Открытия и исследования

— Кажется, все, — Шнайдер щурится, в последний раз все придирчиво, внимательно осматривая и вытирая с пальцев остатки мази, но вроде бы ничего не осталось необработанным. Спина Пауля сейчас напоминает полотно авангардиста: красные полосы от плети внахлест идут по бокам и плечам, перекрещиваются сеткой — короткие, длинные, толстые, тонкие... Еле заметные и такие, что выдаются, будто спины китов из-под воды. Можно было бы сфотографировать и отправить в любую новомодную галерею или выставлять на аукцион, дав какое-нибудь пафосное название, но Шнайдеру сейчас больше хочется спать, чем размышлять о тонких художественных материях. Он уверен, что Пауль придерживается того же мнения. Поэтому Шнайдер, подавив желание от всей души хлопнуть ладонью по и без того настрадавшейся коже, мягко касается плеча друга и встает с кровати. У него спина не лучше. Вообще, их удары, конечно же, были далеки от настоящего, истинно болезненного самобичевания, но все равно хватило, чтобы спина теперь ныла и горела от любого движения. Да и холод внес свою лепту, заставив кожу затвердеть, как камень, острее воспринимать любые прикосновения, а затем лопаться, будто пластик на морозе. Сейчас Шнайдер корит себя за усердие. Те, кто поумнее да поосторожнее — Рихард, к примеру, хлестали совсем не сильно и теперь не мучаются, а вот ему зачем-то понадобилась достоверность. Боль не пугала. На поляне он и вовсе поймал какой-то кураж от остро-жалящих прикосновений, но вот последствия оказались куда плачевнее, чем он ожидал. Хочется только лечь и отдохнуть, но ноющая боль не даст этого сделать. Благо, у них есть успокаивающая мазь. И они сами друг у друга. — Давай, Шнайдер, пошевеливайся — я спать хочу, — охая и ахая ворчит Пауль, тоже слезая с постели, и они меняются местами. Теперь Шнайдер лежит, блаженно вытянувшись на мягкой перине и зарыв нос в подушку, а Пауль зависает рядом, выдавливая на пальцы мазь. Он едва успевает коснуться бледной кожи, размазывая прохладный гель по особо крупной алой отметине, как Шнайдер вздрагивает всем телом и напрягается — Пауль чувствует налитые мышцы. Не понимает, что происходит, но решает дать другу передышку. Может, мазь слишком холодная, а может он причинил боль слишком резким движением. В любом случае Пауль решает, что лучшим выходом будет убрать сейчас руку и дать Шнайдеру привыкнуть. Пауль даже не находит в себе сил, чтобы устроить допрос. А это показатель высочайшей усталости, и это удручает. Обычно он не может пройти мимо и не разузнать все, а сейчас хочется только лечь и провалиться в темный колодец со сновидениями, которых на утро уже и не помнишь. Дождавшись более размеренного дыхания друга, Пауль вновь принимается размазывать мазь самыми подушечками пальцев, чтобы не принести дискомфорта, но Шнайдер снова вздрагивает и снова напрягается. Пауль решает оставить пока эту царапину в покое, скользит выше, к лопаткам, но теперь Шнайдера колотит без остановки — бледная кожа, россыпь родинок и вибрация под ладонью. Уставший мозг подкидывает ассоциацию с мурлыкающим котом, и Пауль глупо хихикает. — Шнайдер, в чем проблема? Я ведь не член тебе наглаживаю, прекрати трястись. Тот в ответ только сопит, хотя обычно неловко огрызается, вызывая у Пауля отеческое умиление и слезливую гордость за старательного ученика. Раньше ведь Шнайдер и словесные пикировки были вообще двумя несовместимыми понятиями. Чуть что — сразу полыхающий праведным гневом взгляд и угрозы. Никакого изящества. Задумавшись, Пауль продолжает заторможенно поглаживать кожу под лопатками, чувствуя, как напряжены мышцы. Хмурится, водит ладонями чуть дальше и дольше, пытаясь заставить Шнайдера расслабиться, но, кажется, это работает как-то не так — тот напрягается еще больше и такое чувство будто уже вовсе не дышит. — Шнайдер, если больно — скажи, я постараюсь быть нежнее. Пауль старается свести все шутку, но переживает всерьез. Под пальцами трепещет мягкая кожа и