Жадный мальчик с золотым сердцем

В доме Медичи уже третий день царила оглушающая — или оглушённая — тишина. Козимо сидел в своей комнате и медленно перебирал игрушки. Вот фигурки-солдатики, они с Антонио играли в войну и постоянно спорили, кто будет за османов, а кто за византийцев — никто не хотел воевать за неверных, и споры часто заканчивались драками. Или Козимо миролюбиво предлагал выпросить у папы монетку и подбросить её, или вытянуть соломинку, и Антонио всегда злился и принимался пинать стулья, если ему выпадали османы. А вот фигурки животных: крепко стоит на деревянных копытцах лошадка, косит большим умным глазом, грозно поднял лапы медведь, разлёгся на солнышке лев — символ Флоренции. Его Козимо особенно любил, а Антонио предпочитал лошадок. Папа даже недавно, на его последний день рождения, купил ему игрушечного коня — прочная палка-тело, крупная, красивая голова, блестящая новенькая краска. Козимо не мог оторвать взгляд от такого сокровища и постоянно просил брата покататься. Ну дай покататься, ну дай, ну пожалуйста, ну давай я тебе свой кусок пирога отдам, ну дай, ну Антонио!.. Теперь он сколько угодно может на нём кататься. Сколько угодно… Козимо часто заморгал и торопливо вытер глаза рукавом. Не надо плакать. Мама может зайти, она расстроится, если увидит, что он плачет. Или Лоренцо. Не надо плакать, нельзя… Пальцы дрожали, и игрушки норовили выскользнуть из его рук, словно не хотели больше там быть. Зачем мы тебе теперь, Козимо? С кем ты будешь нами играть?.. Жил-был один очень жадный мальчик, — так в детстве начинал свои сказки отец, — и хотел играть во все свои игрушки совсем один. Летали по Италии ангелы и увидели, какой во Флоренции живёт жадный мальчик, сказали они об этом богу, и бог разгневался, да и сказал: если он такой жадный и хочет себе все игрушки, то пусть и исполнится его желание! Послал господь во Флоренцию своего ангела, и… Игрушки выпали из ослабших рук — не хотим с тобой играть, жадный мальчик! Сердце сжималось — так больно… Он и не знал, что сердце может так сильно болеть. Антонио, Антонио, Антонио, его славный братик Антонио, весёлый, добрый, любящий лошадей, он хотел себе на следующий день рождения живого пони, и отец пообещал купить, и Антонио постоянно об этом болтал, а теперь он уже никогда не сядет на живого пони, не научится на нём кататься, никогда уже больше не войдёт к нему, не оттащит за уши от книг, они не сыграют в чехарду и в царя горы, не разыграют с ним и с Лоренцо рыцарский турнир, никогда, никогда, никогда! Козимо порывисто вскочил из-за стола и метнулся из одного конца комнаты в другой и обратно, судорожно схватился за голову, зажал ладонями рот — не кричать, ради бога, не кричать, не надо, услышат! Казалось, пол под ногами жёг ему ступни, стены царапали руки, стоило только дотронуться. Куда приткнуться? Куда смотреть, как дышать теперь здесь, в родном доме, в собственной комнате, если каждый угол кричит воспоминаниями?! Задыхаясь, мальчишка рванулся прочь из комнаты. Быстрей, быстрей, быстрей — холодят ноги деревянные полы, больно толкнула в плечо стена: убирайся! Зацепился за гобелен, едва не запутался в цветастых объятиях — мама вышивала его сама, Антонио сидел у неё в ногах и вертелся, она не больно била его по голове клубком ниток, он смеялся и прятал от неё иголки… Вырвался! Отпихнул рукой цветастую ткань, закусил запястье, чтобы не кричать… Под ноги бросились ступеньки — Козимо стрелой взлетел наверх и… И резко остановился. Здесь были комнаты родителей. Спокойно. Тихо. Дыши глубже, а то похож на загнанного козла. Спокойно. Нельзя, чтобы они узнали, чтобы увидели… Им и без того плохо. На маме уже неделю лица нет. Папа делает вид, что всё в порядке, но в его мешки под глазами уже можно складывать вензеля от клиентов банка и письма с сочувствиями. Козимо видел: отец вчера сел их читать. Прочитал