***
— Как ты там? Как ты там? Есть ли тот, кто целует нежно по утрам? Антон поёт так тихо — без эмоций, без желания, не фальшивит даже, хотя, хер знает, кто разберёт этот его шёпот обречённый. Он и делает это только потому, что пустоту занять чем-то нужно, боль чем-то новым застелить и в кулёчек завернуть. Ибо нехер ей тут по кухне летать и их чаепитие портить. Шастун пальцами по столешнице стучит под ритм своих слов, пока Попов над чаем колдует. Мятой пахнет и ещё бог знает чем — он не разбирается. — На досуге в плейлисте Ирочки покопался? Смешок. Добродушный такой, что у Антона зубы от досады сводит. — Не-а, в аудио Эдика залез. Он в «вк» не скрыл, знаешь, да? И не стыдится вкусов своих ведь. Мудила. Но это уже не добавляет. В его тоне яда столько, что на всю Москву хватит, да ещё и останется, чтобы Выграновскому личный прудик залить и смотреть, как он там барахтается и выплыть не может. Шастун специально время для этого выкроит и винца себе купит с какими-нибудь сигарами мажорскими: будет сидеть в кресле у берегов и наслаждаться, ей-богу. Взгляд в Поповскую задницу упирается без всякого зазрения совести, но это ненадолго, потому что к нему лицом поворачиваются: Арс руки на груди складывает в замок и хмыкает. — А чего ему стыдиться? Взгляд прямой, не читаемый. Да и не надо. Эти глаза голубые читать — равно петлю на шее затягивать. Пробовали, знаем. Избавьте. — Да хуй знает, — руками разводит, едва какую-то банку со стола не скидывая конечностями своими безразмерными. — Не всегда же на мнение других людей класть. — Пиздато же — в свой кайф жить, — Арс улыбается мягко так, от души. Верит в это, существует так. Вот только Антону всё это не всралось. Не для него такие приоритеты. — А для твоего кайфа он живёт хоть иногда? Или это так — побочное? — Антон. — Вот и поговорили. Заебись. — Он подбородок чешет и на пару секунд глаза прикрывает, чтобы в себя прийти и похуизм к лицу приклеить. Под такой маской всегда проще — с Арсом поболтать можно по-человечески, по-дружески (во прикол, да?), а не представлять ежеминутно, как втрахиваешь его во все доступные поверхности — горизонтальные, вертикальные, не важно. — Чай-то будем пить или на голову мне его теперь выльешь? Арсений только отмахивается на этот выпад, привык уже, но это не значит, что из чаши его терпения всё это не выплёскивается каждый раз — ни одной крышкой не прикрыть. Только Шастуна эти брызги не останавливают. Попов две кружки с ароматным чаем на стол ставит и вазочку с печеньем. Суетится, как заправская хозяюшка, и что-то про бутерброды втирает, типа: сделал бы, но колбасы нет, извиняй, братан, и жуй, что дают. А хули тут выёбываться, Шастун и этому рад, если честно: пока до Попова ехал, замёрз, как псина последняя, поэтому для него этот чай горячий и не менее горячий мужик рядом — предел (пидорских) мечтаний. — Ты это… извини за Эдика своего. — Шастун едва не выплевывает эти слова, чувствуя мерзкий привкус во рту. Если бы не чай, печенье и беззаботная болтовня Попова в течение последних десяти минут, он бы вообще такое из себя не выдавил. Больно надо. А вот то, что дальше говорит, заготовлено, вызубрено до последней буквы, будто он на пробы в дешёвую мелодраму текст подготовил да ещё и еблет грустный нацепил — зачёт по всем фронтам, что тут скажешь: — Я ведь переживаю за тебя. Реально. Если он снова… — Антон с шумом выдыхает и зарождающуюся ярость в себе глушит. Сейчас не об этом. — Да, блять. Короче, ты счастлив с ним? Если да, я отъебусь… от этой темы. Потому что это максимум из того, от чего он способен отвалить в этой ситуации. Не от