каменные мышцы, и острые лопатки то и дело очерчиваются резче, вновь пропадают и вновь натягивают кожу, настолько Шнайдеру трудно лежать спокойно. Это очень и очень странно, и Пауль не понимает, в чем дело. Не может Шнайдеру быть настолько больно — он едва касается кожи, едва давит, втирая мазь. Но все равно под руками — трепещущее, обжигающее тепло воспаленных участков. — Просто заткнись и намажь мне спину, ладно? — шипит Шнайдер сквозь стиснутые зубы. — Что, эрогенная зона? — хмыкает Пауль. А Шнайдер молчит. В уставший мозг Пауля закрадываются подозрения. Подозрения подтверждаются, когда он проводит испачканным в мази пальцем по очередной полосе припухшей, покрасневшей кожи у Шнайдера на боку, а тот извивается как змея и нервно передергивает плечами. Все и без того ясно, но Паулю нужно подтверждение, и потому он молчит и не двигает руками, просто удерживая ладони на чужих лопатках и повышая градус молчаливого напряжения. Шнайдер нервно сопит. — Да, — наконец-то созревает он и смотрит на Пауля почти враждебно. Шнайдер ожидает подколки, нападения, обидной шутки — чего угодно. Чего он точно не ожидает, так это того, что Пауль, потупив секундочку, просто продолжит мягко водить ладонью по очередному пострадавшему участку. — Весьма занимательная информация, спасибо. И определенно не то, что я хотел бы знать в три часа ночи. Паулю, вот честно, почти все равно на сам факт такой чувствительности. Не все равно на факт того, что Шнайдер это скрывал. Как так то? Возмутительно. Шнайдер снова сопит, но теперь Пауль не спешит разминать твердокаменные мышцы ладонями. Наоборот: водит задумчиво по алым отметинам пальцем, дразнится, отказываясь себе в этом признаваться, и любуется тем, как четче проступают линии под кожей каждый раз, как Шнайдера передергивает. — Мать твою, что ты делаешь? Шнайдер сбивчиво дышит и очень яростно смотрит, кажется, даже забыв про усталость и боль. А у Пауля руки трясутся от желания добиться еще более яркой реакции. Он идиот. — Мажу, — он пакостливо улыбается краешками губ. Хочется стереть эту улыбку с лица, не нагнетать еще больше, но он не в силах совладать над собой. И над руками, что продолжают мягко поглаживать горячую кожу. — Пауль, я не шучу — прекрати. Шнайдер сейчас, наверно, и подушку порвет, так сильно он вцепился в нее пальцами. Яростный блеск в глазах, нервно, зло поджатые губы, желваки на скулах... Паулю осталось додавить совсем немного. Он мягко скользит ладонью по боку, поглаживая вспухшие рубцы. Это уже, и правда, мало похоже на помощь и обработку ран. Это... Пауль об этом не думает. Совершенно точно и однозначно нет, не думает. Ему просто нравится касаться приятно-раскаленной кожи и чувствовать, как подрагивают мышцы, видеть, как Шнайдер нервно и до крайности забавно извивается. Пауль вообще не склонен к составлению планов и какой-либо систематизации. Просто делает, а к чему его действия приведут — разговор другой, и с последствиями лучше разбираться на месте. — Ты можешь кончить, если тебе будут гладить только спину? Палец скользит с бока к подмышке, а затем возвращается к ямке позвоночника, и Шнайдера прошивает очередная крупная дрожь. Наверно, только дезориентация и острота прикосновений к израненной спине не дают ему вскочить на ноги и уйти от навязчивого внимания. Или дать Паулю в нос. Или еще что-нибудь. Пауль идиот дубль два. — Не проверял. И не горю желанием, сечешь? — Шнайдер гневно раздувает ноздри, но лежит и не рыпается, пока теплые ладони путешествуют по его спине. Пауль чувствует себя укротителем: прямо перед ним клетка со взбешенным тигром, и единственное, что спасает — тигр до сих пор не понял, что засов на двери сломан. — Зря. Такой простор для исследований, знаешь ли, — он чертит самым краешком ногтя линию у Шнайдера где-то на пояснице, и тигр сносит решетку. Благо, Пауль успевает навалиться на Шнайдера, прижаться щекой к теплому плечу и банально удержать друга на месте весом собственного тела. — Тише, я