одно, другое… Потом резко встал, взял все письма и швырнул в камин, и долго стоял лицом к огню, и Козимо боялся даже смотреть на его окаменевшую спину. А когда он вернулся в постель, к нему пришла мама, чтобы поцеловать на ночь, и даже в полутьме Козимо видел её опухшие, красные глаза и трясущиеся руки. Нельзя, чтобы они увидели. На цыпочках, почти беззвучно, Козимо скользнул мимо знакомых дверей. Прислушался… В кабинете отца было тихо. В их с матушкой спальне, кажется, тоже. Козимо замер, жадно ловя каждый звук: мама не плачет? Ну не плачет же, нет?.. Козимо прежде ни разу не видел её слёз, только вот три дня назад… Мальчик до боли прикусил губу. Может, принести ей цветов из сада? А если она не хочет его видеть? Ни сейчас… Ни вообще? «Всё равно принесу». Козимо хотел было рвануть обратно по ступенькам вниз, в сад, но тут дверь распахнулась. — Козимо! — Мама… Матушка стиснула его в объятиях так сильно, что у мальчишки перехватило дыхание. Его окутал её запах, лёгкий и пряный аромат каких-то трав, как в солнечный день, когда заберёшься на холм неподалёку от Флоренции и растянешься прямо на зелёном ковре, вдыхая запах полевых цветов и позволяя солнечным лучам поглаживать щёки. Обычно Козимо прижимался к матери сильнее, зарываясь лицом в её одежду, но сейчас словно одеревенел в тесно сжатых руках. Комом в горле, деревянной игрушкой, в которую ему больше не с кем играть, застыло желание повиснуть у неё на шее, уткнуться в грудь и рыдать, рыдать, рыдать, в голос, подвывая, захлёбываясь, умоляя убедить, что всё будет хорошо… Козимо прерывисто вздохнул и отстранился, заглядывая маме в глаза. — Как ты? Я хотел вот… Тебе… Цветов принести… Мама улыбалась. Мама улыбалась, а под глазами у неё залегли серые тени, а нижние веки опалила краснота. Козимо вцепился ногтями себе в запястье за спиной, напряжённо поднял плечи. Провалиться бы прямо сейчас сквозь землю, вот правда. Или исчезнуть, раствориться… Если он сильно-сильно помолится богу, то он заберёт его вместо Антонио? Тогда мама не будет плакать, а папа вновь станет похож на живого человека… — Всё хорошо, сынок. Всё хорошо… — Пиккарда нежно обхватила ладонями лицо сына, провела ледяными пальцами по горячим щекам, заглянула в сухо блестящие глаза, зелёные с золотом, такие же, как у неё самой. — Как ты сам, мой маленький? А как я? Я шарахаюсь от стен родного дома, потому что там вероломно притаились воспоминания. Мне больно. Я иногда забываюсь… Не понимаю, как это: что Антонио больше нет. Моего брата Антонио. Озорного, доброго, славного. Умеющего делать свистульки из дерева и постоянно выигрывающего у меня в чехарду. Я никогда не думал, что буду скучать по тому, как он тягал меня за уши и валял по земле, по тому, как он злился, если я выигрывал у него в шахматы и в кости. Я теперь часто думаю о том, что он единственный, среди нас всех — он, я, Лоренцо — родился со светлыми волосами, как ты, мам… Раньше не замечал этого почему-то, а теперь вспоминаю, как он стоял на вершине холма, смеясь над моей нерасторопностью, и думаю: наверное, он похож на ангела. Наверное, бог будет рад такому славному ангелу в своём небесном царстве. Наверное, мне от этого должно стать легче. Наверное. Козимо пожал плечами и отвёл взгляд. — Малыш… — Мама мягко присела перед ним на колени, почти умоляюще заглядывая в глаза. — Малыш, послушай меня, пожалуйста. Прости нас с папой, что мы совсем забыли о вас с Лоренцо… Мы просто… Нам… Мы ещё не привыкли к тому, что случилось, мой маленький, ты понимаешь? — Тёплая ладонь ласково погладила его волосы, и на её ресницах вновь заблестели крошечные капельки влаги. Козимо упёрся взглядом в пол. — Но мы привыкнем. Когда-нибудь мы привыкнем, и… И всё будет как прежде, я обещаю. Не обижайся на нас с папой, хорошо? И позаботься о Лори. Козимо судорожно кивнул. Лори… Мальчик закусил губы и вжал голову