Арсения так точно. — Да, — Арс остатки чая из кружки выпивает, будто о погоде говорит, а не землю из-под ног своим ответом вышибает. И единственное, на что Шастуна хватает, — это большой палец вверх поднять и какой-то оскал состроить (вообще-то улыбку, но он же не актёр в отличие от некоторых, какие претензии?). — Я пойду, пожалуй. Поздно уже. Антон с места резко и неуклюже подрывается и в коридор летит, за обувь свою хватается. Пальцы не слушаются, и выдрать нахер шнурки уже кажется не такой плохой идеей. Арсений, скептически подмечая на часах восемь вечера, следом выходит, за потугами Шаста наблюдает молча — до поры до времени. — К Ирочке? Почему это имя Поповским языком как мат какой-то произносится; впрочем, как и «Эдик» Шастуновским? — К Ирочке. — Понятно. — Да что тебе, блять, понятно? — Антон практически шипит, с кроссовком своим воюя, и вот лично ему абсолютно ничего не понятно. Объяснил бы кто, да некому. Антошка, как прилежный мальчик, даже список своих «не понимаю» на досуге где-нибудь в заметках накатает. А чё нет-то? — Понятливый какой. К хуям — он шнурки просто под язычок заправляет и распрямляется так резко и неожиданно, что лучше уж продолжал бы в раскорячку стоять, пыль с пола собирая, пока потолки на голову не упадут, потому что это — правильно; потому что Попов сейчас так близко к нему стоит, что тупо вытяни язык и облизывай как самый желанный чупа-чупс — этого достаточно будет, — и вот это уже нихера не правильно. — Сука. У него остатки самообладания в ебеня летят. Именно так, а не все те фразочки, что в бульварных романах употребляют. Тут как минимум на уровень выше. Он в душе не ебёт, как у него смелости хватает Попова к стене толкнуть и своим телом прижать — намертво так, добротно, не сдвинешь. Да и не бьёт его никто, не толкает, не визжит даже и номер статьи за изнасилование в мозг не вдалбливает, как какое-то стоп-слово. Вот угар — Шастуна сейчас даже дяденьки с погонами не остановят, какой уж там Уголовный кодекс. У Арсения ресницы мелко дрожат, и вот нафига они ему длинные такие: чтобы мух от лица отгонять или чтобы быть личным сортом виагры для слабонервных? Антон на второе плюсует, когда залипает на его глаза — не отцепишь, смакует каждое мгновение и теплым своим дыханием кожу его опаляет. У Арса коленки трясутся, будто он — тёлка неопытная, и это так заебато смотрится вкупе с полным замешательством на его лице, что парня откровенно штормит: дышать — проблема, смотреть на это — проблема, член свой продолжать держать при себе — однозначно проблема. Шастун ведь любит в своей жизни всего две вещи: юмор и дрочить на Арсения. И, к слову, в Попове всё это как-то ёмко совмещается. Вот Ирка охуеет, если узнает. Он в губы его только с третьей попытки попадает, потому что сначала куда-то в скулу тычется и едва не скулит позорно просто от кайфа прикасаться и чувствовать, потом в уголок рта, а там уже и до цели недалеко. И эти губы горячие ещё, влажные от чая и податливые такие, аж крышу сносит — хотя подождите, она давно ведь уже двигается. Антон не нежный, не ласковый, не понимающий: он кусается, рычит и руками грубо по телу шарит в попытке успеть урвать как можно больше — всё и ничего сразу. Потому что не его это, не его — ни это тело, ни эти губы, которые толком и не отвечают, позволяют почему-то, терпят. — Неужели тебе не хочется? — шепчет в рот и ухмыляется кривовато, пьяно. Зрачки так не здорово блестят, будто дурью какой закинулся. Ага. Попов — та ещё дурь. Редкостная. — Не хочется. Можно сказать, что Арс от него морду воротит, когда голову назад наклоняет и губы свои еле заметно