Изгоняя дьявола (вы рискуете призвать его ангела)

      Пламенный меч приятно тяготит руку. Огонь на нём трепещет и подрагивает. Воздух раскаляется и едва слышно трещит. Языки пламени танцуют в диком танце, ветер развевает их, заставляя не стоять на месте. Могучая фигура несокрушимой скалой возвышается над Садом и неустанно бдит. Она не шевелится и не сходит с места, и несчётное количество очей всматривается вдаль.       Пока единственная пара глаз смотрит и видит лишь то, что ей одной дано увидеть.       Когда всё только начиналось, он уже был здесь. Слепящий свет, обжигающее тепло, непоколебимая устойчивость, безоговорочная покорность, равнодушная статичность — он бдит и охраняет, а пламенный меч приятной тяжестью отягощает одну из четырёх рук.       Страж Восточных Врат исправно выполняет свою службу. И за это Она награждает его новым заданием.       Отпусти их.       (отдай им свой пламенный меч)       (защищай их)       Две пары крыльев с шорохом резко расправляются в стороны, а не имевшее чётких очертаний исполинское тело приобретает свою осязаемость. Бдящие очи моргают в первый и последний раз и растворяются в тумане, и грозный херувим выполняет свою работу.       Возможно, когда-нибудь он пожалеет о ней, но кто он такой, чтобы подвергать сомнениям Её план?.. ***       Это было нехорошее, тревожное чувство. Кроули ненавидел такие чувства всей своей душой как минимум потому, что следом за ними шли какие-то неприятности. В этот раз всё было точно также, и демон недовольно поморщился. Ещё в понедельник где-то под ложечкой начало сосать этим мерзким неприятным чувством, тянущим предзнаменованием, гнетущим предупреждением.       Вот-вот должна случиться какая-то лажа. — Ты слишком хмур, Антоний. Идём, опрокинь с нами бокал-другой вина, — кто-то из рыцарей зазывает к себе, но Кроули игнорирует призыв.       Он хмурится недовольно и косым взглядом осматривает обитель.       Ей, определённо, далеко до основной резиденции на Кипре, но чтобы перекантоваться пару недель сойдёт. Франция не была основной базой ордена, но здесь было слишком много душ, пригодных для искушения: французы, показательно набожные и фанатично верующие, будто специально были созданы для соблазнов и демонической работы. Кроули нравилось их совращать. По правде говоря, даже больше, чем соседних англичан и немцев: первые были слишком прямолинейны, вторые — также прямолинейны, только к этому ещё добавлялась абсолютная негибкость. Немцы были скучными, педантичными и напрочь лишёнными воображения. Они никогда не рисковали сделать шаг в сторону, если перед ними была прямая ухоженная тропа… Но сейчас не об этом.       Искушать французов же было весело. В их душах горела страсть, Кроули бы даже сказал, пассионарность. Они были чересчур богобоязненными и в то же время доверчивыми. А ещё — в их душах всегда не хватало истинной веры, и именно поэтому самые красивые и величественные храмы были тоже во Франции.       Ну, а ещё где-то в Париже сейчас ошивался один известный ангел — так что страна для сеяния мерзкой демонической скверны была выбрана просто идеально.       Кроули не знает, почему местом своей дислокации выбирает именно орден храмовников. Ему бы, вон, ко двору короля — каких же пороков там только нет! Чего только одно фальшивомонетничество* стоит, ух, загляденье! Но вместо этого демон выбрал французский филиал тамплиеров… Которые, в общем-то, и сами уже давно нарушили заветы своего ордена и превратились в ростовщиков**.       А там, где деньги, как известно, и царство порока.       Кроули в очередной раз нахмурился. Никто не заметил, как в его руке появился кубок вина, и демон опрокинул его в себя. «Надо убираться отсюда, — подумал он, вставая с лавы и направляясь в сторону казарм. — Завтра же поеду в Париж»…       Ночь была беспокойная и очень холодная. Несмотря на середину октября, в укреплениях ордена было холодно, словно в конце осени. Кроули, который не любил холод по многим причинам, ворочался, пытаясь согреться. Ему не спалось, тревога змеилась где-то внизу живота, неприятно сосала под ложечкой.       