не все еще намазал, — в груди гуляет смех, но Пауль загоняет его куда подальше, торопливо выдавливает на руку еще мази и втирает ее в рубцы на боках. Шнайдер под ним тяжело вздыхает, спрятав лицо в подушке. — Слезь с меня. — М-м-м... Не-а. Шнайдер опять вздыхает, кажется, смиряясь с тем, что дружит с ночным кошмаром и олицетворением бесцеремонности. — Как ты вообще додумался плетку в руки взять, раз тебя так дергает? Придурок, — Пауль уже из банального интереса ведет ногтем по коже прямо между двумя воспаленными участками едва не сползая затем с широкой спины. Ему правда интересно, почему. Почему Шнайдер, зная о своей особенности, все равно хлестал себя наравне со всеми, а не просто показательно помахивал, изображая на камеру ужасающие боль и страдания. Пауль вообще считает, что такая чувствительность — это невероятно интригующее явление, требующее изучения. Жаль, Шнайдер против. — Сам придурок, — бубнит Шнайдер, и Пауль трясется от смеха, понимая, что ответить по-существу другу нечего. — Иди нахуй, ладно? Сам, видимо, еще не разобрался в мотиве поступка. А с этим можно поработать. — М-м-м, не-а, — Пауль решается на очередной маленький выпад и коротко целует один из рубцов подрагивающими в улыбке губами. — А ты только на руки реагируешь, или на губы тоже? А кто-то из твоих баб догадывался сосками тебе по спине поводить? А ты делаешь различия на то, кто прикасается, или твоему члену все равно? — Иди. Нахуй. Шнайдер почти рычит от раздражения и напряжения, и у Пауля на мгновение даже усталость с болью отступают от какого-то совершенно детского восторга. Он понимает, что ведет себя глупо и банально нарывается на то, что Шнайдер не будет с ним разговаривать целых несколько часов, но остановиться и успокоиться не может, как не пытается. От прикосновения холодного носа к линии позвоночника Шнайдер весь выгибается, а затем устало, обреченно рычит в подушку. Пауль почти смеется. — Расскажешь кому-нибудь — я тебя убью. Тронешь меня еще раз — сожгу вместо Тилля. По-настоящему. Голос Шнайдера звучит глухо и напряженно, но выступающие шейные позвонки выглядят так завлекательно, что удержаться от почти невесомого прикосновения невозможно. Но в этот раз никакой дрожи нет. — Значит, ниже… А как далеко? — Пауль лезет рукой к чужой ягодице, но не находит отклика, пока пальцы не пересекают незримую черту где-то уже выше копчика. — Огонь костра будет жарким, — глухо сообщает Шнайдер скорее подушке, чем Паулю, и тот довольно посмеивается. — У тебя стоит? — И-ди. На-хуй. Пауль мог бы проверить… Но Шнайдер лежит на животе, и рука просто не пролезет. К тому же Пауль банально не рискует вставать, разумно опасаясь за свою жизнь. — Это предложение? Пока не выглядит заманчиво, извини. Шнайдер не отвечает, а Пауль больше судьбу не искушает: убирает руки и старается лежать смирно, чтобы не задевать чувствительную кожу и дать другу прийти в себя и успокоиться. Спина под ним достаточно теплая и широкая, пусть и немного скользкая от мази, чтобы Пауль спустя какое-то время общего молчания определил ее как вполне неплохое местечко для дремы. Так что он нагло втягивает себя на Шнайдера полностью вместе с ногами и устраивается поудобнее. Шнайдер на такое молчит и только сопит в две дырки. Вроде бы не гневно. Хотя, Пауль уже не может разобрать — волной накатывает сонливость, и в голове становится тяжело. — Ляг хотя бы под бок. Ты тяжелый. И это вообще-то моя кровать, если не знал. Кажется, Шнайдер успокоился. По крайней мере, говорит вполне размеренно. Точно смирился. Пауль отрывает щеку от удобной спины, заторможено моргает, но все же переползает на постель, немедленно принимаясь копошиться в одеяле, чтобы укрыться им с головой. — Очень удобная, спасибо, — успевает пробормотать он, нагло устроив руку у Шнайдера на пояснице, но ответа уже не слышит. Кажется, друг в ответ опять только вздыхает. Очень и очень обреченно вздыхает. Жалко его, хороший... Пауль спит и улыбается во сне.