***
Ехать было совсем недалеко, но все равно невообразимо долго. С тех пор, как Викки освоила собственные способности, она никогда не сидела на месте, прыгала и скакала будто заведенная блестящим золотым ключиком куколка. Даже если нужно было пройти несколько шагов, она предпочитала прыгнуть, и точно также прыгала, когда надо было куда-то отправиться. Рывок растворяющегося во вселенной тела на мгновение опустошал мысли, делал ее легкой и несуществующей, тихо-спокойной и какой-то приятно другой. С возвращением голова взрывалась мыслями и звуками, все становилось живым и ярким, и она тоже была, больше, чем когда-либо до этого. Это был азарт и наркотик, пагубная зависимость, из-за которой, однажды переиграв Викки в догонялки, ей прострелят башку. Она была словно рыба, которая живет, пока двигается, и не может остановиться, продолжая наворачивать круги в тесном аквариуме. Было холодно. В открытое окно задувал ветер, и Викки постоянно стягивала шарф, сколько бы Тони не пытался натянуть его на нее. Они проезжали по улицам мимо домов и людей, мимо лавочек и прогуливающихся собак в потоке других таких же машин, а в голове Викки не было ничего, кроме жара и стука заведенного проржавевшим ключиком сердца. Холодный ветер облизывал щеки и забирался под волосы, но Викки все равно упрямо ощущала лишь жар и прокатывающуюся волнами ярость. За которой прятался леденящий, пробирающий до костей страх, с которым Викки так и не научилась бороться. Обычно ей хватало того, что она в любой момент может трусливо сбежать. Тони смотрел прямо на дорогу, бросал на нее короткие взгляды и постоянно поправлял падающий на колени шарф, и в глазах его читалось то, что Викки никогда не умела понимать. Эмоции вообще никогда не были ее сильной стороной, она была слишком далека от них, оставляя позади даже свои собственные. Никто никогда не мог поспеть за ней, даже скороход-Питер постоянно проигрывал в их маленьких соревнованиях, и оттого на самом деле все оставались так далеко позади, что и не разглядеть. Сейчас Викки стояла на месте, и оттого тошнота подступала к горлу, а перед глазами выло и взрывалось, оседая пеплом на волосах. – Так как Киллиану удалось напичкать меня этой дрянью? – Викки вздохнула, обрывая поток сталкивающихся друг с другом мыслей. Она задавала этот вопрос уже не впервые, но теперь по лицу Тони было видно, что он знает ответ. Викки не помнила точно, когда стала чувствовать себя странно, а силы начали подводить ее, зато момент, когда все рухнуло, намертво отпечатался под горящими веками. Викки всегда была страшной трусихой, но тогда впервые в жизни не смогла убежать, оставшись прикованной, будто прибитой гвоздями к земле. Не то чтобы Викки на самом деле было интересно. Она ни капельки не разбиралась в науке и подобных штуках, так что все эти сложные объяснения были для нее также удивительны, как летающие розовые пони. Впрочем, в мире мутантов возможно было все, что угодно, но летающих розовых пони лично она никогда не встречала, чтобы взять их за образец чего-то невероятного. На самом деле Викки не хотела знать, не хотела быть хоть сколько-нибудь вовлеченной, но она уже вляпалась по самые уши, умудрившись когда-то влезть в дом Тони Старка и попасться, как кот на пожирании молока и печенек для Санты. Викки задавала этот вопрос раз за разом, погрязнув в собственных словах, потому что хотела уйти, разом исчезнуть и не существовать, а потом ворваться, вырваться и оторваться вперед. Викки хотела уйти, но этот самый Киллиан в том числе привязал ее к Земле стальными нитями, золотом рассыпающимися в рукавах. – О, мы почти приехали. И все-таки Викки не хотела знать ничего из того, что может не привязать, но намертво приварить ее к одному месту или одному человеку. В конце концов, супергерои неизменно