в плечи (исчезнуть, исчезнуть, просто исчезнуть, пожалуйста), умирая от стыда. Ему нужно больше времени проводить с братом, Лори сейчас хуже всех, он ведь даже толком не понимает, что произошло… Козимо, конечно, сегодня уже играл с ним и принёс целую корзину спелых вишен и абрикосов, но этого же недостаточно! Как помочь брату, если ему самому нужна помощь, если ему самому так больно, так скверно, что всё время хочется выть, как раненное животное, и забиваться куда-нибудь в угол, и плакать, плакать, плакать, а плакать нельзя, потому что он теперь старший, он должен заботиться о Лоренцо, и о маме, ей так сейчас плохо, а плакать так хочется, он даже на похоронах не плакал, просто не мог… — Где он сейчас, ты не знаешь? — Он плакал утром, я его успокоил, мы поиграли, я ему вишен принёс, он поел, а потом уснул. Можно он не пойдёт сегодня в школу? Я думаю, он… Ну… Думаю, он сейчас никого не хочет видеть. Пиккарда с сомнением покосилась на дверь в кабинет мужа, а затем вздохнула. Джованни тоже вряд ли хочет кого-то видеть. — Думаю, можно, мой маленький. — Она ласково поцеловала Козимо в лоб. — И ты тоже можешь не идти. Остаться здесь среди привидений, обжигая ноги о половицы и пальцы о слишком холодные стены, глотать горький ком в горле каждый раз, когда в висок колет «он никогда уже здесь не засмеётся, ты никогда его больше не увидишь, он мёртв, а ты ещё зачем-то жив»? Козимо торопливо замотал головой. — Нет, я пойду. Я… Я, эм, я обещал дону Никколо, что принесу его книгу. — Что ж… — Пиккарда тяжело вздохнула. — Хорошо, мой милый. Но Уго тебя проводит. Думаю, он во дворе, если ты хочешь отправиться прямо сейчас. Чёрт. Если с ним будет Уго, то не получится просто побродить где-нибудь в сплетении самых тихих и уединённых улиц, или выбраться за город… Вряд ли его удастся уговорить, этот человек приблизительно столь же упрям, как его отец. Козимо покорно кивнул, вновь одеревенел на несколько мгновений в слишком крепких объятиях мамы — раньше она никогда не обнимала его так крепко — и торопливо потрусил к выходу из дома. Так тихо… Обычно здесь было так много народу, что Козимо порой просто мечтал побыть в одиночестве. Хлопотали слуги, кто-то вечно бегал туда-сюда с поручениями, к родителям приходили посетители и гости, и от всего этого дом казался таким маленьким — а теперь, напротив, слишком большим. Проходя мимо кухни, Козимо заметил, как плачет их кухарка Паола, уткнувшись лицом в передник, перед столом с недоделанным пирогом с черникой. Ещё неделю назад Козимо бы выпросил немного черники, чтобы немного порадовать Антонио, увидеть улыбку на его бледном, словно восковом лице, чтобы хотя бы черника стёрла с его губ эту мертвенную серость, а теперь… Козимо торопливо прошмыгнул мимо кухни, судорожно пытаясь забыть, что вообще это видел, и перешёл на бег. Быстрее, вырваться отсюда, уйти, даже дышать в этих стенах — уже невыносимо, бежать, бежать, бежать! …бесхребетный слизняк, предаёшь своих же родителей, своего брата, ты думаешь, им легко?! И никто не пытается убежать, неужели ты даже просто побыть дома не можешь?! Козимо почти выбежал на крыльцо, но остановился у самой двери и несколько раз с силой шлёпнул себя по щекам и только затем вынырнул на вопиюще солнечный, яркий до рези в глазах двор. Уго — человек, который работал на его отца — упражнялся с мечом. Голый по пояс, бледный, несмотря на разгар лета, поджарый и крепкий, как волк, с чёрной порослью на груди, он медленно проходил через двор, выполняя одно движение за другим. Козимо не знал их названий, он не особенно интересовался фехтованием — не больше, чем другие мальчишки, колотящие друг друга палками, изображая рыцарей — а отец не настаивал. — Уго. — Дон Козимо? — Мужчина остановился и оперся на меч. Его дыхание даже не участилось, хотя на лбу выступили капли пота. — Матушка сказала, что ты должен проводить