь зубы. И если он теперь не сделает хоть что-нибудь… Надрывный стон отдается от стен кухни прежде, чем Элизабет зажимает себе рот. Горячие, шершавые ладони разом прижимают ее к себе, а Байльшмидт давит на ягодицы до синяков, разводит их в стороны, а сам впивается зубами в шею. Остро. Сильно. Мстит. Элизабет смеется и снова давится стоном. ― Сразу бы так, Лиз, ― вкрадчивый сбитый шепот разрывает сознание. Слишком довольный, слишком жаждущий, черт бы его побрал, но Хедервари готова простить его в эту секунду, когда сарафан летит на стул, а по разгоряченной коже сползают пальцы. Как вообще сдержался прежде? Гилберта нельзя назвать осторожным. Он импульсивный до чертиков, когда дело касается Лиз, он ласкает ее грубо, но слаженно, выплавляет на теле прикосновения, мнет ее, подчиняет. И Элизабет ведется с безумством и азартом. Это тоже война. Это их сражение. Но здесь нет ни победителей, ни проигравших. ― Ги-ил!.. ― Хедервари слабо соображает от свалившихся ощущений. Она выгибается на жёсткой столешнице в сильных руках, цепляется пальцами за спину Байльшмидта и, кажется, карябает ее ногтями, расписывает бледную кожу красными полосами. ― Вот же чертовка… ― Гилберт огрызается, рычит, но во взгляде столько похоти, а сам он так сладко выгибается, ведет плечами… Элизабет смотрит на все и всхлипывает, утыкается лицом в его плечо и почти виснет на нем. Это выше ее сил, выше того, что она может ему показать. Но Байльшмидт ведь все понимает. ― Ближе, придурок, ― шепчет сбивчиво Элизабет и не верит, что вообще произносит это вслух. Зато верит Гилберт и с ухмылкой тянет ее, отпускает самого себя. Он везде. Его руки везде, его запах окутывает с ног до головы, а голос бьется набатом в сознании и расплавляет жалкие остатки разума. Хедервари не вслушивается в то, что Гил несет. Она знает, что ничего хорошего и приличного сейчас он ей не скажет, важны лишь интонации и тот затаенный трепет, с которым он всегда говорит, когда срывается с тормозов окончательно. Какие вообще тормоза? Лиз не замечает, когда с нее исчезает белье, просто в какой-то момент губы Байльшмидта проходятся по груди и обхватывают сосок. Элизабет стекленеет и бьется в его руках, намертво вцепляется в серебристые пряди и стонет. Черт. Надо собраться. Она твердит себе это на самой грани сознания, выгибаясь в очередной раз и понимает ― нет, не сможет, не сейчас. Не за этими ласками, которые сносят крышу, не за пальцами, которые уже так легко скользят внизу, между губ, по горячей влаге… Элизабет колошматит и выжигает все мысли в голове, кроме пресловутого и банального «хочу». И это «хочу» направлено только на этого белобрысого поганца. ― Давай же, Байльшмидт! Не то мольба, не то приказ. Хедервари что есть силы дергает за волосы дрожащими пальцами и заставляет оторваться от себя, посмотреть в глаза, увидеть в них весь тот спектр эмоций, который сейчас не скрыт абсолютно ничем. У Гилберта такой же. В алых глазах все: от похоти до обожания, от затаенной нежности до собственнического желания всецело обладать. Элизабет просто плывет от этого взгляда. Она смотрит на влажные, покрасневшие тонкие губы и понимает что все, финиш, все упрямое сознание пацанки услужливо помахало ручкой, уступая место разгоряченной донельзя девушке. А потому Лиз тянется за поцелуем и давит пятками Байльшмидту на поясницу. И пусть этот придурок только попробует не понять сейчас намека. Но Гилберт понимает. Элизабет чувствует его улыбку ― не ухмылку, черт его дери! ― сквозь поцелуй и крепко жмурится. В ушах страшно шумит от крови и собственного барабанящего сердца, а в голове потрясающая пустота. За всем шумом Лиз слышит и шуршание обертки ― запасливый, гаденыш, после нескольких лет отношений резинки всегда имеет под рукой, потому что с Хедервари никогда заранее не угадаешь. Элизабет бесит это настолько же, насколько смешит. Шуршание одежды тоже сквозь вакуум, а следом такое горячее прикосновение внизу и ладонь ласково ведет по щеке… У Элизабет щемит в сердце от мимолетной нежности. Она вместо тысячи слов, но теряется так быстро в горячем и желанном движении. Хедервари стонет и крепче хватается за плечи Байльшмидта. Его горячее и сбитое рычание катится по нервам, а глубокое проникновение до искр перед глазами. Элизабет хрипит и выгибается в его руках. Столешница жесткая, неудобная, но Гилберт словно мысли читает и подхватывает Хедервари на руки, а следом плюхается на небольшой кухонный диванчик. Неудобно. Пространства мало. Но так плевать… ― Давай, Лиз, ― Гилберт хищно облизывается, а после сам приподнимает Элизабет за бедра и опускает до упора. Хедервари стонет, фыркает и старается устойчивее упереться коленями. Выходит паршиво. Да и как будто от нее что-то зависит, Байльшмидт ведь снова помогает приподняться и снова двигает вниз. ― Че-ерт… Элизабет захлебывается очередным стоном и крепко жмурится. Пшеничные пряди липнут к влажному лбу, но на это так просто не обращать внимания, когда Лиз все же находит устойчивое положение, вцепляется до синяков в плечи и двигается быстрее, резче. Вверх-вниз. Жар жгуче ползет острыми волнами по телу и лишает разума. ― Вот