Демон резко сел. За высоким окном едва-едва дрожал рассвет.       Он намеревался немедленно покинуть обитель, уже даже встал и оделся, как вдруг…       Облава на орден случается ранним утром пятницы. Королевские вассалы, рыцари гремят оружием и отборной бранью, а епископские легаты держат перед собой кресты и Святое Писание. Они нападают внезапно, громят всё на своём пути, врываются в казармы, и ни один рыцарь не успевает опомниться и понять, что происходит. Королевские гвардейцы грубо стаскивают ещё не проснувшихся храмовников, кого-то бьют, кого-то, кто пытается отбиваться, убивают.       Грохот и брань, стоны и лязг оружия перекрывает церковная латынь и выставленные вперёд кресты, от которых по коже Кроули проходит неприятный зуд и сводит скулы.       Он пытается незаметно просочиться, сбежать по-тихому, пока не стало поздно, но путь ему преграждает серебряное распятие, едва не впечатывающееся демону в лоб.       Вблизи освящённые вещи вызывают тошноту и головокружение, и Кроули морщится, пытается уйти от дискомфорта. Он чувствует на коже фантомный жар, будто прикладывают раскалённое клеймо, и повинуется инстинкту, что гонит его прочь, прочь от святынь, словно бродячую бешеную собаку от постоялого двора.       Кроули шипит по-змеиному, зрачки нечеловеческих глаз сужаются в одну сплошную тонкую чёрную линию, тело неестественно гнётся. Раздвоенный язык, дрожа, высовывается наружу и втягивается обратно. Он чувствует страх окруживших его людей, и демон удовлетворённо скалится.       «Бегите, спасайте свои никчёмные тушки!» — ему так и хочется выкрикнуть, но оторопевшие священники, которые уж точно не ожидают, что действительно встретят среди благородных рыцарей-храмовников «еретика и дьяволопоклонника», собираются с духом и вместо того, чтобы бежать, решительно сужают кольцо. Выставляют перед собой кресты и громко читают Святое Письмо, и Кроули пятится к стене, продолжая шипеть. Освящённое дерево ещё даже не касается его, но он всё ещё чувствует на себе смертоносный жар. — Он одержим демоном! — перешёптываются где-то рядом с ним. — Он — сам Сатана! — вскрикивает кто-то наиболее смелый. — Такому не место на Его земле! — говорят остальные.       Клирики подносят распятия в опасную близость к демону, и он шипит громче, уязвимый, загнанный в ловушку зверь, пока трое наиболее смелых и крепких солдат связывают его руки грубыми верёвками за спиной. Его выводят первым — в сопровождении священников, — и демон чувствует себя диковинной зверушкой. Ценным трофеем, который ты никак не ожидаешь получить хотя бы потому, что никогда действительно не верил в его существование.       В подвалах инквизиции холодно и сыро. Псы Господни*** ходят вокруг него кругами, не зная, с какой стороны лучше подступиться. Лакомый кусок — одержимый бесом, а то и вовсе лукавый во плоти! — кому ещё и когда доведётся изгонять его?       Страх пересиливают тупой фанатизм, ненависть к тому, что человеческий разум не может понять, и почти детское любопытство. Кроули дёргает прикованными к андреевскому кресту руками, но ничего не может сделать. Он не может уйти: святая вода, которой предусмотрительно смочили металлические кандалы, ослабила демона, оставляя на запястьях и лодыжках ярко-красные ожоги. Скрипит зубами, ожидая, что будет дальше, и надеется, что передряга не выйдет из-под контроля.       Здравый смысл и инстинкт самосохранения всё же берут верх, и всё, что они делают, — читают Псалмы и обновляют воду на кандалах. Пока где-то там, наверху, готовится священный костёр и обряд для того, чтобы изгнать адское отродье.       «Могло бы быть и хуже», — Кроули пытается быть оптимистом. В конце концов, его могли запытать до смерти (ну, вернее до развоплощения), а испытание огнём он, слуга Ада, уж как-нибудь пройдёт.       Наверно.       