Неистовый

— Да уж, — снисходительно проговорил Борис, отбросив в сторону смятую грязную футболку, повисшую на стуле. — Завязывал бы ты так надираться, а то раньше времени nogi protyanesh. Он поставил на покосившуюся тумбу рядом со мной стакан воды, слегка потемневший у кромки, и, загремев стеклом пустых, покинуто лежащих на полу бутылок, схватил пачку сигарет, темно-красную, бессовестно украденную у Ксандры, и выудил одну своими бледными тонкими пальцами. Я привстал на локтях, осознав, что лежу на кровати под несколькими слоями истончившихся серых одеял, и перед глазами все разом поплыло, отзываясь сверлящей болью в висках. Сквозь приоткрытое окно пробивался жаркий дневной луч, слепящий и без того слезящиеся глаза. Борис поднес сигарету к губам, сухим и потрескавшимся, и, медленно сделав затяжку, одним движением руки скрыл свет за темными ветхими шторами, погрузив комнату в комфортный полумрак. — Башка трещит? — скорее констатировал, чем спросил он, выдыхая колечко дыма, как учил его тот патлатый торчок с магазина у заправки. — Bestoloch'. А я говорил, что целая бутылка водки в одно рыло — слишком сильное потрясение для твоего изнеженного организма. Но слушал ли ты меня? Хрена с два. Я не сдержал раздраженного стона: — Борис, заткнись. И не дыми в мою сторону, и так тошно. — Всем тошно. — Борис фыркнул, неторопливо отворачиваясь. — Это жизнь. Обрывки вчерашней ночи проносились в вихре воспоминаний как выцветшая кинопленка: вот мы, едва перебирая ноги, волочимся по сумрачной пустыне, вот я заваливаюсь на бок, утаскивая за собой в песок сумасбродно хохочущего Бориса, метнувшего в мой адрес пару-тройку крепких слов, а вот он прикладывается к бутылке и хлещет прямо из горла. В водовороте ускользающих событий я с трудом мог сориентироваться, кусочки пазла разбросало по разным уголкам, и приходилось довольствоваться лишь разрозненными сценами. Осушив стакан с водой, я со звоном поставил его обратно и вытер рот рукой. — Справедливости ради, ты выпил столько же. Бориса мое заявление не впечатлило. Изящным постукиванием он стряхнул пепел в опустевший стакан и развел руками в характерном русском жесте: — Я, Поттер, с десяти лет алкоголик. Градус у меня в крови. Сознание начинало постепенно проясняться, и я обнаружил, что мою нагую плоть скрывает лишь грубая ткань одеял. Отыскав взглядом лежащую кучей на полу одежду, я отвернулся и опустил ноги на пол. — Почему я голый? — спросил я, с третьей попытки влезая в брюки. Борис стоял чуть поодаль, но это нисколько не смущало: за проведенное вместе время мы повидали друг друга в разных состояниях, полураздетых, обдолбанных и опьяневших. Борис хрипло усмехнулся, покачав головой, и устремил потухший, подернувшийся пеленой взгляд в пространство. — У тебя по пьяни совсем память отшибает, знаешь? Я осторожно встал, спросонья растирая лицо руками, и, шаркая ногами, подошел к запыленному зеркалу в углу. Волосы взлохмачены, на щеке полоса от подушки, глаза сухие и красные, а на ключице багровеет синяк. Я на пробу коснулся его кончиками пальцев, и легкий отголосок боли на долю секунды окутал мое тело. — Что это? Борис вытянул шею, чтобы рассмотреть, о чем я веду речь, но тут же сжал губы и отвернулся. — Я, конечно, не специалист, но вроде как это называется синяк. Я все еще разглядывал необъяснимое пятно на коже, поворачивая голову для лучшего обзора, когда произнес: — Спасибо, док. Не странное ли место для синяка? — Да это еще что! Я когда малой был, это мы еще в Украине жили, залез как-то на подъемный кран... Закатив глаза, я жестом призвал Бориса к молчанию. Истории о суровой постсоветской жизни, с каждым разом обретающие все новые невероятные подробности, были мне давно знакомы. — Все равно не помню, как поставил его. Борис затушил сигарету о дно стакана и повернулся к проему. На секунду я словно вообразил в его плечах какое-то чуждое этому телу напряжение. Нет, я еще не пришел в себя. Я зажмурился в попытке отогнать видение. — Да потому что нихрена ты не умеешь пить, Поттер. — Сказал он напоследок, и в звуке его удаляющихся шагов я остался в комнате один.

