***
У Ромы, кажется, голова кружится. Он идет домой с музыкалки, устал, хочет в душ и спать, но у него еще домашка по химии, а потом в голове ему становится мутно, самому дурно, ноги не слушаются. Роме кажется, будто его организм внезапно решил сбросить настройки по умолчанию, - его ведет в сторону, в горле ком стоит. Он, вытянув руки, садится торопливо и неуклюже прямо на землю, на лбу испарина, поднимается паника. Рядом нет никого, как назло, он неожиданно пьяный в говно. Выворачивает. Особо нечем, но желчь в траве, и сам Рома валится рядом на спину, разбросав руки в стороны. Ему плохо, трава холодная, вечереет. Он умирает? Нет, это Павлик напился, гондон, наверняка специально, намешал всякой хуеты, чтобы побыстрее вынесло и выворачивало всю ночь. Вот сука. Рома хочет позвонить домой, чтоб его забрали, но потом передумывает, сидит, поднимается. Шатает, как на ветру, а в душе обидно - во рту ни капли не было. Домой он идет, придерживаясь за стены, а дома мать ему устраивает головомойку за то, что он где-то набухался. Что мешал? Пиво, водку? Пропустил учебу, напился, шатался, что соседи подумают? Вот пиздюк, отец придет - молись Богу, чтобы не попасться. Роме горько, хуевато, но он молчит и терпит. Никто не знает, что он повязан с Павликом. И не надо. Ему везет, что он всю жизнь угорает по длинным рукавам, иначе бы давно его вычислили по шрамам и матам. Он не знает, как дела у Павлика, но если он может позволить себе наебениться в щи, то и за руки ему ничего не сделают. Будто Роме не похуй. Позже он обнимается с унитазом, но не помогает, легче не становится. Потом отец пришел с работы, унюхал, увидел, поверил - дал по зубам. Рому вырвало.***
У Павлика, кажется, кровь во рту плещется. А, нет, не кажется, и правда кровь, вон, всю подушку заляпал, некрасиво, страшно. Павлик не боится, только хмурится, трогает себя за губы, смотрит на пальцы. Те красные. Пиздярит в туалет, там свет тусклый, но в отражении себя видит - и на том спасибо. Смотрит на себя, наклоняется, рот открыт, зубы красные, откуда кровь - неясно. Вроде не харкается. Дело, значит, не в этом. Порезался? С десной проблемы? Челюсть слева болит, а, так вот в чем дело. Роме вдарили или он себе вдарил, молодчик, типа воспользовался методом Павлика. Павлик даже улыбается криво, с болью. Он оценил - жест смелый. Кровь вытирает, отмывается, одевается. Потом пиздярит в школу, там пацаны че-кого, вместе угорают. Потом литра. Биология. Нахуй эту физику, все идут в столовую. Там Рома. Вот те на, сученыш, попался, ослина. Павлик подходит. - Че за хуйня была утром? - спрашивает, а Рома косится на него исподлобья, у, дикий, не в настроении, ну все с ним понятно. - Мстишь мне, что ли? Месть вообще забавная штука. Вроде гасишься, топишь за мир и все такое, а потом жопа в огне, ебучий мир перед глазами тоже в красной пелене, и вообще пизда тебе, сука. Так и живешь - сначала дрочишь на соулмейт-отсосы, а потом сигаретку об коленку тушишь, чтобы у соулмейта твоего слюнки сильно не текли. Да, злые они, а что делать. Жизнь такая. - Отъебись, плис, - с кислой рожей просит Рома, помешивая чайной ложечкой мутную жижу в своем стакане. - Тебя еще не хватало. Странно, Рома из херов ехидных, которые назло будут палки в колеса ставить, пока пизды не отхватят. Тогда притихнут, притухнут из-за больного темечка, а потом опять за старое. Павлик эту суку лицемерную терпеть не может, уже полгода терпит - нет, больше, - а лучше так и не становится. Может, они и сами виноваты и не надо было сразу подаваться в открытый хейт. Павлик - просто гондон по