Мам, заранее прости, но сегодняшнее письмо будет немного отличаться от предыдущих. Перед тем, как перейти к главному, быстро пробегусь по последним событиям — эта неделя была самой обычной. Такой же, как и все предыдущие, — ну, ты понимаешь. Я здесь не для того, чтобы рассказать тебе, как мы с папой ходили в ресторан китайской еды, или, как нас с Борисом чуть не поймали на краже мороженного из «7-Элевен». Хотя, второе уже ближе. Я не знаю, что делать. С тех пор, как тебя не стало, я старался не меняться слишком сильно, правда. Ты всегда говорила: что бы ни произошло, я навсегда останусь твоим щенулей, твоим сердцем, твоим сыном. Зная, что ты не сможешь…
Я запнулся, ведь одна только мысль о следующих словах до боли сжимала грудь тисками. С трудом переведя дыхание, я продолжил писать.…быть рядом со мной, я хочу хотя бы остаться сыном, которого ты запомнила, где бы ты сейчас ни была. Но я боюсь. Потому что чувствую, что какую-то часть меня, только-только объявившуюся на поверхности, ты бы не узнала. И принять её означает внести ещё одно неизвестное в уравнение; и равняется оно сыну, которого ты никогда не знала. Сыну, кто не был рядом, чтобы разделить твой последний вдох. Я знаю, ты всегда хотела, чтобы я был счастлив — где бы я ни был и что бы ни делал. Но что, если быть счастливым, значит быть тем, кого ты прежде не встречала? Тем, кого папа, знай он правду, раздавил бы ботинком, словно мерзкого комара-кровопийцу. Тем, кто не влюблялся в Сьюзи в третьем классе и тем, кто не врал, когда говорил, что с ней просто круто было по очереди кататься с горки или меняться обедом, потому что мама давала ей ненавистную морковку. Быть сыном, который больше тащился от вечно флиртующих мужчин из твоих сериалов по вечерам, чем от полуголых женщин на страницах отцовских журналов. И мне не хочется думать об этой своей стороне. Борис — лучшее, что случалось со мной с тех пор, как ты умерла…
Один лишь вид этих слов, навечно отпечатанных на бумаге, заставил меня сжаться от неуверенности.…но меня ужасает мысль, почему это так. Почему, пока каждый второй в моём классе убил бы за шанс поговорить с Кей Ти, мне это абсолютно безразлично? Почему, когда папа проезжает мимо этих «баров для джентльменов» с грудастыми барышнями, сияющими в неоновом отблеске и спрашивающими, не хочу ли я заглянуть, мысль о них отвращает меня больше всего на свете? Парни моего возраста не теряли бы шанса поглазеть на таких женщин — я слышал, как папа пару раз «очень тихо» жаловался об этом Ксандре. И был, кстати говоря, прав. Ксандра туда же — с нелепыми комментариями и насмешками, что я лучше проведу вечер со «своим маленьким russki», чем с ней и папой, когда тот спрашивал, не присоединюсь ли я к ним за ужином. А ещё, почему меня жутко бесит, когда я рассказываю об этом Борису, а он просто смеётся? Но что действительно пугает меня — так это Борис. Точнее, не сам Борис. Готов поспорить, он вообще единственный человек, которого волнует, жив я или нет. Борис словно Лас-Вегас — вот, что меня пугает. Весь такой ослепительно яркий, наполняющий меня обжигающим теплом, с дымкой тайны и соблазна над ним, и это, я чувствую, вытянет из меня всё до последней капли. Что-то такое рискованное, но такое притягательное. Словно тёплый, манящий свет, и он кричит рискни, ухватись за этот шанс, отдай всё, что у тебя есть, и скрести пальцы, что не проиграешься. Несмотря на то, что каждое утро я просыпаюсь и понимаю, что прошлая ночь стёрта из памяти, как файлы на переписанной кассете, какие-то вещи остаются напоминанием. Багрово-фиолетовые отметины на шее, хотя я ни обо что не бился накануне. Нижнее бельё, которое я не помню, как надевал, и мои боксеры, свободно и как-то откровенно свисающие на костлявых бёдрах Бориса. Сброшенное