меня к дону Никколо. Уго кивнул и принялся одеваться: накинул рубашку, вогнал меч в ножны и повесил их на пояс, быстро зашнуровал дублет. Несмотря на крепкую и аккуратную одежду он всё равно всегда выглядел немного потрёпанным, будто только что с дороги, и лицо у него было как у разбойника — с тонкими и хищными чертами, сломанным носом и несколькими шрамами. Козимо порой боялся смотреть ему в глаза: холодные, прозрачно-голубые, они всегда смотрели словно бы сквозь него, даже когда Уго улыбался или учил его обращаться с ножом, он всё равно выглядел так, будто прикидывал, как этим ножом кого-нибудь разделать. Но отец доверял ему… По какой-то причине, и Уго никогда не делал ничего плохого никому из его семьи, поэтому Козимо старался вести себя с достоинством, не показывая страха. Хищникам его вообще нельзя показывать. Даже ручным. Антонио так говорил. Антонио был умный и много знал про животных, про их повадки, он часто рассказывал, что в далёких жарких странах живут диковинные создания с длинными-длинными шеями и носами до самой земли, что когда-нибудь они с Козимо вместе отправятся на них посмотреть, и обещания были сладкими, как черника, но теперь от них остался только горький привкус пепла на языке. Оказавшись на улице, Козимо на несколько секунд ошеломлённо замер. Здесь всё было так… Обычно. Точно так же, как вчера, когда отец сжигал сочувственные письма. Также, как три дня назад, когда гроб с его братом опустили в землю, также, как неделю назад, когда он ещё был жив… Козимо закусил губу. Что-то в груди отозвалось болью. Оно, то, что в груди, прежде билось быстро-быстро, когда Козимо бежал с холма наперегонки с братом, оно сжималось сладко и тревожно, когда мэтр Никколо читал стихи греческих поэтов, а теперь Козимо узнал: оно может очень сильно болеть. — Уго. Я не хочу ни с кем разговаривать по дороге. Ты можешь это устроить? Уго кивнул, и с Козимо действительно никто не решался заговорить до самого монастыря, где они с братьями… с братом учились. Кто-то порывался, но Уго умел крайне выразительно смотреть — так, что человек резко вспоминал, что у него куча незаконченных дел и вообще нужно подумать о смысле жизни и чувстве такта. Монастырь окружал небольшой сад, и сейчас он весь утопал в цвету. Козимо отыскал небольшую скамейку под цветущими яблонями, отпустил Уго, а после сел на скамью, закинул голову и принялся смотреть на насыщенно-синее небо в окаймлении нежных, белых соцветий. Они мягко покачивались и благоухали, легкие, воздушные, сладкие… Козимо заблудился взглядом между нежными лепестками, потерялся в синеве и мягкой белизне. Напоённый сладостью и тишиной, воздух легче проникал внутрь, и тяжесть в груди не уходила — но затаивалась, ослабляла тиски, позволяла сделать несколько свободных вздохов, забыть, что он вообще существует, что он — это он. Он — просто мальчик, которому нравится, как цветут яблони. И никто у него не умирал. Зачарованный цветами, Козимо даже не услышал, как с шумом и гомоном дети вырвались на свободу после занятий и очнулся лишь заслышав мягкий голос. — Хайрэ, мой маленький друг. Вздрогнув, Козимо обернулся. — М-мэтр Никколо… Его голос дрогнул, глаза обожгло горячей влагой. Никколо сел рядом на скамью и легонько приобнял мальчика за плечи, крепко сжимая тонкие пальцы. Козимо замер, спрятав лицо так, чтобы учитель его не видел. Только бы он не спрашивал, как он — неужели не понятно, что плохо, очень плохо, ужасно? Только бы не начинал сочувствовать — не заслуживает Козимо сочувствия… — Я рад тебя видеть, мой мальчик. Козимо ошеломлённо вскинул голову, зелёные глаза широко раскрылись, словно отражая покачивающуюся над головой листву. — Вы рады? Правда? — Конечно, — Никколо легко улыбнулся… И в следующий миг Козимо, захлебнувшись слезами, упал ему на грудь. — Козимо… — Никколо растерянно погладил его волосы, обнял