жизни, а не пидорас, пидорасы ему не нужны, а жизнь подсунула. На, говорит, поешь говна, соплюха, а мы пока тут посмеемся с Ромой вместе. Рома - просто клоун по жизни, а не пидорас, на пидорасов ему плевать с высокой колокольни. Вот только Рома из тех клоунов, которых мотает и мусолят, а они только и могут, что смеяться, а потом от загонов лечатся. Сейчас, правда, Роме почему-то не смешно, хотя даже Павлик оценил, да, Павлик-то посмеялся утром, вот весело было, хоть на что-то решился, урод недоделанный. Щека у Ромы вздутая, у Павлика тоже, в том же месте. Странно, что еще никто не сложил два и два и не получил соулмейт-поебению, это же так очевидно. Хотя да, традиции, консерватизм, хуе-мое, да и людям вокруг как-то похуй, главное, чтобы у них проблем не было. Что ж, справедливо. Павлик пинает ножку стола, и ложечка в стакане подскакивает с глухим звоном. Рома смотрит на него с заебанным видом. Павлику хочется спросить, хули Рома не смеется со своей шутки, вон, щека вздулась - пиздец ведь, а он так выглядит, будто сейчас слезу пустит и вскроется. Или это Рому кто-то замусолил, и у него личные драмы? Павлик тогда тут не при чем, Павлик в сторонке, случайно бонусом отхватил за компанию. - Ты мне еще, блять, поуказывай, - хмыкает он с презрением и уходит к своим. Свои сидят в непонятках, тянут чай, но не спрашивают ни о чем, хотя взгляды вопросительные шлют регулярно. Павлик ни о чем не говорит и притворяется, что ничего не понимает. Он вроде как все скрывает, но не оправдывается и не заметает следы. Если кто-нибудь о чем-то догадывается, что дальше? Если кто-нибудь о чем-то знает наверняка, ну и пусть идет в жопу.***
У Ромы, кажется, вся рука в ожогах. Некоторые свежие, другие не очень, что-то болит, что-то уже давно прошло. Если не знать, что Рома сам виноват во всем этом, то кажется, будто он под стрессом - своим или чужим, кто ему там ожоги оставляет, он или нет? Рома никуда не жалуется, хотя мог бы, никому не говорит, хотя следует, потому что огласка ему не нужна. Нет, огласка - полная хуйня, дома его изрубят так, что даже тысяча ссученных Павликов покажется чепухой. Следы эти на руках выцветшие, красные, большие, маленькие, круглые, уродливые, аккуратные. Рома их, может, даже заслужил за пидораса, суку, нарика, гондона, ушлепка, за сдохни нахуй и пошел нахуй, за убью, завались, соси, соси еще раз, говножуй, хуй, ушлепок, зараза, мразь. Как-то по-детски это все, несерьезно, но Роме грустно и Роме похуй, ему всего семнадцать, а в семнадцать можно и хуйни поделать, а потом забыть, как страшный сон, и все. Спать Рома ложится с грустными мыслями, потому что в следующем месяце у них медосмотр, и длинные рукава там не спасут. Ни к чему хорошему медосмотр не приведет, только в кабинет к школьному психологу, а может, и не школьному, хуй бы его знал на самом деле, куда Рому отправят после этого. Хотя Павлика вот не отправили ни к кому, хотя шрамы он не прячет и рукава короткие носит, будто ему похуй абсолютно. Рома, правда, не знает, говорил ли с парнем кто об этом или нет, а если да, то кто и как часто, но речь не об этом. Роме грустно, но завтра он опять повеселеет на часок или пять минут, когда заскучает, потому что их договоры друг друга оставить в покое - полная еботня, которую никто не соблюдает. Рома бы и рад все это прекратить, чтобы больше без говнохуев, сигарет, синяков и угроз, но у Павлика другие заботы, например, ебать таких, как Рома, в рот. Всю ночь Рома в поиске советов, как разорвать связь соулмейтов, но как будто он впервые это ищет, будто он не перерыл десять гугловских