Священный огонь инквизиции отличается от простого огня, и уж тем более — от огня адского. Он — словно раскалённое добела железо, которым с Кроули медленно снимают кожу. Она краснеет, пузырится волдырями, и невыносимая боль иглами медленно впивается в мышцы и кости. Демон шипит, дёргается, пытаясь уйти от боли, но его тело крепко привязано к жертвенному столбу. Окроплённые святой водой верёвки жгучей крапивой до крови натирают и без того повреждённую кожу запястий, а латынь заклинаний-изгнаний серебряными гвоздями прибивает к дереву.       Языки пламени взымаются всё выше, лижут голени, кусают бёдра. Шипение перемежается с жалкими всхлипами — слёзы против воли текут из змеиных глаз, желтизна которых затопила собой всё; Кроули кусает губы, мычит, издаёт болезненные стоны, но из последних сил пытается сдержать крик. Пытка с каждым мгновением становится всё более невыносимой, и демон малодушно мечтает, чтобы она поскорее закончилась.       А потом вспоминает, что его ждёт, если это случится.       В лучшем случае ему повезёт лишиться тела и развоплощённым вернуться в Ад. Кроули всей своей душой ненавидел это место, мрачное, тёмное, унылое и гнилое, и перспектива провести там в ожидании тела несколько десятилетий терзаний и мучений его не прельщала совершенно. Однако худший из вариантов предполагал, что священный огонь испепелит его совершенно, с головы до пят физического тела и до кончиков обуглившихся крыльев его сущности. Он умрёт — окончательно и бесповоротно, и перестанет существовать в любом из миров.       Кроули до крови прикусил губу и с силой ударился затылком о деревянный столб. Чего бы ему это ни стоило, он должен сохранить своё тело… Ну или хотя бы большую его часть. — Exorcizamus te, omnis immundus spiritus… — бубнили клирики под треск сгорающих поленьев. — …eradicare et effugare… — эхом вторили им другие голоса. — …Ergo, draco maledicte et omnis legio diabolica, adjuramus te per Deum vivum, per Deum verum, per Deum sanctum… — продолжали терзать Кроули священники.       Он стонал от боли, закатывая глаза, из которых уже давно текли слёзы, сменившиеся кровью, и из последних сил пытался сдержать…       … своё тело от превращения в прах.       … свой дух от неминуемой гибели.       … свою древнюю сущность, что была древнее, чем весь этот мир, которую Кроули ненавидел и презирал сильнее, чем весь Ад вместе взятый.       Демон, истинный дьявол, внутри него, которого ему в обычное время хватало сил подавлять и игнорировать, отрицать и прятать, сейчас с отчаянной силой рвался наружу, требуя крови тех, кто заставляют его страдать так сильно.       Кроули буквально давится собственной кровью, пламя змеями скользит всё выше и выше, обжигая бока, змеясь по животу. — Vade, satana, inventor et magister omnis fallaciae, hostis humanae salutis, — громом гремит голос епископа — ему вторит хор легатов. — Domine, exaudi orationem meam. Et clamor meus ad te veniat****, — могучие звуки уносятся ветром ввысь; демон внутри Кроули ломает свою клетку и рвёт жилы, пытаясь вырваться наружу.       Он чувствует, как трещат рёбра, а последние силы иссякают, и громкий отчаянный крик, преисполненный боли, заглушает человеческую мольбу, обращённую к Господу.       Вспышка яркого, чистейшего света ослепляет святостью и обжигает благодатью. Огонь от неё шипит и трещит снопом искр, а демоническая сущность заполняется чёрной кровавой яростью. Которая, однако, мгновенно затухает — удачный момент был утерян, и наполовину обгоревшему телу мало что может помочь. Однако всё равно становится легче, когда глупые клирики затыкают свои поганые рты, и освящённое серебро латыни перестаёт бить своими точными выверенными ударами.       Перед глазами, застланными пеленой кровавых слёз, встаёт множество неусыпных очей, то открывающихся, то закрывающихся на расплывающейся спине. Они бдят, наблюдают сквозь пространство и время и сейчас суровым неподкупным взглядом смотрят на Кроули. Две пары пылающих языками белого пламени огромных крыльев, раскрытых в обе стороны, сверкающих чистейшей белизной, закрывают Кроули обзор, но это и неважно: его собственные глаза закатываются от бессилия. Сдерживающая связанными руки бечёвка догорает дотла, и тело подаётся вперёд, навстречу огню.       