***

— Да-а, — тянет хриплый голос. — Не умеешь ты пить, Поттер, никогда не умел. Я распахиваю глаза, услышав громкий хлопок двери гостиничного номера, и передо мной склоняется Борис с насмешливой ухмылкой. От него веет улицей, табаком, отельным гелем для душа в маленьких пузырьках и чем-то знакомым, сохранившемся на задворках сознания. Я принимаю сидячее положение, слепо нашарив руками очки, и смотрю на Бориса, бросающего что-то укрытое чехлом на спинку кресла. — Хорошие новости, завтра ptitsa будет у нас! — Борис оглядывает меня и морщится, явно не удовлетворенный моим внешним видом. Когда я добрался до номера, вырубился в чем был, в чем Борис таскал меня по барам в полтретьего ночи, и меня не волновало ни пятно от пролитого виски на брюках, ни пропахшая дымом мятая рубашка. — Только найди что-нибудь поприличнее, ты должен выглядеть как человек солидный и влиятельный, а не бродяга, доставший ватник из помойки. Нет, уже не ищи. Твое счастье, что я об этом позаботился. Тру виски, нарочито игнорируя Бориса, и смотрю на нечто, что тот притащил с собой. — Костюм. — Лаконично поясняет, бесцеремонно закидывая ноги на подлокотник. Как ни стараюсь, не могу понять, как до такого докатился. Столько оказалось потеряно в моей жизни, столько приобретено, и все же была какая-то очаровательная черта в стабильности, в спокойствии, которого я лишился по собственной неосмотрительности. С губ невольно срывается едва слышное: — Как я мог рассказать о ней… Но от Бориса, выученного подмечать все, этому не ускользнуть. Он вскидывает черные брови и смотрит на меня. — Эй, ты что, все еще злишься? — отзывается он. — Ладно тебе, я же сказал, вернем мы твою картину, и все будет в лучшем виде. Ну! Я взлохмачиваю пальцами волосы, безуспешно пытаясь отмахнуться от навязчивых тревожных мыслей. Выпитый накануне крепкий неразбавленный джин дает о себе знать, притупляя сознание. Борис с некой опаской следит за мной словно в преддверии подвоха, каких-нибудь безумных действий. Встает с кресла и настороженной легкой поступью подбирается ближе, молча склонив голову набок в любопытном вопрошающем жесте. Годы пришлись ему к лицу. Сейчас в чертах Бориса я вижу яснее прежнего того, другого, из какого-то романа Толстого. Как же там было? "...человек лет двадцати, необыкновенной красоты, но с неприятным, наглым выражением лица", ха? — Я даже не помню, как говорил об этом. Борис вздыхает, отводя взгляд в сторону, и как-то зябко передергивает плечами, несмотря на то, что внутри было достаточно тепло. — Что сказать, ты мастак все забывать, Поттер. — Говорит он глухо, падая рядом на жаккардовое покрывало, все такое узорчатое и avec goût. Понятие личного пространства Борису чуждо. Будучи подростками, мы все время проводили вместе: ходили в школу на занятия — или пропускали их, — напиваясь догоравшими знойными вечерами, воровали в придорожных магазинах, смотрели фильмы, сидя на полу и соприкасаясь плечами, что уж там, делили одну постель на двоих, прижимаясь друг к другу телами. Границы между нами стерлись тогда, еще такими молодыми и незрелыми, но я не удивлен, что Борис и сейчас пренебрегает подобными вещами. Нечто отдаленно знакомое в его тоне заставляет меня застыть. Déjà vu захлестывает, как приливная волна, принося с собой осколки старых, давно позабытых мгновений, отложенных в дальний ящик в самом укромном уголке памяти. Я поворачиваюсь, наблюдая, как плавно опускается и поднимается Борисова грудь в такт дыханию, как трепещут ресницы, точно беспокойные воронья крылья, и ощущаю необъяснимое желание дотронуться до смоляных волос, убрать вьющийся локон с высокого белого лба. — В ту ночь что-то произошло, верно? В Вегасе. Борис резко распахивает глаза и принимает сидячее положение. Черная прядь падает на лицо, закрыв собой настойчивый пылающий взгляд. — В ту ночь? — сухая усмешка. — Про которую ночь ты говоришь? Порой он виделся бродячим псом — усталый, потрепанный, лишенный семьи и дома, слоняющийся без дела в поисках еды и ласки. Ударишь под ребра — оскалится и зарычит, почешешь за ушком — того и гляди хвостом завиляет. Преданно ждет, когда в беспамятстве после очередного экстаза меня бросает то в жар, то в холод, и тянется ближе, когда в исступленной попытке заглушить отчаяние перебиваюсь дешевым пойлом и дрянной дурью. Он рядом всю ночь напролет и рядом, когда эта ночь стирается из памяти. — Не