крепче, покачивая, баюкая, бормоча на ухо: — Ну что ты, маленький… Ну, зачем плакать, не надо плакать… Ну что ты? Случилось что-то? Я знаю, что случилось, но зачем же так убиваться, я думал, ты уже… Козимо… Дальше мальчик уже не слышал, что именно говорил его друг — что-то ласковое, бессмысленное, утешающее, «не плачь», «всё хорошо», «не надо плакать» — но слёзы всё лились и лились, застилали глаза, запечатывали комом горло. Судорожно хватая губами воздух, Козимо попытался было что-то выдавить из себя, но Никколо только прижал его к груди сильнее. — Тихо, тихо, не надо. Потом скажешь. Всё хорошо, плачь. Козимо судорожно всхлипнул. Щёки пылали от стыда и соли: он уже взрослый, разве можно так рыдать, когда тебе уже девять лет? Когда ты стал наследником своей семьи… Ещё один надрывный, болезненный всхлип, и Козимо всё-таки прохрипел, цепляясь за одежду Никколо: — Я… Я… М-м-мне… М-м… М-мне та-так п-п-п-плохо… Я по-постоянно о нём думаю, я… — Козимо силой заставил себя глубоко вдохнуть и вытер глаза рукавом. Дело пошло чуть легче. — Дома так пусто, и мама с па-папой, они постоянно… Им плохо, я знаю, но мне тоже плохо, и, и я, я х-хочу, чтобы они со мной бы-были, но я этого не… не заслу… не заслуживаю, это я виноват, я должен был… Тогда они, им не было бы так п… п… — Козимо затрясло. Дыхания не хватало на речь, он судорожно хватал губами воздух, пытался вытолкнуть из себя слова, переполняющие его глотку, но не получалось, как будто в груди сжался упругий ком. Тонкое мальчишеское тело вздрагивало в истеричной икоте, в мокрых и красных глазах промелькнул страх: он задыхается?! У него припадок? Он сейчас умрёт, да? — Козимо! Так, Козимо, тише, тише, маленький, тихо… — Никколо порывисто вскочил на ноги и подхватил мальчика на руки. — Просто дыши, слышишь меня? Дыши, глубоко, сосредоточься на этом. Считай от двадцати до одного, медленно. Давай, вместе со мной. Двадцать, девятнадцать… Стремительным шагом — между цветущими деревьями монастырского сада. — Шестнадцать… Двенадцать… Молодец, Козимо, просто дыши, молодец… В прохладу высоких сводов. Козимо резко и сильно хватанул губами выстуженный камнем воздух — и обмяк в руках Никколо, уже не задыхаясь, но всё ещё плача, беззвучно и горестно. Никколо остановился и встревоженно заглянул в его мокрые глаза, окаймлённые слипшимися в стрелочки ресницами. — Как ты? Тебе лучше? — Не… Немного. — Козимо хрипло вздохнул. — Я могу идти, поставьте меня. Пожалуйста. Никколо с сомнением поднял брови, но не стал возражать. Козимо действительно вполне мужественно пережил путь до аудитории, где Никколо вёл занятия. Учитель усадил мальчишку за один из столов и налил ему полный кубок холодной воды. Козимо с благодарностью обхватил его пальцами, он всё ещё чуть заметно вздрагивал и дышал короче и чаще, чем нужно. — Пей медленнее, дружок. — Никколо дождался, пока Козимо сделает несколько глотков: сначала короткие, затем длиннее, медленнее, и вместе с глотками замедлялось и становилось глубже его дыхание. Улыбнувшись, Никколи ласково потрепал мальчика по волосам. — Легче? Ты можешь дышать? Козимо немного отстранённо кивнул. Его губы всё ещё подрагивали, когда мальчик вытер их рукой, но, по крайней мере, прекратилась эта жуткая трясучка, и теперь он мог более-менее ясно думать и даже, возможно, говорить, если он очень постарается. — Хорошо. Козимо… — Никколо сделал довольно долгую паузу, собираясь с мыслями. — Малыш… Хочешь поговорить? Козимо бросил на учителя быстрый, затравленный взгляд, облизнул сухие, несмотря на то, что он только что пил, губы… Поговорить? Но как? Для этого вообще придуманы слова? — Я… Не знаю… Не знаю, как. Я… — Хорошо… — Никколо тяжело вздохнул. — Тогда давай так: я буду спрашивать, а ты просто отвечай — да или нет. Хорошо? Козимо всё ещё немного настороженно кивнул. — Так… — Никколо понадобилось несколько минут растирать