В самый последний миг Кроули чувствует, как чьи-то сильные руки подхватывают его легко, словно пушинку, пока босые ноги без вреда для своего хозяина стоят на горящих дровах. ***       Азирафель чувствует.       Страх, отчаяние, невыносимую боль, предрешённость — он чувствует их. Первородную ярость и жажду крови, чёрную ненасытную пустоту, пожирающую свет и надежду — в груди шевелится предостережение, а в голубых глазах холодом звенит праведный гнев. Демон вырывается из своей клетки, он сеет страх и смерть, разрушения и ужас, и белоснежные крылья одним сильным взмахом переносят ангела на тысячи миль. — Deus coeli, Deus terrae, Deus Angelorum, Deus Archangelorum, Deus Patriarcharum, Deus Prophetarum, Deus Apostolorum, Deus Martyrum, Deus Confessorum, Deus Virginum, Deus qui potestatem habes donare vitam post mortem, requiem post laborem…***** — слова святой молитвы заглушаются неистовым криком отчаяния и нечеловеческих мучений, подавляемым рыком злобного, ненасытного зверя и тихими усталыми всхлипами.       Неустанно бдящие очи, покрывающие всё тело могучего херувима, вглядываются в то, что не доступно зрению простых смертных, пока единственная пара его глаз смотрит на окровавленное, искажённое мукой лицо.       Праведный гнев и божественная ярость вспыхивают огнём отмщения в груди небесного воина. Четыре крыла с шумом раскрываются в стороны, пока четыре меча отягощают четыре руки грозного херувима. На четырёх исполинских ликах слуги Господа нет ничего, кроме священного равнодушия, но в единственной паре глаз яркими всполохами пылает нескрываемая злость.       Люди дрожат от страха, отступают и жмутся друг к другу, в благоговейном ужасе взирая на лики могучего существа. В нём сосредоточие божественной силы и мощи, он — неотвратимость и бесстрастность.       Он — Ангел Восточных Врат.       Он — исполнение приказов Господа.       Он — хранитель и защитник.       И он пришёл сохранить и защитить своё. Пусть даже ради этого ему придётся нарушить единственный завет, которым он был одарён.       Неподкупный Страж не чувствует боли, когда обращает своё оружие против тех, кого ему было велено оберегать.       Глупые тщедушные людишки — им не просто не хватает веры — у них её нет. На четырёх ликах не дрожит ни один мускул, пылающие золотом глаза орла и льва вспыхивают и тут же гаснут, налитые первобытной яростью глаза быка темнеют от неё, а голубые глаза человека становятся синими от кристаллизирующегося в них холода. Горячая человеческая кровь реками течёт по земле, и благодатная почва с благодарностью впитывает её. Разящим клинкам херувима достаточно одного точного выверенного молниеносного движения, чтобы вспороть брюхо тем, кто играет с силами, которые не может осознать.       Ведь ангелы поражают неправедные души божественным гневом и бесстрастностью. Жестокостью и мощью, устрашающей не меньше, чем мстительная злоба обманутых демонов.       Ледяное равнодушие в статичной недвижимости замирает на грозных ликах херувима. Четыре ноги его переступают через трупы, и светлая кожа, расплывающееся сияние пачкается алой кровью, которая внезапно оказывается небесному воину так к лицу. Он величественной поступью ступает в пламя, что шипит, но не смеет ранить, в тот самый миг, как догорает последняя верёвка, и слабое тело падает вперёд. Он с легкостью подхватывает его, будто оно ничего не весит, и тело несчастного обмякает в сильных руках, словно тряпичная кукла.       Херувим аккуратно и бережно поднимает изувеченное обгоревшее тело, с нежностью прижимая его к груди и с невысказанной скорбью глядя единственной парой глаз на окровавленное, искажённое мукой лицо. — Ох, мой дорогой, мне так жаль, — шёпот четырёх ликов угрожающим эхом отдаётся по месту жестокой казни, и печаль переполняет сердце божественного воина.       Он неустанно бдит, обороняя и предотвращая, но в этот раз он едва не допустил свершение страшного.       Сильные крылья одним взмахом поднимают горячий ветер и переносят ангела и его самое ценное сокровище в безопасное место.       