Пора соборов

Занавес медленно опускается, и Арс, оставаясь на месте, позволяет себе не сделать ни шагу, лишь прикрывая глаза, уставшие от яркого света, тяжелыми веками. Прошла пора соборов кафедральных, Толпа варваров у городских ворот; Пустите их, язычников, вандалов… Он от первой до последней минуты больше всего желал, чтобы было именно так – чтобы последние прозвучавшие на сцене слова стали действительно последними, и занавес упал, скрывая актера, и свет в зале погас, унося с собой отголоски страшного предсказания. Арс хотел, чтобы у зрителя осталось чувство действительного, настоящего конца, и ни один актер не вышел после него на поклон, как и он сам. Прошла пора соборов кафедральных, и она знаменовала собой конец света. Всем спасибо, все свободны. Арсений стоит на сцене долго, вслушиваясь в глухо доносящиеся до него звуки шагов зрителей – сначала редкие, будто не верящие в то, что все закончилось, и потом и более гулкие, но все такие же тихие из−за тяжелого полога черного бархата, отделяющего сцену от зала. Гренгуар рассказал свою историю, и здесь сегодня его не держит больше ничего. Арс не может даже вспомнить сейчас, сколько дней, месяцев он пытался доказать всем этот конец, и вот сейчас он здесь – после его финальных слов в зале опускается занавес и выключается свет. −Это твое, − говорит Антон почти год назад спустя несколько секунд после того, как Арс кладет перед ним распечатанный лист со сценарием, где расписаны все роли. – Никто не рассказал бы эту историю лучше. Арс не отвечает тогда ничего, глядя чуть поверх его плеча, будто бы за Шастом стоял кто−то еще, кто привлекал бы его внимание сильнее. Впрочем, вряд ли такой вариант возможен, когда они находятся в одном помещении – внимание Арса всегда принадлежит Антону, даже если он сам предпочел бы это изменить. Браслеты на антоновых запястьях звенят так, словно в комнате повесили музыку ветра, и теперь любое воздушное дуновение в ней путается и умирает. −Не вижу, − говорит Арс, поводя плечом как−то отчасти раздраженно, что ли; он плохо спит уже вторые сутки, и если организм в порядке, то характер дает сбои. – Не вижу себя в этой роли. −Я тебе помогу. Если бы у Арса кто−нибудь спросил, что между ними происходит, то он, пожалуй, нашел бы только одно более или менее подходящее описание этой химии – Антон его муза, у которой вместо маски и меча в руках то сигарета, то очередная банка колы, которая типа без сахара, и Арсения бесит, как Шастун относится к самому себе, каждый раз промывая этим пойлом желудок. Мельпомена из него, конечно, такая себе, но Арс не уверен, что оригинальный вариант вообще смог бы вдохновить его хоть на что−то, кроме роли Деда Мороза на пьяных корпоративах офисных клерков. У Антона руки из−за браслетов будто скованы наручниками, и это немножко больше, чем просто метафора, пусть Арс и старается поменьше думать об этом; звон этих браслетов и колец он часто слышит у самого уха, когда Антон изволит размять ему плечи после долгого сидения над вычиткой сценария или прочтением книги, Антон бы включил ему вообще аудио, потому что не видит смысла так мучиться, но у Арса на это мнение иное. Книгу ему нужно прожить глазами, отпечатать персонажа где−то на сетчатке и видеть его во снах, чтобы потом почти мистически призвать его на сцене, вселяя в собственное тело и позволяя видеть своими глазами, говорить своими губами. Ну и умирать там же, если придется. Сколько раз Арс умирал на сцене, и сколько раз Антон думал, что это все происходит наяву. Роль Гренгуара Арс почему−то не видит совершенно, и Шаст непонимающе пожимает плечами, перебирая вслед за ним листы; садится на край длинного дивана и, закинув ногу на ногу, хлопает ладонью по месту рядом с собой, не отрывая взгляда от строчек. −Ложись. Арс вообще по жизни ненавидит, когда ему не то что приказывают что−то, а вообще обращают к его персоне любой глагол в повелительной форме, но в случае с Шастуном эта черта в нем постоянно сбоит, и сейчас он послушно ложится на диван рядом, оказываясь головой под боком где−то. −А теперь спи. Арсений не спал нормально уже двое суток, и Антон не переносит, если из−за этого у него начинает портиться и без того не слишком ангельский характер. Поэты и трубадуры, что пели о любви, что обещали человечеству лучшее будущее. Антон заходит за ним через несколько дней, вечером только скинув в телеграм сообщение, что будет через час; у Арса уже, кажется, весь голубой