кусает? Потому что Антон бёдрами своими прямо в пах ему толкается — и это практически невинно, как подростки тискаются за углом, что уж там, если бы не чужой стояк, упирающийся в собственный. И это так охуенно и дико одновременно, что на смешок пробирает, который Шастун топит в неожиданной ласке — языком по уху ведёт, чужим учащенным дыханием наслаждаясь. — Какой ты всё-таки скрытный. — Он кожу под подбородком губами цепляет — не спешит, наслаждается чужим бессилием, медленно всё делает, на память: Арсений ведь понимает, что засос будет, только вот оттолкнуть не может, да и толку теперь. — Да ещё и врун. — Шастун чуть отстраняется, когда свой первобытный автограф оставляет на теле и его голову за подбородок ловит, наклоняя к себе, в глаза заставляя смотреть: — Так и не простил меня, да? — Голос почему-то хрипит — прокурено, артхаусно до не могу. — Мы ведь разрулили всё, Шаст. Ему заржать хочется в голос, только вот сил на это нет никаких, да и лицо держать надо, в глаза эти прямо смотреть и преданностью в них хлестать, как из фонтана, чтобы дошло наконец. — Разрулили? Разрулили, блять? О да. Как коллеги, как друзья мы, конечно, всё разрулили. Но как… Перебивает: — Завали. — Тебя? Он ещё шутить успевает. Охуеть и не выхуеть обратно, как говорит классик. — Ебало своё завали. Арс тяжело дышит и воздух хватает как рыба, рот приоткрыт и губы дёргаются до одурения призывно, — и похуй почему; и похуй, что не к месту; похуй, если задохнется, Антон потом с удовольствием вместе с ним в гроб залезет и земелькой сверху посыплет (постарается как-нибудь), потому что сейчас Шастун накрывает его губы своими. И больше ничего не надо. Вот вообще. Это вкусно. Поцелуи с Арсением — это вкусно: сладковато так, будто девку какую целуешь. Да и губы эти мягкие, пухлые — один в один. Закрой глаза и фантазируй, пожалуйста, пока в нос терпкий запах одеколона не ударит, захлестывая и перечеркивая все гетеросексуальные бредни. Нахуй так жить. Вот просто нахуй? Его ведёт, укачивает от наслаждения, пока язык живёт какой-то своей отдельной от хозяина жизнью. Да как бы не так. Он действует резво, мокро, до полустонов, полухрипов куда-то в Поповский рот, послушно подставляющийся под каждое движение. И если нужно описать то, что происходит одним словом, то это «гармонично», потому что Антон не помнит, чтобы с кем-то ещё его губы склеивались в охуенный такой пазл. Он отрывается от его рта лениво, но прижимается по-прежнему так, что чужое сердце тарабанит по грудной клетке как барабан на гей-параде. Не тише. По делу. — Ну что мне ещё сделать? В ноженьки твои графские упасть и прощение вымаливать, а? Чужое тело от похоти скручивает, но взгляд старой обидой всё так же наотмашь бьёт, не щадит ни капли. Вы только гляньте на это чудо. Пиздец. — А ты упади. Чё словами разбрасываться? Он затылком в стену упирается и без того мокрые губы облизывает. Дразнит, паскуда, посмеивается. Шастуна на истерические вопли тянет. Он серьёзно думает, что ему слабо? Стыдно? Не по-пацански или ещё какая-нибудь хуета? Да для него таких понятий не остаётся. Рядом с Поповым так точно. Граница зашквара как-то сама собой размывается и вперёд любезно подталкивает. Он на свои коленочки у его ног приземляется и смотрит снизу вверх, как в третьесортной порнухе, но Арсению походу нравится. Остаётся только по щеке похлопать и на оральные приключения благословить. — Прости меня, — он смотрит ему в глаза и почти не хрипит, отгоняя на эти секунды возбуждение — сложно, невозможно, не суть. — Пожалуйста. Попов свою херову бровь выгибает, продолжения комедии ждёт не иначе. — Я