страниц и иностранные сайты, где нихуя не понятно и много букв. Рома слегка в отчаянии, потому что не хочет всю жизнь быть повязанным с Павликом, которого зарежут на стрелке за тц, а ему что делать? Смерть на двоих - так себе романтика. Спит Рома плохо, просыпается, кидает тетрадки в рюкзак, одну, другую, потом по темноте в школу идет нехотя. Там думает о Павлике, думает о мире, о разногласиях, варианты просчитывает, туда-сюда, как бы выкрутиться, чтобы всем было приятно. Потом смотрит Павлику в глаза и понимает - пизда. Мира нет, и ему опять смешно.***
У Павлика, кажется, глаз дергается. Он сидит в кабинете уже час или больше, а может, и меньше - какая разница? Его заебал пустой треп и все эти вопросы насчет шрамов и обсуждение курения за стеной, будто он пыхтит в одну каску, а все остальные это только его фантазия. У Павлика вызывают мамку, но мать на работе. Он так и говорит, но будто кому-то всрались его замечания. Мамке звонят, настойчиво вызывают, но мать на работе, она так и говорит - я на работе, отъебитесь от меня, не до вас. Ладно, может, и не так, Павлик не слышит, но видит по недовольному ебалу напротив, что не прокатило. - Она обещала зайти потом, - говорит психолог, но Павлик сидит с каменной рожей и руками на груди и не отвечает. На руках ожоги и оскорбления - снова, но всем ли не похуй? Да, давайте, поставьте его на учет, упеките его в психушку или куда там, в колонию для малолетних? Вроде лоховское это дело - ожоги, - чтобы за это куда-то отправлять, но у школы свои законы, в их загонах Павлик разбирается смутно. Да даже если и отправят куда - давайте, отправляйте, хоть на всю жизнь куда-нибудь упеките, лишь бы Рому, хуилу, не видеть и не чувствовать. Убейте его, ушатайте, давайте, а то он сам пойдет и ушатает этого гондона доходяжного, потому что из-за него, мрази, началась вся это поебония, и он сидит тут, будто ему больше делать нечего. Давайте, делайте, что хотите, только Роме все равно пизда, и это не обсуждается. И Павлик, кстати, так ни в чем и не признается, просто потому что он сам гондон, а с гондонами дела вести сложно.***
У Ромы, кажется, колени начинают дрожать, потому что лицо у Павлика тупое, осатаневшее, а взгляд остекленевший. Рома останавливается и не знает, куда себя девать. Знает только, что ему конец и, кажется, пора бежать. Он не знает, что не так, потому что сегодня он даже не делал ничего такого, и вчера не делал и позавчера и вообще живет спокойно и на дне. Так вот, он останавливается, не знает, куда себя девать, а Павлик все ближе, идет, как танк, вперся глазами - и все, Ромчик на мушке, лучше Ромчику и не бежать. - Ты слышь, нахуй, - цедит Павлик сквозь зубы и, подойдя, целится Роме куда-то в скулу. Не попадает, не может, Бог отводит - соулмейты это все равно что брак на небесах, и даже если сильно захочешь, душевно с тобой связанного не нашинкуешь. В чем от этого польза природе? У природы все продуманно, только пояснений нет, что за хуйню она делает. Для Павлика душевная связь с Ромой - это душевная болезнь, а для Ромы болезнь физическая. Павлик ударить Рому не может, то промахивается, то гладит нежно костяшками, хотя хотел гаду зубы обломать. А Рома не шевелится, так и стоит, как есть, смотрит пусто и грустно, как на дебила, и у Павлика руки слабеют и ноги. То ли от злости, то ли от связи - непонятно, только у Ромы на голове ни один волосок не шевелится. - Сука! - орет Павлик ему в лицо. - Да тебя убить нахуй надо! Казалось бы, да что тут такого, орет и орет, пусть хоть всю глотку надорвет, урод неуравновешенный, все равно вдарить