цвет вытек из глаз в эту книгу, которую он перечитывает раз за разом, но не может запомнить ни слова. Арс только улыбается, глянув на экран телефона, и идет в ванную, где несколько минут – или целую вечность – дает струе холодной воды бить по лицу, смывая с него налипшие буквы гренгуаровской роли и безуспешных попыток надеть его маску. У Антона за плечом рюкзак любимый, в котором подозрительно гремит что−то, а Арс накидывает на плечи джинсовку и, закатав рукава, тянется за ключами на тумбочке, но Шастун опережает его, выхватывая прямо из−под носа. −Пешочком, Арс, пешочком. Арсений не знает, сколько времени проходит, прежде чем они, сделав несколько транспортных пересадок и повиляв по кварталам, оказываются в каком−то дворе – господи, сколько же Шастун их знает; Арс предпочел бы посидеть на уличной террасе какого−нибудь кафе в европейском стиле, выкурить вкусную сигарету и выпить по бокалу хорошего красного вина, а вот это вот вполне в стиле Антона – притащить его пешком ночью на край света в странный пустой двор, где нет ничего, кроме деревьев и нескольких старых облупленных скамеек (возможно, даже когда−то красивых). Расположены они вокруг полуразрушенного старого фонтана, в котором, наверное, куча окурков. −Отдай, − Арс не слишком дружелюбно сдирает с Шастуна шарф, обматывая им шею, пока тот, устроившись на краю фонтана, разбирается со своим звенящим рюкзаком. Арсению холодно, но в этом он предпочитает обвинить Антона, нежели свою непредусмотрительность. Ощущение собственной бесполезности, навеянное неспособностью почувствовать роль, тоже портит характер. −Я бы мог тебя обнять, если тебе холодно, но ты же не дашься, − логично замечает Антон, вынимая из рюкзака пару достаточно старых таких фужеров, как будто из другого века, и весьма запылённую бутылку какого−то вина. На дне фонтана среди пожелтевших сухих листьев и недокуренных сигарет нацарапано мелом – «и поэтому с обдуманностью веди войну твою». Дался бы, дался. Кто же откажется от объятий самого вдохновения? Бокалы будто из прошлого, будто сама средневековая Франция собственной рукой поставила их на край фонтана пустого ночного двора. Арсу кажется, словно из−за деревьев медленно проступают поблекшие краски пыльного и измученного средневекового Парижа. Вино в темноте больше напоминает чернила, а Антон, подняв взгляд и протянув один бокал Арсению, едва заметно улыбается. −Расскажи мне о поре соборов кафедральных… Мир вступил в новое тысячелетие, и человек захотел возвыситься до звезд. Больше нет ничего вокруг, и этот кусочек старого Парижа рождается так, будто его создал какой−нибудь вершитель случайным взмахом руки; Арс в нем поэт и бродяга, Антон незнакомый путник, а вино пыльное даже на вкус. Путник здесь совсем ненадолго, и поэтому у них впереди целая бессонная ночь, где под бокал пыльного вина Гренгуар расскажет ему историю любви и желания. *** Первое, что чувствует Арс, едва вынырнув из объятий нотр−дамских колоколов, это чьи−то пальцы, запутавшиеся в его волосах; Антон сидит рядом, выкуривая уже которую сигарету подряд. Как они оказались дома, в привычной гостиной на привычном длинном диване, Арс не помнит – только наблюдает снизу вверх за длинными пальцами в кольцах, неспешно и размеренно мнущими сигарету, и ощущает, как второй рукой Шаст так же неспешно гладит его по волосам. Арсению кажется, будто он в другом мире побывал, в другом времени, в другом сознании и теле, и руки помнят холодные камни, помнят бокалы старые, исполненные грубо, от первого до последнего слова помнят историю любви и желания, которую он, Гренгуар, драматург−бродяга, будет рассказывать путникам до последнего своего вздоха, ставя точку в этой истории среди стекла и камня. −Прошла пора соборов кафедральных, − говорит Арс негромко, и Антон, улыбнувшись, вкладывает в его губы свою сигарету, давая вдохнуть горький дым. −Никто не рассказал бы эту историю лучше. Дайте же войти этим язычникам, вандалам. Арсений от первой до последней минуты желает, чтобы эти слова стали действительно последними, и в зале погас свет; он говорит об этом каждый день, каждую репетицию, каждое все, он пытается объяснить, но его будто никто не слышит; так неправильно, так не заведено, зритель не поймет. Да там конец света наступил, хочется кричать Арсу в отчаянии. Наверное, его понимает только Антон, который выключает в комнате свет, едва Арс обрывает последние строчки своей роли. Дайте же им войти.