All This Time, I Was Waiting For You / Всё Это Время Я Ждал Тебя

Гилберту Блайту пятнадцать, когда он встречает рыжеволосую девочку в лесу. Она напугана, Билли пялится на нее взглядом, которого Гилберт раньше не видел, и он ему определенно не нравится. Ему доставляет удовольствие тот факт, что он выше Билли, когда он приближается, отвлекая внимание от девочки на себя. В сравнении с ним он более тощий, но, если придется драться (а ему жуть как хотелось в этот момент), он был уверен, что сможет его одолеть. Когда он наконец смотрит ей прямо в лицо, то с удивлением делает шаг назад, а под ногами хрустит осенняя листва. Ее глаза такие большие и такие голубые. И, конечно, они полны страха, но за ним таится что-то… вроде чувства смирения, но вместе с бойцовским духом. Он считает, что виной этому чувство беззащитности, которое пронизывает его. Насколько он может сказать, ей долгое время приходилось проходить через битвы в одиночку. (Он не может этого знать, но это определяющий момент в его жизни — момент, когда он бесповоротно решил, что будет стоять на стороне этой девочки, потому что кто-то должен был за нее стоять. Еще он и понятия не имеет, что будет делать это до конца своей жизни). Он просто хочет, чтобы она снова взглянула на него, уже позже, на занятии. Он хочет посмотреть, на самом ли деле ее глаза отличны от всех остальных в мире, или же это просто освещение такое. Он дергает ее за косичку и произносит «Морковка», и, честно говоря, жалеет об этом еще до того, как грифельная доска бьет его по щеке. Еще никогда он не чувствовал себя так плохо, как сейчас, когда смотрит на ее глаза, полные боли и слез, пока она стоит и смотрит на доску, а мистер Филипс насмехается над ней. Он хочет все исправить, но учитель не слушает, и Гилберт понимает, что она даже не замечает, как он пытается встать на ее защиту. Когда она покидает школьное здание, он замечает, что у него болит живот от того, что он много ел этим утром. Гилберту почти девятнадцать в следующий раз, когда он называет ее Морковкой. Уже друзья, они возвращаются домой после пикника у озера со школьными товарищами. Они болтают и смеются, энергично машут на прощание, когда кто-то покидает компанию и уходит домой. Диана уходит последней, прежде чем они остаются вдвоем. Она обнимает Энн и уходит, бросая «Пока, Гил!» на прощание. (Она ведет себя так, словно что-то важное ожидает ее дома. Никто не говорит вслух, но все знают, что она бежит к амбару, который является одним из немногих мест, где она может встретиться с Джерри Бэйнардом без ведома своих родителей). Они останавливаются, чтобы поговорить, когда достигают границы Зеленых Крыш, как это делают хорошие друзья — ни о чем и вместе с этим обо всем. Поставив локоть на столб забора, Гилберт смотрит в лицо Энн, красноватое от солнца, но по-прежнему сверкающее. Ее волосы слегка потемнели с тех пор, как ей пришлось их обрезать после Инцидента с Катастрофической Краской, и теперь они свободно касаются ее плеч. В его ушах царит слабый гул, пока он ее слушает, и его это должно тревожить, но не тревожит. Все, что он знает, так это то, что он влюблен в Энн Ширли, да так сильно, что едва может дышать. Он чувствует, что сойдет с ума, если не скажет что-нибудь или не коснется ее, или… Он нерешительно протягивает руку, чтобы положить ей на плечо, или же коснуться ее щеки, как он того хотел, или ради ЧЕГО УГОДНО, но в итоге он только касается кончиков ее волос, которые похожи на багровое пламя на ветру. Он понимает, что его сердечные желания выдаются взглядом, но ничего не может с этим поделать. Энн выглядит ошеломленной, ее дыхание превращается в прерывистые вздохи. Он чувствует себя разгоревшимся и, в то же время, опустошенным, его слегка трясет, пока он крутит между пальцами ее прядь. — Гил… — шепчет она, и он ощущает, что умрет, если не поцелует ее. Так что он целует. Вот просто так. Тянется и касается ее губ своими. Они подобны теплу солнечных лучей, он чувствует и слышит ее удивленное «ммм». Ее руки поднимаются, он уверен, что она оттолкнет его, но она хватается за его рубашку и отвечает на поцелуй. Только когда он проводит языком по ее нижней губе (он должен был, хотя бы разок, и она на вкус так хороша), она наконец отступает. Они оба красные и тяжело дышат, и он не знает, извиниться перед ней или же признаться в любви. Однако, в конце концов, когда он видит, что его пальцы все еще играют с кончиками ее волос, он говорит, едва слышно, дразня: — Морковка? Она краснеет сильнее, но, когда поднимает взгляд из-под ресниц, то улыбается. Гилберту Блайту двадцать два, когда он практически умирает. Он не очень много помнит об этом позже, все словно потеряно в