не сможет. Только Роме все равно неспокойно и в горле ком, хотя он прячет это и притворяется, что ему насрать. У Ромы тоска и страх, потому что Павлик ебанутый на всю голову и что угодно сейчас сделает, лишь бы вызвериться. Мимо идут пацаны, штук пять, может, Павлик - к ним, расставляет руки, будто демонстрируя беззащитную грудь, орет не своим голосом: - Давайте, въебите мне! Слышите! Въебите мне, сука, чтоб я на земле валялся! Вот, телефон возьмите! Сука! И телефон швыряет им под ноги, а те только замолкают и в сторону шарахаются. Потом отходят, оборачиваются, ржут, пока Павлик орет и едва ли не по земле катается. У Павлика голова расстроенная, а Рома просто расстроенный. Хотел бы он домой уйти, да ноги не двигаются, и он продолжает стоять, смотреть, как у Павлика ярость в истерику выливается. Зрелище жалкое, смотреть тяжело. Роме грустно, но вечером он повеселеет на часок или на пять минут, потому что Павлик все-таки уходит. Павлик все-таки уходит, а вечером Роме нихуя не весело - дух из него выбивает прямо на кухне. Хорошо, что никого нет дома и никто не видит, как он корежится на полу, пока где-то Павлика ногами по спине пинают. На ребрах у Ромы синяки большие и маленькие, ниже и выше, спереди и сзади. Жизнь у Ромы, конечно, не сахар, но у некоторых дела идут и похуже.***
У Павлика, кажется, сейчас башню снесет от хохота и чего-то еще. Накануне он ебется с Ритой, даже не ебется, так, ерунда одна и руки запачканные, а Рома на следующий день ходит с траурной рожей. В рюкзаке у него, наверное, венок. Павлику все равно, не то чтобы он наблюдает за ним или типа того - последнюю неделю Павлик вообще забил на Рому хуй, даже на ругательства на руке ему насрать, даже сигареты больше не стреляет. Видите, похуй ему, видите, как сильно? Вот так похуй, из космоса видать, из другой вселенной. Павлик, в общем, в игноре, в засаде, осаде и еще хуй знает в чем. А тут Рома подходит к нему, к нему подходит, прямо при всех, и говорит: - Пойдем выйдем. Павлику хочется сказать "по лицу себе выйди". Он молчит, идет, но это, наверное, от удивления, потому что Рома - ссыкло недобитое, не решится в открытую действовать. Они уходят, заворачивают, спускаются, опять заворачивают, вроде никого. Останавливаются, Рома поворачивается, в глаза почти не смотрит - стремается. - Ну че? - недовольно спрашивает Павлик. Он на себя злится за то, что пошел. Какое ему дело? Это все любопытство, он всегда всякой херней интересовался, и вот тут тоже. Рома вздыхает тяжело, хмурится, мнется. Потом говорит: - Я вообще-то чувствовал все. Павлик брови вскидывает в немом вопросе. Рома молчит. Ебать, ты умный, хочет сказать Павлик. А то я, блять, не знал. Поздравляю, красавица, поплачь давай еще, я от радости попрыгаю за тебя. - Что все? - спрашивает он. - Ну все, - повторяет неохотно Рома. - Когда ты вчера... Он не договаривает, будто это большое дело - с кем-то потрахаться. Может, для Ромы и большое, может, он только хуи сосет, а в жопу не дает - Павлик не знает. Павлик ухмыляется понимающе. - Ну. И че дальше? - Может, ты перестанешь так делать? Потерпишь там, не знаю, пока мы проблему не решим. У Павлика, кажется, ахуй. Частичный. Как обсуждать ожоги - Роме похуй. Как обсуждать синяки - Роме срать. А тут затрепетала душонка, зависть задавила или ревность? Ебать, вот это повороты. - Это у тебя тут только проблемы, - говорит Павлик. - У меня проблем нет нихуя. Он не врет, ну или совсем немножечко, с ноготок, а Рома все равно выглядит так, будто ему в ботинок нассали. Больше Павлику обсуждать нечего, он разворачивается и уходит, а самому смешно. Господи, как же ему смешно, обхохочешься. Это же надо. Клоун блядский, сразу видно, проблему нашел. Утырок.***