проебался, знаю. Блять, да ты снишься мне каждую ночь. Я бы и рад забыть, избавиться, но только даже вискарь не помогает. Смешно, да? — Не очень. Он руками пряжку ремня находит и дёргает за неё нервно как-то, а сам зрительного контакта не разрывает, в самую душу заглядывает. Есть там хоть какая-то надежда на светлое гейское? Не разберёшь. — Я спать нормально не могу, жрать, дышать, двигаться: морда твоя надменная перед глазами маячит — что в бреду, что в реальности. Ничё, что так по-бабски? — Ничего. — Окей. Он ремень из джинсов вытягивает, а сам щекой к паху жмётся, как пёс приблудный и до ласки не искушенный. Ему и так кайфово: в ногах Попова, на коленях, с каменным стояком в своих штанах — просто заебись. Его ностальгией ебашит под дых, вырывая из горла тихий звериный скулёж. На коленях перед Арсюхой всегда было хорошо, правильно что ли. — Я жить без тебя не хочу. Не «не могу» — потому что может; тут именно «не хочу» — собственный выбор. Он о грубую ткань лицом секунд десять трётся, замечая, как Попов спиной в стену сильнее вжимается — колбасит его, вот только морда надменного выражения своего не меняет. Пока что. Пальцы в стену впиваются. Шастун спускает его джинсы вместе с бельем и смотрит голодно так, по-старому. — Тебя ведь тоже флэшбечит? — Член Арса ловко в руку укладывается, а Антоновский язык по нему дорожку проводит от головки и до основания, в который раз утыкаясь в пах. — Сука, да ты даже пахнешь как раньше. Лобковые волосы колются, но это такая херня по сравнению с запахом, от которого последние тормоза слетают и крышу рвёт. Он дуреет в тот момент, когда начинает вылизывать всё, до чего может дотянуться (дорожка до пупка и обратно — пожалуйста; и снова языком по члену — да не вопрос, а повторить можно?). Антон кожу внизу живота мягко так покусывает, а следом языком еле заметные следы от зубов зализывает. Шикардос. Антон бегло, на пробу обхватывает головку — нравится, но он не спешит, отстраняется и слюну рукой растирает, ловя хриплые вдохи откуда-то сверху. У него в ушах стучит, как у безумца, но он слышит это, слышит. И ему мало, слишком мало этого сейчас. Хочется, чтобы в голос стонал и охрип нахрен; чтобы лицо это графское на другую эмоцию переключилось. Шастун заглатывает до конца, член предсказуемо упирается в глотку — непривычно, неудобно, привыкнуть бы. Он так давно этого не делал, но ощущать его внутри — охуенно лучшее чувство из всех. Бест оф зе бест, блять. Вот правда. Антон сосёт сначала ритмично и быстро, чужой скулёж и сбившееся дыхание жадно хватая и нажимая на кнопочку «сохранить» для долгих зимних вечеров, на будущее, но потом медленно, практично, удовольствие растягивая и помогая себе языком так, как Попов любит. Он ведь знает его, как облупленного, чего ему стоит до краёв довести? Хочется, чтобы Арсеньевы пальцы в его волосы зарылись, командовали, насаживали, управляли до слёз из глаз и слюны, стекающей по подбородку — как раньше, как в прошлом было, но нет, хер там с ложечкой: принцесса всё ещё злится, видимо пока не насосал на прощение, ёпта. У него самого стоит так, что за целостность спортивок переживать приходится. Он освобождает член и сдавлено стонет, когда Арс толкается особенно глубоко — сам, и из-за этого Шастуну хватает и пары движений рукой лишь от осознания всей ситуации. Как школьник, ей-богу, и ни стыдно ни разу. Ему так хорошо с собственной спермой в руке и вкусом чужой во рту на коленках перед своей зазнобой — всегда бы так, если честно. Домофон только идиллию рушит.***
Арсений, 21:25 Ты кошелёк свой забыл забрать, придурок. Арсений, 21:26 И меня.