та-ак, еще, Лиз… Рот бы заткнуть этому кайфующему белобрысому нахалу. Впрочем, так Хедервари и делает, когда кусает за губы в отместку за слова и затягивает в поцелуй. Он горячий, жадный, словно Байльшмидт намеревается душу из тела забрать, настолько яростно отвечает и не забывает двигаться, двигаться, двигаться! Элизабет теряется в этом всем. Ей не хватает дыхания и голова кругом, у нее срывает на хрип голос от стонов, а все нутро выкручивает от ослепительно приятных ощущений. Лиз чувствует и крепкие мышцы под пальцами, ощущает сильное нагое тело Байльшмидта, на котором почти лежит, о которое так бесстыдно трется грудью и ловит кайф. Какой же стыд. Какое же удовольствие… Движения становятся все более сбитыми и частыми. Лиз знает, что долго не протянет, напряжение неимоверное, все внутри отзывается на каждое касание, на каждый влажный и пошлый звук. Но она из упрямства старается оттянуть этот момент, сквозь мутную пелену смотрит на Байльшмидта и видит у него такое же упрямство в поплывшем взгляде. И задыхается от него. Задыхается от удовольствия, которое отражается на лице и жадного, собственнического выражения. Словно он клеймит ее, делает всецело своей, выписывает огромными буквами «моя» на всем теле, в самом сознании. ― Люблю, Лиз… Сбивчивый шепот слишком разнится с ассоциациями. Лиз теряется, задыхается от слетевших слов, а следом ее всю выкручивает от удовольствия, выкручивает от ярких спазмов по всему телу от макушки и до кончиков пальцев. Ослепительно ярко. ― Безумно люблю… Слышит она сквозь шум крови в ушах и крепко жмурится. Хедервари привыкла к любым выходкам Байльшмидта, но вот к этим словам с годами привыкнуть так и не выходит. Впрочем, это и не важно, когда нестерпимым удовольствием топит все сознание без остатка.***
― Придурок, здесь холодно. Элизабет ведет плечами и словно невзначай сильнее жмется к обнаженному телу Байльшмидта. Это смущает до сих пор, но иногда, совсем редко и с алкоголем Лиз может себе это позволить. Гилберт еще дышит чуть сбито, и морок из взгляда не до конца исчез, но он все же обнимает Элизабет крепко и прижимает к себе. Почти невинно, если бы не полное отсутствие одежды. ― Могу предложить чай, ― смеется тихо он и гладит широкой ладонью по лопаткам. Элизабет лениво косится на чашки и качает головой. ― Я все еще хочу сломать тебе планы, а не дополнить их, ― усмехается она. Ленивая нега топит с головой, и Лиз слабо трется о щеку Гилберта. ― Пойдем в кровать? ― просит она и крепче обнимает руками за шею. ― Хоть бы раз дала спокойно расслабиться после секса, ― притворно ворчит Байльшмидт, но Элизабет слишком хорошо слышит в его голосе улыбку. ― Обойдешься, ― ласково тянет Хедервари. Маршрут до кровати не быстрый, то ли потому, что Байльшмидт слишком осторожничает и никогда не торопится с Элизабет на руках, то ли потому, что Лиз настойчиво отвлекает его короткими поцелуями в шею и в щеки. Но на прохладные простыни они опускаются без происшествий. ― Я все никак не могу понять, ― Элизабет чуть ерзает, удобнее устраивается у Гилберта на плече и натягивает на обоих одеяло. Тепло и приятно. ― К чему весь этот день? Не просто же так, верно? ― спрашивает она. Байльшмидт коротко вздыхает и опускает ладонь на ее волосы. Он задумчиво перебирает светлые пряди, словно пытается с мыслями собраться, а Элизабет терпеливо ждет ответа, потому что точно уверена ― все это было совсем не спонтанно. ― Несколько лет назад в этот же день я завалился к тебе домой пьяным, ― тихо говорит Гилберт, а Хедервари удивленно приподнимает брови. Если бы Байльшмидт праздновал каждый такой день, то они выбирались бы куда-либо чуть ли не ежедневно. Поэтому Элизабет молчит, а продолжение не заставляет себя ждать. ― Мы же впервые тогда за многие века поговорили по душам и… ну, знаешь, быть может я придурок, но для меня это важно. Хедервари сглатывает и жмется к Гилберту ближе. Она помнит этот день, помнит неяркий торшер, загнанного и тихого Байльшмидта, бокалы с вином и собственный диван. Помнит первое «я люблю тебя», выбившее почву из-под ног и лишившее покоя на долгие месяцы. Элизабет жмется теснее и обнимает крепче. Все как обычно ― жестами и действиями ей куда проще выражать свои эмоции нежели словами. ― Ты иногда бываешь милым, ― тихо шепчет она и жмурится. ― Люблю тебя, ― звучит совсем на грани слышимости. Гилберт удивленно смотрит, и даже ладонь замирает в пшеничных прядях. Байльшмидт знает, что Элизабет любит его, но звучат эти слова вслух до сих пор слишком редко. ― И я люблю тебя, Лиз, ― Гилберт мягко целует в макушку и откидывается на подушки удобнее. В повисшем молчании нет неловкости или напряжения, нет и привычного раздражения, только спокойствие и мимолетная нежность. Это редкость, но редкость приятная. Оба ее ценят. И пусть Элизабет никогда никому не признается, что Гилберт Байльшмидт хоть чем-нибудь ее привлекает, но Хедервари знает, что насколько бы он не раздражал временами, она любит этого придурка и не представляет себе жизни, в которой не мелькало бы белобрысой макушки. И Гилберт это знает. Потому что для него самого жизнь без Элизабет Хедервари попросту невозможна.