с постели одеяло и перевёрнутые бутылки пива — оно пенится и пачкает ковёр. Борис, в отличие от меня, не напивается до беспамятства. Меня развозит намного быстрее, и поэтому он, должно быть, намного больше помнит об этих ночах. Но мне не хватает смелости спросить — это у нас вроде негласного правила. И всё же, я задумываюсь почему. Почему упоминание об этом так ужасает? Почему мне стыдно смотреть на папу после одной из тех ночей, когда я едва помню, как добрался до постели? Почему я чувствую, что для Бориса, с его синяками и разбитыми губами, так часто появляющимися после того, как он вернулся к пьянице отцу, вина проявляется в абсолютном страхе? И как я, наконец, могу ощущать что-то такое правильное на кончиках пальцев, но скорее расшибусь об асфальт, чем признаюсь, как хорошо мне с Борисом? Я чувствую себя отвратительно — будто распластанный под неумолимым солнцем Вегаса. Попался в ловушку. Застрял. Загнан в клетку и прикован к своей жёрдочке, словно птица. Птица, с переломанной и кровоточащей лодыжкой, чей предсмертный вздох исчерпался, как только Фабрициус оторвал кисть от холста. Как можно так жить? Все говорят: следуй за своим сердцем. А что, если у тебя такое сердце, которому нельзя доверять? Почему для каждого нормального мужчины Вегас — само воплощение секса, джекпот и женская грудь прямиком из порно, а я задыхаюсь под палящим солнцем и замерзаю на ветру, в песке, и интересен мне только Борис? Борис и его лохматые, длинные волосы, такие манящие чёрные глаза, разбитые костяшки и кровоточащий нос — ночь за ночью я думаю только об этом. О том, как его смех эхом разносится по пустынным улочкам, заметённым песком, когда мы, прижавшись друг к другу, возвращаемся со школы под его зонтом, как будто в каком-то фильме, и в миле от нас совсем никого нет. Борис мог заставить меня смеяться, когда я вот-вот расплачусь, просто склонив голову набок или оскорбив меня каким-то резким украинским словечком («Поттер, mudak ты, я ща тоже плакать начну»). Борис — единственный после тебя, мам, кто помог мне почувствовать себя любимым, почувствовать, будто я что-то значу. И это Борис день за днём напоминает мне одну вещь. И вещь эта, которую я чувствую, даже сильнее горя. Это — что-то, что я всегда хотел сказать, но так и не смог. Это выжжено водкой на языке и выблевано в унитаз утром перед школой, когда меня мутит от количества выпитого. И это, наверное, единственное, что мы оба понимаем — и мне не приходится говорить это вслух. Конечно же, это…
— Поттер? — в темноте раздался хриплый шёпот, достаточно громкий, чтобы я мог расслышать. Утерев глаза, я захлопнул блокнот и бросил его в сумку. — Ммм? — я застегнул молнию и откинул сумку, ощущая лёгкую дрожь. — Ты идёшь обратно или нет? Я замёрз. На подрагивающих ногах я встал и, ещё больше растирая воспалённые глаза, направился к постели. Я старался не думать, как оживали мои записи в углу комнаты. И о том, как мне резко сделалось душно, хотя я отчетливо помнил промозглую ночь. И как у меня закружилась голова и подпрыгнул желудок, когда я лёг в постель. — Я волнуюсь, когда ты вот так в себя уходишь, — пробормотал Борис с уже слипающимися глазами. — Я просто… — я опустил взгляд: тело Бориса было бледным и ярко сияло при лунном свете. Он почти что светился изнутри. И какой-то голос на затворках, едва различимый шепот, напомнил мне, что когда-то говорил Борис: «Они дали мне арабское имя — Бадр-аль-Дин. Бадр значит «луна», что-то там про луну и верность». — Ну? — перегнувшись, он похлопал по матрасу, и я лёг рядом. Видя его лицо перед своим, я почти что прошептал: — Просто любовался луной. Борис тепло мне улыбнулся и закрыл глаза. — Спокойной ночи, Поттер. С бешено колотящимся сердцем я зарылся в одеяло. — Спокойной ночи.