виски, чтобы собраться с мыслями. — Тебе грустно после того, как Антонио ушёл от нас? Кивок. — Очень грустно? — Очень. — И твои родители… — Никколо пропустил сквозь пальцы густые, пушистые локоны, одуванчиком окружающие его голову. Впервые ему было так тяжело разговаривать с ребёнком; вообще-то… впервые он отчётливо ощутил, насколько дети отличаются от взрослых. Прежде Никколо всегда говорил со своими учениками почти так же, как и с их родителями, может, только соблюдая поменьше формальностей. — Твоим родителям сейчас тоже очень грустно, так? У Козимо судорожно дёрнулось горло. Кивок. — Так. И тебе не хватает их, я правильно говорю? Тебе хочется, чтобы они поддержали тебя тоже? — Козимо судорожно хватанул губами воздух, и Никколо порывисто обнял его, поднёс к губам кубок. — Выпей. Дыши ровнее. Успокойся, малыш, ну что ты? Это нормально — хотеть, чтобы родители тебя поддержали. Я думаю, они и поддерживают, разве не так? Я видел этого разбойника, которого твой отец за какие-то заслуги держит подле себя… — Уго хороший. Он меня защищал, — буркнул Козимо. — Значит, ты не сбежал из дома — тебя отпустили только с сопровождением. Они волнуются о тебе. Они боятся тебя потерять. Правильно? Козимо задумчиво нахмурился. Боятся потерять? Он не думал об этом с такой стороны… Но если это так, тогда, получается… — Я делаю им хуже, — он горестно шмыгнул носом, — если бы они за меня не волновались, им было бы не так плохо. А они волнуются, и им плохо, из-за меня п-плохо… А значит — это я плохой. Я плохой, мэтр Никколо, да? Учитель ошеломлённо заморгал. — Что? Погоди, что ты говоришь? Плохой?! Почему ты… — Глубокий вдох, успокоиться, не махать руками, не возмущаться, не пугай ребёнка… Чёрт, как же с детьми сложно… — Козимо, ты не плохой! Ради бога… Почему ты решил, что ты плохой? Козимо снова мелко задрожал, дыхание участилось, пальцы судорожно вцепились в кубок, губы не сразу сумели поймать его прыгающий в дрожащих руках краешек. Никколо больно было смотреть, как трясутся его тонкие, чуть сутулые плечи. — Это я виноват… — Козимо вытер кулаком слёзы. Соль разъедала ему глаза. — Это я позвал Антонио купаться утром в Кальфаджоло. Из-за этого он заболел. Из-за меня. Никколо горячо помотал головой. Что за глупости мальчишка говорит?! Медичи вернулись из Кальфаджоло не меньше месяца назад, а заболел Антонио неделю спустя. Три недели он промучился в тяжелой лихорадке, ему то становилось лучше (в такие дни Никколо заходил к нему, чтобы развлечь беседой и рассказать, что произошло в монастыре в его отсутствие), то он опять целыми днями не выходил из комнаты и даже, судя по коротким обмолвкам Козимо и следам бессонных ночей на лицах его родителей, не вставал с постели. Если мальчик и простудился где-то, то явно не в Кальфаджоло! — И теперь всем плохо, — продолжал тем временем Козимо. У него уже не было сил на бурные слезы, но они всё текли и текли из воспалённых глаз, голос его по-прежнему подрагивал. — И маме, и папе, и Лоренцо, мама постоянно плачет, а я ни когда раньше… ни-никогда не видел, ка-как она плачет, и Лоренцо тоже, а папа не плачет, но он совсем не выходит из кабинета, и я по нему скучаю, и… И я пытаюсь помочь, я пытаюсь… как-то… чем-то… я цветы маме приношу, и с Лоренцо играю, и пытаюсь его как-то… Но им всем плохо, у меня не получается, понимаете, мэтр? — Никколо вздрогнул: в мокрой зелени его глаз поднимала чёрную голову змей отчаяния. — У меня не получается! И мне так… мне так обидно! Я… Мне тоже плохо! Я тоже по нему скучаю, я очень… очень скучаю по Антонио! А я всё время один! А Лоренцо плачет! А мне, может, тоже хочется плакать, но я не плачу! Голос у него вновь срывался, но теперь не от слёз — он кричал, тонко, отчаянно, яростно, весь красный и взъерошенный. Вскочил со стула — и со всей силы швырнул кубком в пол. — Я хочу им помочь! Я… Я же старший