У Ромы, кажется, голова седеет. Дома узнают про шрамы и ругательства. Вернее, сначала ругательства, потом шрамы, потом ожоги новые, там истерики, слезы, после до синяков на ребрах дело доходит. У Ромы сердце бьется, как ненормальное. У матери срыв - не такой, как у Павлика, но тоже неприятно. И унизительно - Рому заставляют до трусов раздеться, а там и в трусы заглядывают и в глаза, только в голову залезть не могут. Рома красный, бледный, снова красный, зеленый, опять бледный. Рома бормочет, что это не он оставил это все на своем теле. Рома бормочет, что никто над ним не издевается. Что это такое тогда? Он не может объяснить, он и рад бы, но слова из горла не лезут, потому что сложно все и действительно выглядит так, будто над ним кто-то издевается. Никто не издевается. Нет, издеваются, я же вижу. Мам, пожалуйста. Что пожалуйста? Никто не издевается. Нет, издеваются, я же вижу. Мам. Нет конца, и Рома измотан, в квартире воняет корвалолом и чем-то еще кислым, мать в слезах, обвиняет и умоляет рассказать. Рома молчит, не знает, что сказать. Он не хочет говорить правду. Приходит отец, мать в слезах, воняет корвалолом. Роме нельзя надеть кофту, его тащат к свету, смотрят на синяки, на ожоги, на ругательства. Кто это тебя так? Да так. Кто "так"? Да никто. Скажи. Рома. Оглох, что ли? Говори давай, разберемся. Его пытают шесть часов посменно. У Ромы нервы не очень крепкие, но он упрямый, даже не ревет, хотя, наверное, мог бы. Ему немного грустно, но завтра в школе он развеселится. Его, правда, никуда не отпускают на следующий день. Опять не выпускают, снова пытают посменно, потом телефон отбирают, роются в переписке, вычитывают, ищут улики. Стыдно - пиздец, Рома умереть готов, но он с Павликом не переписывается и ни с кем его не обсуждает. Мать думает, что он удаляет переписки. Ему угрожают? Кто? Ему должны угрожать. Кто? Рома молчит. Мать звонит в школу, потом куда-то уходит, а Рома в тишине ложится на диван и смотрит в потолок. В груди у него пусто, синяки болят. Телефона все еще нет, но он может зайти через ноут, только не хочется что-то. Он лежит час, два, и ему даже хуже за все то время, что его пытали. Возвращается мать. Молчит. Рома лежит, ни жив ни мертв, слушает, как она возится за закрытой дверью. Снимает туфли, снимает пальто, снимает шляпку, снимает шарфик, кладет ключи, сумка, телефон. Идет на кухню, там молчит, потом стучит чем-то. Графин? Чайник? Рома лежит, смотрит в потолок, и ему так плохо, что он лучше бы умер. Приходит мать, открывает дверь, молча смотрит на него с порога. Потом заходит, садится на край дивана, сутулится, не знает, что сказать. В школе знают, что у них с Павликом связь? Рома хочет спросить, но боится и рта открыть. Наверное, знают, наверное, сказали, иначе бы зачем ей так долго где-то пропадать и сидеть с таким видом, будто Рома умер уже давно, а она просто тоскует. Она поворачивается к нему. Кладет ему руку на ногу, холодную, как у трупа, и обещает: - Мы с ним поговорим. Я об него сама сигарету потушу, сколько раз он об тебя потушил. И в Роме тоска и тяжесть, но он улыбается криво. - Лучше об меня туши, - говорит он в глаза замолчавшей матери. - Результат один и тот же. Она бьет его по щеке, звонко, больно, но Рома не в обиде. Что еще она может сделать, бедная женщина? Даже вендетту не устроить, а без этого так скучно - хоть волком вой.***