тумане. В его памяти это почти приятная, сонливая лихорадка, которая длится будто вечность, но также проходит в мгновение ока. На деле же это было совсем не приятно. Его трясло, пока врач, Мэри и Баш делали все, чтобы его спасти. Он чувствовал, что ему очень холодно. В моменты прояснения ума он просил одеяла, а Мэри, сдерживая слезы, отказывала ему, потому что он горел, как в огне, и не должен был укрываться. Он дрожал и кричал от боли в животе, пока истекал потом и видел то, чего никто не мог видеть. Его сны о странных вещах: змеях, ползущих сквозь мшистые леса, шалаше в ящике, который был у него в детстве, матери, которую он не знал. Он видел отца. Он так скучал по нему, и так приятно было сидеть и разговаривать с ним о том, как он устал, как ему плохо, и, честно говоря, хорошо ему не было с той поры, как Энн Ширли сказала, что не может выйти за него замуж. Это стало настоящим шоком. Больше не было поцелуев, как тот, которым он одарил ее два года тому назад, но он знал, что она в курсе его любви к ней. Но, рыдая, она сказала «нет», сказала, что ничего не выйдет, что он не может выбирать ее, когда может выбрать кого угодно, что она сделает его несчастным. Когда она это сказала, он понял, что она любит его. Она поступала так не потому, что не желала быть с ним, она поступала так из-за того, что переживала, что он перестанет желать ее. Он не мог подобрать слова, чтобы выразить, как она неправа, что она истинный северянин из всех, кого он знал. Он не знал, как сказать, что для него не существует такого компаса, который не указывал бы на нее. Все, что вышло произнести: — Энн… Пожалуйста, Энн. Пожалуйста. Я… ты должна знать, что я тебя люблю… Но она не поддалась. Весь следующий год кажется болезнью, так что появление брюшного тифа остается почти незамеченным, как и первые дни выздоровления. Все не так скоро или драматично. Просто в один день он практически при смерти, а на следующий немного дальше от нее, слегка остывший, едва беспокойный. Он не в порядке, когда она приходит двумя днями позже, но и уже не настолько болен, чтобы принять ее за одно из видений в бреду. Может быть, для нее все не так, но Энн Ширли — самая реальная вещь из всех, которые он знает. Сразу же он может понять, что она плакала, по-настоящему рыдала целыми днями. Она падает у его кровати, выглядит такой виноватой и грустной, что ему самому хочется расплакаться. — Гил… — выдавливает из себя она. — Я думала… думала… думала, что больше тебя не увижу, думала, что ты уйдешь, и я не смогу тебе сказать, что я… — она останавливается. Гилберт не может широко улыбаться, но в своем представлении ухмыляется, как дурак. Его Энн и не может найти слов? — Я поняла, что я… может быть ты не имел в виду, не имел в виду то, что говорил прежде, но теперь я хочу, чтобы ты знал, какими мрачными и безликими мне казались годы, которые я думала прожить без тебя, — говорит она в стремительном порыве. — И ты, ты должен знать, что я… Она смотрит на него с таким страданием во взгляде (ах, но в нем есть слабая надежда, не так ли?), что ему становится ее жалко, и он тянется, чтобы убрать волосы с ее залитого слезами лица. Поднимать руку так тяжело, он очень изнеможён, но делает это, и произносит первые слова за несколько дней: — Я тоже люблю тебя, Морковка. Гилберту двадцать пять в их первую брачную ночь, он устал, но счастлив после их самого потрясающего дня. Голос Энн подобен бегущему ручью, она говорит о цветах, о торте, о слезах на лице Мариллы, о прекрасной малышке Энн Корделии Бэйнард в миниатюрном шелковом платье, когда они медленно идут в спальню их нового маленького дома. Пиджак Гилберта снят. Он слышит, что Энн затаила дыхание, пока он опускает подтяжки. Она начинает говорить так, как не говорила с времен, когда они были подростками — трещит от волнения. Он хочет, чтобы она вытащила полу его белой накрахмаленной рубашки из его брюк, но в этот раз делает это сам. Затем он ждет от нее знака. Она начинает и останавливается несколько раз, прежде чем повернуться к нему спиной и прошептать: — Поможешь расстегнуть, Гил? (Кажется, все случилось именно после этого. Его слегка дрожащие пальцы расстегивают пуговичку за пуговичкой. Поцелуи. Он стягивает с нее платье и дает ему упасть, а затем, наконец, касается губами везде, где пожелает. Идет спиной к кровати, держа ее ладони в руках. Немногим позже он думает, что никогда не был так уязвим с другим человеком, что никогда не мог быть уязвим. Он хочет спешить, торопиться, но, в то же время, хочет касаться Энн и целовать ее, не останавливаясь. Он знает немного о том, что делать дальше, столько же знает она, и эти два «немного» смешиваются в одно. Даже потом они оба