Раны, нанесённые пламенем и святой водой, просто ужасны. Азирафелю приходится приложить всё своё мастерство, чтобы обратить вспять необратимый процесс. Обуглившиеся ноги медленно светлеют, слой за слоем покрываясь новой кожей; на стёртых до костей запястьях она медленно срастается. Волокна мышц по новой соединяются друг с другом, закрывая страшные язвы, пока с губ четырёх ликов херувима слетают слова на древнем, давно забытом языке. Четыре руки мягко держат хрупкое тело: одна нежно гладит по волосам, одна поддерживает под голову, а две другие мягким светом исцеляют ужасные раны. Кроули, бледный и едва живой, тихо болезненно стонет и тянется вперёд к приятной ласке.       Истекающее кровью основание своих собственных крыльев грозный херувим игнорирует. Гнев Всевышнего звенит предупреждением, ломает кости фантомной болью, выворачивая суставы в противоположную сторону. На трёх ликах застывает смирение, пока на четвёртом страдания идут рука об руку с покорностью.       Он нарушил свою клятву, но он не мог поступить иначе.       На восстановление демона уходит намного больше времени и сил, чем Азирафель думает. Двадцать пять лет Господь терзает его муками расплаты и наказания, болезненного раскаяния и невидимой глазу борьбы между долгом праведным и долгом сердца. Двадцать пять лет он не принимает привычный антропоморфный облик, исцеляя изувеченное тело и вытаскивая из тьмы изувеченный дух — впервые в сознание демон приходит только в начале 1342-го.       Тело слабое и плохо слушается, перед глазами всё плывёт, и взгляд не может сфокусироваться. Кроули громко протяжно стонет, поворачивая голову, и тут же чувствует мягкое прикосновение к своей щеке. — Ази… рафель… — голос подводит так же, как тело и зрение, Кроули хрипит, в отчаянии хватая руку ангела. — Ш-ш-ш, мой дорогой, я здесь, — его голос тихий и нежный, он словно колыбельная, от которой демон мгновенно проваливается в очередной сон. — Я рядом, — не пытаясь высвободить руку, которую всё ещё крепко сжимает Кроули, заверил его Азирафель.       Окончательно демон восстанавливается только к концу века, но активно бодрствовать начинает уже с 60-х. Тело его, правда, всё ещё плохо слушается, поэтому ангел остаётся ещё ненадолго, чтобы позаботиться о демоне.       Он делает вид, что не замечает, как внимательно и пристально следят змеиные глаза за осторожными движениями ангела, залечивающего свои собственные раны. Сворачивающаяся кровь и тонкие линии белёсых шрамов на память — не то чтобы ты поступил неправильно, Азирафель, но долг есть долг, не забывай о нём.       В глазах Кроули горечью мелькает сожаление. — Проклятый четырнадцатый век, — устало и бесцветно произносит Кроули, прикрывая глаза и отворачиваясь. — Самый худший век за всю историю человечества, — Азирафель не спорит с ним. Лишь легко улыбается и думает, что на самом деле, оно того стоило.       Заветы Господа нерушимы, но равно с этим Её пути неисповедимы. Как и трудности, которыми Она, словно шипами, усеивает два пути, что уже давно слились в одну долгую широкую дорогу.       Они не говорят о произошедшем. Более того, они в принципе больше ни разу не вспоминают о случившемся. Напоминанием служат лишь шрамы — длинные полосы на спине ангела и остаточные бледные следы ожогов от святой воды на запястьях и лодыжках демона, но они оба уже давно научились не обращать на них внимания. И хотя это то самое время, когда Азирафель был рядом с Кроули практически круглосуточно, сам демон всё равно ненавидит его.       Он ненавидит четырнадцатый век всей своей душой не только за собственные страдания и пропущенное веселье вроде начала Столетней войны, нет. Прежде всего он ненавидит его за ту боль, что причинил Азирафелю.       Ангел Восточных Врат, защитник человечества, истребил людей, что мучили его, демона. Он нарушил приказ, он пошёл против Воли Всевышнего и против своей природы — ему понадобится более одного столетия, чтобы восстановить свои душевные раны. И пусть Азирафель никогда даже вскользь не упоминает об этом, Кроули знает, какие муки на самом деле испытал его ангел.       И виноват в них был именно он.