У Павлика, кажется, галлюцинации. Открывает дверь, там женщина, за ней мужчина, дома мать, хули надо. Оказывается, Ромины родители, пришли поговорить, а ненависть так и тает в глазах, только Ромы нет, загасился, паскуда, струсил, ну все понятно с ним. Разговор длинный, сначала спокойный, потом с криками. Много трепа про Рому, про синяки, про ожоги, про всю эту хуету с его больной головой - это уже про Павлика. Там про учителей, про психушку, крики, маты, просто обоссаться. Потом про соулмейтов, как же Павлик ненавидит эту хуйню, кто бы знал, он тоже что-то говорит, его не слушают, он перебивает, его перебивают, матери орут, мужик, Ромин батя, сидит молча, буравит его суровым взглядом. Потом Ромина мать дает ему затрещину, батя отводит в сторону, пытается что-то толкнуть ему, но Павлик кое-как сдерживается, чтобы не заорать на всех и нахуй не послать, он ведь больной, да? Бедному Роме больно делает, урод, гнида, паскуда, а у самого-то него ни одного ожога, ни одного синяка у него, Павлик-то бандит, а Рома-то ангелок невинный, бедный, жалко парня, а Павлика в тюрьму надо и на эшафот, жалко, смертную казнь в области не разрешают. Уходят. Павлик молчит, а мать дает ему затрещину и за волосы таскает. Павлику обидно, но в целом похуй. Злорадство его съедает - Роме тоже больно, больно ему, бедному, чтоб он сдох, урод недоделанный.***
У Ромы, кажется, плохое предчувствие. Ему уже как будто можно идти в школу, проблем будто нет, все заебончик, родители крышуют - красота. Вот только не хочется Роме идти ни в какую школу, он гасится дня три, но потом все же выходит. Он ждет подставы от Павлика, но тот делает вид, будто Ромы не существует. Может, разговор с его родителями все-таки подействовал. Рома не дурак, Рома чувствовал, как Павлик по роже получал, у него потом тоже все лицо в синяках было, поэтому он дома и сидел. Рома сидит на уроках тихо, тихо уходит домой, тихо сидит дома, тихо уходит в школу. Он теперь тихий, осторожный, стыдливый. Ему кажется, что все на него смотрят и все его осуждают или жалеют - одна срань, удовольствие ниже среднего. Но живет, Рома живет, и с ним даже разговаривают друзья, но он снова в глухой осаде.***
У Павлика, кажется, есть план. Павлик злой, Павлик долбоеб, Павлик конченый человек. У таких будущего нет, ему и не надо, нахуй всралось - вот как он думает, так и говорит всем, потому что ему действительно похуй. Павлик Рому не трогает больше, у него штучка поинтереснее. Штучка лежит в рюкзаке, потом у него за пазухой заткнута, чтобы поближе к телу, к сердцу поближе, душе его ублюдской, бандитской. Есть душа у таких? Кто знает. Рома все еще ходит с рожей протухшей, а Павлик томится от свинцовой ненависти внутри. Павлик поджидает Рому в один из ленивых четвергов. У Павлика в ладошке ножик, хороший ножик, наточенный. Рома ножика пока что не видит, одного только Павлика, и лицо у него сразу и виноватое, и умоляющее, и мрачное. Павлик перекрывает ему дорогу. - Что, падла, мечтаешь, чтоб я сдох, а? Рома ничего не отвечает, смотрит на него, как на убогого. Ну ясно все, понятно. Конечно, а как еще на него смотреть. Павлик показывает ножик, Рома бледнеет, немеет. - Что заглох-то, а? - глаза у Павлика шальные, руки дрожат. - Язык в жопу запихал, а? Рома отступает, пятится, глупый, забыл, что его ни ударить, ни зарезать нельзя, так бы Павлик уже давно и то, и это, и вообще. У Павлика план получше. Он заносит ножик, хороший ножик, заточенный, прямо над своим животом.***
У Ромы - кажется. У Павлика - кажется. Кажется, никто не умирает, но история плохая - это точно. И кончится она у обоих не на веселой ноте, но у других жизнь и похуже бывает.