Play with me

      Жизнь — игра. Для кого-то непосильная ещё до самого рождения, для кого-то лёгкая и полная радостей. У кого-то она коротка, у кого-то длиною в целый век. Век, полнящийся приключениями или годами безмолвия и затишья, в ожидании чего-то невозможного. У всего, разумеется, есть свой конец — и у этой азартной игры в том числе. Он может быть щелчком пальцев: резким, громким и совсем незаметным. А может, напротив, тягучим, как смола, тающая на солнце, долгим, сотканным из десятков маленьких паутинок, раздирающим изнутри и триумфальным. Для кого-то это трагедия, а для кого-то праздник, возможно, даже избавление и решение всех проблем.       У этой игры есть свои правила, которые всем хотелось бы разнести. Сломать под себя, выстроить на руинах новые. Это затягивало с каждым разом всё более и более. И даже несмотря на то, что те, кто когда-то их создал из ничего, пали жертвой алчности. Своей или чужой — вопрос спорный. Так было со всеми некогда великими державами. Первой, будто смешок, пала Англия. За ней гордая Франция, многие столетия бывшая некоторым наблюдателем, но ставшая лишь пустышкой в руках глупых детей, которых лелеяла и сама же обворовывала до последней нитки. А правители, сами того не ведая, изо всех сил подталкивали и тянули к собственной смерти — революции. Она не обошла никого. Но сделала это с таким изяществом и манерностью, которая была присуща исключительно ей. Её очаги разгорались пуще прежнего и разносились по всей Европе, пока, наконец, не пришли в Россию.       Дмитрий плохо помнил это время, особенно сейчас, когда ему практически пятьдесят, а крови после каждого приступа кашля всё больше. Он даже сам не знал, ухмыляясь и истерично смеясь со слезами, что убьёт его быстрее — чахотка или азотемия. Действительно. Очень смешно — какой из недугов добьёт быстрее? Романов был готов поспорить, что всё сразу. Но узнать наверняка он никогда не сможет. Просто не успеет. Единственная возможность, благодаря которой он мог окунуться в далёкие воспоминания — собственный дневник, который Дмитрий уже давно не хотел листать. Это было мучительно больно. Там оставалась его последняя переписка с тем, кто был ему очень дорог все те годы, что он был молод. Да чего там, всю его жизнь. Тот, кого он любил более всего на свете. Феликс. Всё самое далёкое, приятное и болезненное было связано именно с ним и ни с кем более. Первая влюблённость, первое разбитое сердце, предательство и разочарование в самом себе. Он не смог простить Феликса тогда, но сейчас было поздно. Феликс, такой родной и близкий, его личное счастье, которое он сумел обрести совсем ненадолго. Несмотря на вереницу событий, прошедших за столько лет, он помнил Феликса таким же юным, вихрем, приносящим череду чего-то нового, яркого, как и он сам. Дмитрий не смог простить женитьбы на Ирэн, не смог простить забытья, не смог простить предательства и откровенного плевка в душу. Не смог свыкнуться, что никогда не сумеет более прикоснуться к нему и назвать своим. Дима считал его своим, когда перебирал его волосы, пока тот тихо сопит. Считал своим, когда утешал и прижимал к себе. Это невыносимо больно.       Дмитрий хотел бы никогда его не встречать. Никогда не влюбляться. Никогда не давать клятв, никогда не обещать, никогда не ощущать эту боль, раздирающую изнутри. И даже спустя столько лет он не забудет, как стоял в одиночестве на перроне, когда все разошлись, и смотрел. Смотрел как всё то, ради чего он жил, исчезает. В тот момент он был готов простить абсолютно всё, лишь бы Феликс остался с ним. Лишь бы позволил быть рядом.       К сожалению, Дмитрий менее всего хотел вспоминать это. Даже расстрел и смерть практически всей семьи не столь сильно отпечатались у него в памяти, как сам Феликс, сотканный из контрастов. Вероятно, ему даже не было нужды просматривать старые газеты, чтобы лелеемый образ всплыл сам собой.       Но это всё, что у него осталось. Вспоминать всех тех, кого уже давно нет и того, кого он любил, любит и будет любить. Последнее, что может. Помнить о том, как Феликс ему дорог, пока сам не станет воспоминанием…