Lepus Heart

Она зашла в купе, небрежно кинула журнал, издаваемый ее отцом, — «Придиру» — на сиденье и расположилась у окна. Глядя через стекло на отъезжающую платформу через спектрально-астральные очки, окрашивавшие привычные для глаз цвета в калейдоскопные и обнаруживавшие мозгошмыгов, она тихонько вздохнула — глубоко и грустно. Она отправлялась в поездку на два месяца, и впервые это не приносило того трепета, который обычно сопровождал ее путешествия. В этот раз она не так сильно хотела уезжать — потому как была весомая причина, чтобы остаться. Но чем больше она об этом думала, тем больше убеждалась в том, что не стоит отчаиваться, ведь ее тоже ждали. Ее ждал он. Что может быть прекрасней, что может дать больший стимул для скорейшего завершения запланированных дел и не менее скорейшего возвращения? Она ехала в Ланьон, небольшой город в Бретани: французские коллеги попросили Управление по делам незарегистрированных магических существ, где она сейчас работала, оказать содействие в ловле группки какого-то особого вида пикси, терроризировавшей жителей этого кантона. Почему европейское отделение Управления не могло этим заняться — неясно, и все же руководство решило не портить и без того натянутые отношения и отправило на своеобразную разведку ее. Она была знаменита на своей работе тем, что ей без труда удавалось наладить контакт как со всяческими бестиями, так и с временными коллегами; ее посылали в любой конец света, да она и не была против — дома ее ничего не держало, кроме отца, но тот только поощрял дочь в совмещении «полезного», по его мнению, дела и работы. Конечно, многие подшучивали над ней, потому что помимо обозначенных в деле существ она видела и других — тех, кого не видел больше никто; у кого-то это вызывало насмешку, кто-то привык к «странностям», и мало кто действительно верил ей. Но ее это не смущало: она нашла золотую середину, ту самую, которая позволяет наслаждаться тем, что имеешь и жить здесь и сейчас. И, конечно, попутно знакомиться с необычными и неожиданными зверьками. На дело ей выделили два месяца: за это время она должна была ознакомиться с ситуацией, наладить отношения с жителями и разведать, что за существа наводят непорядок в кантоне; необходимо было дать их точное внешнее описание, поведенческую характеристику для последующей регистрации в Управлении, а потом и в Министерстве Магии. Она прекрасно понимала, что пикси — довольно изученные существа, а потому столько времени ей не нужно, какой бы странный этот конкретный вид ни был. Но, с присущей ей легкостью и решимостью делать, что следует и встречать неизбежное достойно, она для себя нашла утешение. Ланьон — старый регион, и ее манило исследование узких извилистых улиц, покрытых брусчаткой, знакомство с камнями, заложенными еще первыми кельтами, с монументами и алтарями, ей не терпелось искупаться в реке Леге — ночью, при лунном свете, обнаженной, невидимой для остальных глаз и, конечно же, посетить замок Кердуэль: согласно легенде, именно там король Артур собирал рыцарей за «круглым столом», а значит, там наверняка присутствовал сам Великий Мерлин. Каково будет, когда она окунется в эту древнюю магию, окутывающую замок и окрест! Именно такие мысли — полные нетерпения, надежд и легкой меланхолии — сопровождали ее на пути во Францию. В начале путешествия она наблюдала за колыханием трав и вереска, за красочными закатами, переливавшимися на небе, как искорки магии в ее очках; потом она читала журнал и радовалась тому, как хорошо идут дела у отца — на обложке значилось внушительное число тиража — трехсоттысячный; периодически она выходила в проход и беседовала с пассажирами, доказывая пользу гномьей слюны или пытаясь показать каждому, у какого уха у него летает мозгошмыг. Под конец, когда дорога через тоннель показалась особенно бесконечной, как будто тебя всасывает в трубу маггловского пылесоса (о нем ей рассказывала Гермиона), она задремала, предаваясь полусну-полуфантазии, пока не раскрылась дверь купе. — Мисс Лавгуд, конечная.   *** Когда в очередной раз лопнула склянка, он уже не удивлялся. Он даже не злился, как это было на первых порах, не посылал проклятья всем почившим и ныне живущим магам, не рычал, как загнанный зверь; лишь глубокая складка между бровями, прорезавшая лоб и придававшая ему еще более грозный вид (хотя, казалось бы, куда грознее), выдавала его недовольство. Так длилось уже месяц, с тех самых пор, как Полумна уехала. Сначала он списывал все на невнимательность, родившуюся от усталости: он много работал в последнее время и мало спал. Однако в подобном режиме ему приходилось существовать уже много лет, и какой-то недосып не мог вывести его привычную, выработанную годами сосредоточенность из равновесия. Потом причиной неудач была определена сложность зелья, над которым он трудился, — это, правда, нещадно било по его самолюбию, но, по крайней мере, многое объясняло. И опять же, несмотря на комплексность разработки, на сложность подборки ингредиентов, он так и не смог заставить себя поверить в это: самый трудный этап, все-таки, не сам процесс варки, сколько композиция, определение первоначальных данных, а с этим он успешно и вполне быстро справился. Так что и неоднозначность зелья отбрасывалась как первопричина. Он долго отгонял назойливую мысль, страшился ее и никак не хотел признавать: неудачи начались именно с отъезда Лавгуд. Несмотря на выцеженную сквозь зубы просьбу писать ему, Полумна оказалась крайне необязательным собеседником, и вместо увещевательно обещанных ею писем раз в неделю за весь месяц он получил весть лишь раз — в день ее приезда в Ланьон. Потом она пропала, словно ее сожрали эти клятые пикси, которых она поехала изучать; либо она утонула в этой реке, о купании в которой она так томно мечтала вслух; либо же король Артур восстал и приказал ей собрать останки всех своих рыцарей и заняться их воскрешением. Иной причины, почему эта белокурая нимфа так скоро позабыла о нем, хотя обещалась помнить — и даже скучать — он придумать не мог. И почему-то это его сильно задевало. И зелье, которое заказчик ждал уже в следующем месяце, никак не хотелось вариться. Он перепробовал все последовательности, все смешения; истолок то, что надо растирать; растер то, что надо бросать горстями; наливал то, что надо закристаллизовать; словом, вел себя не как профессионал, а как тупые первокурсники, не удосужившиеся открыть учебник и варившие как Мерлин на душу положит. Или даже наложит. Он тяжело вздохнул, сел в кресло и уставился в потолок. Рядом по привычке стоял бокал огневиски, хотя он всегда презирал алкоголь и считал это юдолью слабаков. Почему-то это начало его успокаивать, почему-то приятным стало, как разливается по внутренностям тепло, но оно не могло сравниться с тем, которое создавало ему уют и покой последний год. Это тепло дарила только она. Он запустил пальцы в волосы, прикрыв глаза, представляя, как тонкие, нежные, мягкие руки размеренно и чуть рассеянно, чуть царапая массировали голову в те моменты, когда ему было трудно, когда он урабатывался: тогда любую усталость сразу снимало как рукой, но он любил посидеть так чуть подольше, насладиться еще одним лишним моментом ласкового прикосновения. Сейчас, угрюмо хмыкнув, он распрощался с этой затеей, потому что его огрубевшие пальцы не шли ни в какое сравнение с руками покинувшей его белой девочки. Он презирал самого себя за эту слабость, но ничего не мог с ней сделать, как ни старался — а старался он с присущей ему методичностью, рассудительностью, рациональностью. Исследовав взглядом очередную трещинку в потолке, он резко встал, не давая себе забыться в мыслях о ней, заставляя изобразить хоть какую-то видимость активной деятельности, как вдруг в окне раздался стук. Он открыл ставни, и в комнату влетела сова. Наконец-то, подумал он с облегчением, смешанным с непонятным трепетом внутри. Нетерпеливыми пальцами он развязал голубую ленточку письма, сел прямо на полу и стал читать. Витиеватым почерком она, как ни в чем не бывало, рассказывала ему о своей работе, о том, как проводила время в старом городе, о своих коллегах (он чуть хмыкнул, когда прочел слово «друзья», и словил себя на ревностной мысли, нет ли среди ее новых «друзей» мужчин); как и все ее письма, это было лишено какой-либо структуры, упорядоченности; он знал, как она их пишет: едва склонившись над столом, поигрывая пером, засматриваясь в окно, что-то вспоминая и хихикая под нос — она это объясняла озорством придуманных существ, но он привык к этому, а потому это письмо читал, отчетливо представляя ее, как будто видя прямо перед собой. Не изуродованное тривиальностью, и все же столь приятное письмо он положил на стол, выделив для себя всего две строчки — первую и последнюю: «Дорогой Северус!» «Твоя Полумна» Моя, подумал он, моя.