только в ту ночь. — Выдыхаю я, потрясенный осознанием. — Десять очков Гриффиндору. Борис скалит виниры, играя насмешку, но в глаза не смотрит. Плафон наверху очевидно захватывает его внимание больше, чем внезапное откровение. Притворяется — еще тогда он был совершенен в искусстве лжи, не сосчитать всех раз, когда это его умение спасало нас от неприятностей, но меня ему не обмануть, — Борис защищается, а значит, это для него не шутка. — В чем дело? — спрашиваю, будто и не было этого разговора. Борис моргает, взгляд на мгновение задерживается на моих губах. — Сколько еще ночей ты не помнишь? Он наклоняется так близко, что его горячее дыхание опаляет кожу. По позвоночнику проходит легкая дрожь. — Сколько из них ты готов мне напомнить? — говорю, глядя, как дергается борисов кадык. Наконец Борис подается вперед и впивается в мои губы, властно, дерзко, как учили его не знавшие пощады холодные украинские улицы, положив грубую бледную ладонь мне на щеку. Это давно позабытое ощущение... оно было мне знакомо. Я целовал многих девушек, хорошеньких, с нежной кожей и ухоженными мягкими губами, но ни одна из них даже отдаленно не походила на Бориса. Неповторимый шарм, неистовый напор, горький привкус сигарет — так уже было прежде, так происходит и сейчас. Вплетаю свои пальцы в его непокорные, как и он сам, угольные вихры, чуть оттягивая только для того, чтобы услышать тихий стон, и толкаю его обратно на кровать, нависая сверху. — Это как кататься на велосипеде, да? — усмехается Борис, цепляясь за лацканы моего темно-синего пиджака. — Ты можешь не садиться в седло годами, но ноги помнят, как крутить педали. Его и без того демонически-черные глаза темнеют от страсти, Борис торопливо притягивает меня к себе, резко дернув ткань рубашки, отчего пара верхних пуговиц с треском отлетает. В отместку за испорченный костюм я грубо обхватываю его подбородок пальцами и прикусываю его нижнюю губу, удовлетворенно услышав отрывистый вздох. — Ты меня спаивал, — стягивая с Бориса кашемировое пальто, произношу на выдохе. — Пользовался моей уязвимостью после случившегося. Борис вдруг откидывает голову назад и разражается низким лающим смехом, открывая мне обзор на его тонкую молочную шею, походящую на нетронутое чистое полотно, которое так вынуждало оставить на нем след. — Я давал тебе возможность занять себя чем-то другим, Поттер. Каждый раз давал. Мы могли спокойно посмотреть олдскул “Звездного пути” и навернуть чипсов, а могли уйти в алко-метадоновый отрыв. И что же ты всегда выбирал, м? Пальто вмиг оказывается на полу, ровно как и мой пиджак. Нестерпимый жар охватывает все тело. Руки Бориса перемещаются на мою поясницу и ползут выше, к напряженной спине. Что я всегда выбирал? С удвоенным напором касаюсь губами его шеи и тянусь к ремню на штанах. Перед глазами стоит последняя ночь, когда я второпях собирался уезжать, пока Ксандра не спохватилась и не вызвала службу опеки. "Я тебя не забуду" и сотня электрических зарядов, искрящихся между нами. Я сам сейчас как оголенный провод, сгорающий с треском. И все снова как тогда в Вегасе: руками по телу, грубо, быстро, в пьяном дурмане и тусклом свете, сочившемся из прихожей, словно так и было нужно. Борис целует меня так, как никогда раньше. Все те разы, что я помню, когда мы вместе тренировали поцелуй с языком ("Французы... А говорят, это мы развратники. Хотя в чем-то они правы, знаешь, как Брежнев налаживал политические отношения?.."), потому что "...черт, Поттер, в нашем возрасте стыдно не уметь: если ты так и будешь девкам язык в глотку пихать, они к тебе на милю не подойдут", когда я навсегда покидал Вегас, город, который подарил мне Бориса, когда мы курили какую-нибудь паршивую травку и передавали горьковатый дым изо рта в рот — никогда так напористо и отчаянно. Железная пряжка щелкает вместе с Борисовым придыханием, и я моргнуть не успеваю, как оказываюсь уложен на лопатки, словно в какой-то борьбе за первенство. Борис с нетерпением избавляет меня от ненужного верха и принимается покрывать мою грудь палящими поцелуями. Мы давно уже не мальчишки — слишком много лет пролегло, — Борис возмужал и ввязался в грязный бизнес, я неожиданно стал на полголовы выше него и научился различать тридцать видов древесины для ламинирования и двадцать видов отчаяния, но меня ведет так, словно я снова был тем бестолковым отвязным парнем, закидывающимся