теперь… — Козимо с отчаянием заглянул в глаза учителю. — Я старший… А у меня не получается. Ничего не получается. — Голос охрип после криков и повиновался с трудом. — Я виноват, что им всем плохо… …боже, что творится в душе у этого бедного ребёнка?.. Никколо смотрел на мальчишку почти с ужасом. Он и не думал, что всё может быть настолько… сложно. Он думал — Козимо переживает о брате, что сейчас ему предстоит говорить всякую банальщину в духе «он теперь на небесах», но всё оказалось намного… «Куда, чёрт побери, смотрят его родители?! Я знаю, что у них горе! Но бросать сына один на один с ним! Прошло всего три дня, они ещё не пришли в себя, наверняка им ничуть не менее плохо, я понимаю это… Но чёрт возьми! Он их сын! Он ребёнок! Какого чёрта он должен один справляться со всем этим?! Какого черта он пришёл со своим горем ко мне, а не к отцу или матери?! А самое скверное… Самое… Он ведь наверняка пытался. Но его не приняли». Никколо крепко взял Козимо за плечи. Секунду он смотрел в его глаза, пытаясь сформулировать, что хочет сказать, оформить в слова весь тот ком бессильного сострадания, боли, вины, злости на его родителей, гордости за самого Козимо, любви, огромной, восхищённой любви к нему, но обычное красноречие ему отказало — и учитель просто стиснул мальчишку в объятиях. Тихонько всхлипнув, Козимо уткнулся лицом ему в живот, благодарно обхватив обеими руками за пояс. Впервые за последние дни кто-то обнимал его вот так — поддерживая и позволяя опереться, а не нуждаясь в поддержке сам, и впервые он принял чьи-то объятия. Они стояли так очень долго, пока Козимо сам чуть-чуть неловко не отстранился, чтобы с благодарностью взглянуть на учителя. — Козимо… Послушай меня очень внимательно, мой мальчик, хорошо? — Никколо медленно опустился перед ним на корточки, доверительно заглядывая в глаза. — Мой драгоценный мальчик… Ты, наверное, даже сам не представляешь, какое у тебя золотое сердце. — Что? Но ведь я… — Тише-тише. Я говорю. Малыш… Твоим родителям невероятно повезло, что ты у них есть. Но, если честно, сейчас я очень, очень на них сержусь. Об этом мы поговорим позже, мой мальчик, сейчас я хочу, чтобы ты посмотрел мне в глаза и как можно отчётливее понял одну вещь. — Никколо пристально взглянул во внимательные глаза Козимо, словно убеждаясь, что каждое его слово отпечатается в его памяти, в его разуме. — Ты ни в чём не виноват. Ты не виноват в том, что погиб твой брат. Это несчастный случай, это большое горе, но в этом нет ничьей вины. Так случилось. Господь так распорядился, и одному ему ведомо — почему. Ты не виноват в этом. И ты не виноват в том, что твои родители и брат грустят о том, что случилось. Слышишь меня, Козимо? Они переживают горе, так же, как и ты. Не нужно взваливать на себя ответственность за их счастье, мой мальчик, это слишком тяжёлая ноша, этим должны заниматься их духовники, но уж никак не ты. Справиться со своим горем они могут только сами и с помощью господа. — Но я ведь должен заботиться о них… — растерянно пробормотал Козимо. — А Лоренцо? Он же маленький, ему нужна моя помощь, я его брат! Никколо со вздохом кивнул. — Ты можешь попытаться помочь. Быть рядом, поддерживать, насколько хватит твоих собственных сил, но ты не должен брать на себя ответственность за их горе и винить себя в том, что не можешь всё исправить в одиночку. Никто не может, Козимо, понимаешь? Только они сами — и время. Козимо вытер кулаком нос и сдавленно, через ком в горле, пробормотал: — Я всё время с ними рядом, я пытаюсь помочь. Но не помогаю. — Я думаю, помогаешь. Даже если не видишь. Им было бы намного хуже, если бы тебя не было рядом, понимаешь? Особенно Лоренцо. Козимо ненадолго задумался, поглаживая подбородок в бессознательном подражании отцу. — Вчера, когда он не мог уснуть, я рассказывал ему про Трою, он любит про неё слушать. И он уснул и, кажется, немного