задыхаются, сближаются и напрягаются друг перед другом. Ее зубы находят его плечо и слегка прикусывают, совсем бездумно. Он стонет ее имя, и внезапно все вокруг воспаряет, как стайка ярких птиц, которых спугнули с верхушки дерева). На следующее утро так странно просыпаться на соседней друг с другом подушке, а затем слегка краснеть, что кажется глупым. Энн прочищает горло. — Доктор Блайт, — говорит она с деловым кивком. Гилберт ухмыляется, его карие глаза мерцают. — Миссис Катберт-Ширли-Блайт. Они молчат минуту, пока Гилберт не потирает шею в раздумьях. — Ты… Ты в порядке, Энн? Тебе не… больно или… Он не понимает, отчего сейчас переживает больше, чем прошлой ночью, но это происходит. Честно говоря, он не чувствовал себя так с тех пор, как вернулся в Эйвонли после работы на корабле, с тех пор, как они были детьми. — Даже не знаю, как выразить свои ощущения словами, Гилберт, — отвечает она. — Но я очень далека от того, чтобы чувствовать боль. Я чувствую… чувствую… Ее глаза застенчиво смотрят на него. Застенчивые, большие и голубые, словно океан, через который он проплыл, возвращаясь к ней несколько лет назад. — Да… — говорит он, приближаясь к ней лицом, думая о том, что они могут быть вместе сколько захотят, всегда, и кто они такие, что им досталась такая удача? Он обхватывает ее лицо руками, погружая пальцы все глубже и глубже в столь любимые волосы, и шепчет: — Как и я, Морковка. Как и я, — а потом целует свою жену. Гилберту двадцать восемь, когда он держит на руках первого сына. Он так боится из-за прошлого раза, когда их бедная крошечная дочь покинула мир в тот же день, когда родилась. Он хотел кричать, он помнил из своего горького опыта и знаний, что Энн так глубоко ранена, что он не способен эту рану залечить. (Их прекрасная Радость. Она была так чиста и мила, и ощущалась на руках такой легкой, будто у нее полые кости, словно у пташки. Он думал, что она выглядит, как дитя феи. Может быть, она именно такой и была. Для чего бы она ни была создана, здесь ей было не место. Страна фей снова нуждалась в ней, предположил он, и иногда, когда о ней было тяжело вспоминать без боли, он представлял, как она летает на маленьких крылышках, и, свернувшись калачиком, спит в розовом бутоне). Но в этот раз было иначе. Он знал это, как только возложил руки на сына, забирая его у матери. Он такой крепкий, теплый и громкий. Он с земли, это дитя. Он проживет долго, очень долго. (Многие годы спустя его крепкий мальчик станет молодым человеком, который вместе с другими пересечет море, чтобы биться в войне, такой великой и ужасающей, что повергнет в агонию весь мир. Какое-то время они не будут знать, где он, и Гилберт будет делать все, чтобы остаться в своем уме и заботиться об Энн, которая обыщет весь свет ради своего ребенка, воя и сходя с ума от ужаса, если только сможет. Он будет держать ее в объятиях и, думая, что забудет об этой секунде, сможет убеждать ее: — Нет, он вернется, он к нам вернется, его дни еще далеко не закончены. И он будет знать, что это правда). Но это далеко впереди. Сейчас он сидит в кресле позади их кровати, пока Энн спит сном бойца, изнеможенная родами. Она бледна, ее волосы спутаны и разбросаны по подушке. Будто бы она под водой. И она выглядит прекрасно. Новорожденный тревожно сопит в своей корзине. Гилберт достает его и укладывает на своих коленях, в попытке дать Энн еще немного отдохнуть. — Привет, Джеймс Мэттью Блайт, — тихо говорит он, глядя в маленькое лицо. — Твоя мама считает, что ты Джем. А ты что думаешь? Младенец торжественно смотрит в ответ, крошечный сверток в белом вязаном одеяльце. «О, малыш», — думает Гилберт. — «Мой малыш. Мой и Энн». Сердце Гилберта Блайта больше не принадлежало ему с тех пор, как, будучи пятнадцатилетним, он встретил девочку в лесу. Теперь он чувствовал то же самое, глядя в глаза маленького человека. Вот и ты. Я тебя знаю. Я буду заботиться о тебе вечно. Я ждал. Я скучал. — Я думаю, она права, — прошептал он, и поднял ребенка нежно, с робостью (эта робость окончательно исчезнет в следующие несколько лет, когда родятся остальные пять детей Блайтов… а пока он немного боится случайно навредить маленькой хрупкой персоне). — Я думаю, ты Джем. Не Джейми, мы обсуждали это до того, как увидели тебя, — он прерывается, глядя на сына (его СЫНА, от этого слова сжимается сердце!). Его глаза голубые, почти синие. Гилберт считает, что они сменят цвет, может быть, на карий, как его собственные. Он надеется, что и прическа у ребенка будет та же. Сейчас виден только маленький пучок, но и то, что уже есть, сияет оранжевым — красным в свете лампы. — Значит, Джем. Джем Блайт. Но, знаешь… иногда, думаю, я буду звать тебя Морковкой.