мефедроном перед школой. — Всегда сам ко мне лез... У тебя от алкоголя башню срывает. Как я мог устоять? — шепчет он, лукаво поднимая на меня глаза, блестящие в полумраке. — Сейчас я трезв, и это, — сжимаю ладонь у Бориса на заднице, любуясь секундным выражением искреннего удивления, вспыхнувшим на его лице, — сдержанности мне не прибавляет. Борис с легкой улыбкой, тронувшей уголки его рта, качает головой, и наши губы снова встречаются. Мы словно пара изголодавшихся, которых долго держали на одной воде, пара безумцев, только сейчас осознавших, как же сильно им не хватало друг друга. "Мы были молоды, хотели девчонок". Не этого мы хотели, и мне понадобилось слишком много времени чтобы наконец это признать. Я стягиваю с него черную шелковую рубашку — когда-то он воровал одежду у меня, а теперь только поглядите, — скользнув пальцами по пожелтевшим следам от иглы на сгибе, и снова перенимаю главенство, роняя Бориса на простыни. Он непривычно тихо смеется: — Я так понимаю, мы сегодня не потрахаемся. Плавно, на кошачий манер склонив голову на бок, Борис насмешливо щурит глаза. В теплом полумраке, распятый подо мной он был дьявольски красив. Знакомые юные черты преобразились — на смену подростковой угловатости и острым разбитым коленкам пришли крепкие плечи и гибкий точеный стан, но я рад был отметить, что время не все сумело перекроить. Прежним остался горящий поистине хитклиффский взгляд из-под ресниц, проказливый изгиб губ, по-детски трогательный излом бровей, не вязавшийся с его искусительной взбалмошной натурой. Я застыл бы навечно, не отводя глаз, если бы Борис в нетерпеливом жесте не провел пальцами по моей коже. — О, не беспокойся, просто в этот раз у руля будешь не ты. — Отвечаю, прикусывая кожу у него на шее. Борис прикрывает глаза, низко простонав, впиваясь остриженными почти под самый корень ногтями в мою спину. — Blyat'... ну, рули тогда... капитан. Что я знал о Борисе наверняка, так это то, что он никому не показывает своей уязвимости. Когда мотаешься по городам и странам с бескомпромиссным отцом — везде лишний, чужой, неприкаянный, "...куда бы мы ни приехали, нас везде ненавидят", — живешь в ожидании удара, проходя мимо проспиртованного развалившегося на диване тела, невольно учишься прикрывать спину. "Я никому не верю" и неизменная бодрая улыбка даже тогда, когда папаша расквашивает ему лицо и едва не ломает ребра, как в тот раз. Едва ли кому-то доводилось видеть Бориса таким: раскрасневшимся, открытым, не отдающим себе отчета, сбивчиво дышащим и жмурящим глаза в наслаждении. Готов поспорить, у него было много партнеров: женщин, быть может, мужчин, но знал ли кто-то из них эту его сторону так, как знаю я? Внезапно во мне просыпается необъяснимый голод, жгучее желание обладать. Милая, славная Пиппа. Я никогда так сильно не хотел прикоснуться губами к ее округлым молочным бедрам, как неистово желаю сейчас впиться укусом в бледную кожу чуть выше косточки таза Бориса. Он нетерпеливо ерзает подо мной, заколачивая очередной гвоздь в крышку гроба моего самообладания, и тянет ближе, заглушая поскуливание моим плечом. Я скольжу ладонями по его разгоряченному торсу и спускаюсь ниже, когда по номеру прокатывается приглушенный звук телефонного звонка. Борис раздраженно вздыхает, намереваясь вылезти из-под меня, но я протестую: — К черту! Иди сюда. — Это может быть важно. Он свешивается с кровати, пытаясь отыскать в кармане отброшенного пальто телефон, и, смахнув волосы с глаз, отвечает: — Да, — брови Бориса хмурятся. Он в смятении трет лоб. — Der'mo, а позже никак? — Борис закатывает глаза, и из него хлынет поток русско-украинской речи, среди которой я распознаю парочку ругательств. — Ladno, zavalis', я понял, сейчас буду. Борис неторопливо принимает вертикальное положение, с явным сожалением оглядывая меня, оставленного на кровати, и приводит себя в порядок. — Уже сваливаешь? — не дрогнув и мускулом, спрашиваю тоном, каким обычно ведут светские беседы. — Дела не ждут. Все ради твоей обожаемой ptitsy. Мазнув губами по моему виску, он шепчет: — Не смей забывать это, Поттер. Когда я вернусь, ты так просто не отделаешься. Накинув пальто, Борис выскакивает из номера. Хлопает дверь, а я застываю с неутихающим пожаром внутри. Настенные часы бьют одиннадцать вечера, и я встаю, чтобы взять с журнального столика не раскупоренную бутылку виски. Сегодня я снова напьюсь.