улыбался, когда речь заходила об Одиссее. — Вот! Я же говорил! — Никколо широко улыбнулся. — Это нормально, что им грустно и плохо, мой мальчик. И то, что ты обижаешься на матушку и отца, что они будто бы бросили тебя — это тоже нормально. Ты очень взрослый, Козимо, очень ответственный и храбрый… Но ты всё ещё ребёнок. Твои родители обязаны были поддержать тебя. И я поговорю с ними об этом. — Не надо! — Козимо испуганно схватил его за руки. — Им же и так… И папа рассердится, и может запретить нам с Лоренцо приходить к вам! Не надо, пожалуйста! И они же обидятся! Никколо с сомнением осмотрел мальчишку, заглянул в его умоляющие глаза… И тяжело вздохнул. — Хорошо. — «Они не заслужили этого ребёнка». — Пожалуй, ты прав. Это ваше семейное дело, и я не должен в него лезть. Козимо с облегчением перевёл дыхание. У него, на самом деле, уже пылали уши от стыда: он пришёл жаловаться к Никколо, наверняка отнял у него кучу времени, и, к тому же, это выглядит как предательство его семьи! Но, с другой стороны, им бы сделалось ещё хуже, если бы они узнали обо всём, что он тут наговорил мэтру, значит, Козимо, наоборот, поступил правильно… Ох, кажется, он немного запутался. — Простите, что я всё это вам… — Мальчик смущённо ковырнул пол носком сапога, сцепил за спиной руки и отвернул пылающее лицо. — Я, наверное, столько времени у вас отнял… Никколо покачал головой. — Мои двери всегда открыты для тебя, мой мальчик. Приходи в любое время и с чем тебе будет угодно. И с плохим, и хорошим. О захлёбывающуюся благодарность в ярко-зелёных глазах мальчишки можно было обжечься. Тепло улыбнувшись, Никколо ласково потрепал его по волосам. — Кстати о хорошем. — Его глаза оживлённо заблестели. — Мне в руки недавно попалось восхитительное стихотворение! Думаю, ты обязан его оценить. Не хочешь ли заглянуть ко мне в гости на час-другой?

***

Козимо и Уго вернулись домой, когда уже собирались сумерки. Навстречу им выбежала кухарка Паола, отругала обоих за то, что они так задержались, торопливо поцеловала Козимо в щёку, задала ему сразу десяток вопросов о том, не холодно ли ему, не устал ли он, не сбил ли ноги и почему его так долго не было, отправила Уго куда-то с каким-то поручением, а пока они ругались — Козимо успел тенью проскользнуть в дом. Нерешительными шагами — по хорошо протопленным комнатам, через тёплый золотой свет многочисленных светильников и факелов. Осторожно, почти крадучись: вдруг опять? Налетят воспоминания из всех углов, опалит болью и горечью вина и отчаяние… Нет? Кажется, нет. Всё ещё ноет в груди: здесь играли с Антонио в салочки… тут он прятался, когда не хотел, чтобы ему докучали… из этого окна швырялись вишнёвыми косточками в слуг… Сердце ныло, подсказывая, что ещё ни раз Козимо зайдётся горькими слезами, оплакивая брата, но теперь хотя бы можно дышать. Можно идти — и не чувствовать, как горит под ногами пол родного дома. До ужина ещё оставалось немного времени, поэтому Козимо пошёл к себе в спальню — он с утра раскидал там игрушки, надо было убраться. Отец нарочно запрещал слугам убираться в их с Лоренцо комнатах: «Сначала вы поддерживаете порядок в своих игрушках, а потом будете поддерживать порядок в делах банка», как он говорил. Однако, когда мальчик зашёл в комнату, игрушек на полу не было. Они аккуратным рядком стояли на столе, а рядом с ними… — Что это? — вслух удивился Козимо, разворачивая небольшой свёрток. В его руках оказалось несколько ярких, сочных апельсинов, горстка фиников и грецких орехов — всё, что он любил. И ещё аккуратно сложенная записка чётким, убористым отцовским почерком: «Мы любим тебя, сын. Папа и мама». Впервые с того дня, когда Козимо услышал от семейного врача, что дела плохи, мальчишка вдохнул — и не почувствовал на груди болезненной тяжести. С облегчением улыбнувшись, он порывисто поцеловал записку и побежал вниз — ужинать.