умирают первыми. Тони притормозил, и дома и покрывшиеся первыми почками деревья перестали проноситься так стремительно. Отделенные стеклом пейзажи и в самом деле казались Викки знакомыми, и оттого рябило в глазах и дрожали пальцы. Викки знала эти улицы, эти дома и эти деревья, и даже кое-кто из людей казался стянутым золотой нитью призраком, волею неумолимой судьбы оказавшимся не в своем мире. Дорога, по которой они ехали, была по-прежнему широкой, а по обеим сторонам от нее росли колючие кусты, об которые в детстве Викки исцарапала себе все руки далеко не один раз. Земля казалась сырой и холодной, вовсе негостеприимной и отчужденной, совсем как молчащий на водительском сидении Тони, вновь натянувший мягкий шарф до самой ее макушки. Прямо сейчас Викки хотелось сбежать. Сбежать так быстро, что разорвется на атомы тело, и так далеко, насколько она способна увидеть. В груди поднимался вязкий колючий страх, к горлу покатывала горькая тошнота, а перед глазами вместо домов, заборов и деревьев стояли образы тех людей, кого она уже никогда уже не смогла бы увидеть. И тех, пожалуй, кого увидеть еще было возможно. Когда машина остановилась на присыпанной гравием дороге, Викки вздрогнула и рвано вздохнула, сжимая в кулаки пальцы. Тони, не выходя наружу, глядел на аккуратную табличку на железных воротах, а Викки казалось, будто мир исчезает прямо сейчас. За воротами было пусто, не было даже вытоптанной многочисленными ногами дорожки, только высокие растопырившие ветки деревья, преграждающие путь. Но Викки не смотрела туда, читала надпись на табличке снова и снова, будто разом забыла родной и любой другой язык, и жар расползался по щекам и вискам. – Школа для одаренных детей Ч. и А. Ксавье, – прочитал Тони, а у Викки в голове будто оглушительно взорвалась бомба. В ушах звенело, пальцы дрожали, а перед глазами все сливалось в серо-черную кляксу с золотыми всполохами полуденного солнца. Все оказалось куда хуже, чем она представляла, потому что это проклятое место существовало на самом деле, а не было плодом ее сумасшедшего воображения. – Чарльза и Александры, – сказала Викки, едва ли разбирая собственный голос. Она ничего не добавила, но Тони понимающе кивнул и с негромким хлопком покинул машину. Викки сделала глубокий вдох и крепко зажмурилась, чтобы перебить одни яркие вспышки другими, но ничего не вышло, они лишь смешались в грязную красно-желтую кляксу. Сердце колотилось в горле и стремилось выпрыгнуть, разорвать в кровь грудную клетку и оставить незаживающие шрамы поверх старых таких же. Викки вся была покрыта шрамами, потому что когда-то было слишком много моментов, из которых нельзя было сбегать. Их было столько же, сколько и веснушек на ее лице, и каждый распарывал насквозь так, что вытекала кровь и холод пронизывал и сковывал, превращая в неподвижную статую. Прежде, чем открылась пассажирская дверь, жар вновь обдал щеки и запутался в волосах, а теплый мягкий шарф упал на колени и под ноги, оставшись лежать глубоко под сиденьем. – У тебя было так же? – голос Тони звучал будто сквозь толщу воды, и таким же нечетким было его лицо. У тебя. В том, другом мире, куда он обещал ее вернуть, еще мог остаться кто-то, для кого это было «у нас». Викки не помнила точно, когда разрушили школу, но в памяти ясно отпечаталась картинка, на которой молчаливый дядя Чарли глядит на руины того, чему посвятил собственную жизнь. И на мертвые тела тех, кого пообещал защитить. Викки замотала головой, промахиваясь мимо протянутой ладони, и едва не поскользнулась на расплывшейся под колесами луже. Ее тошнило, перед глазами мелькали белесые пятна, и вспышки золота накрывали глаза теплой ладонью и падали, обжигая грудь. Кованая решетка, проржавевшая и с облезлой краской, сливалась в сплошной железный забор, а увитая плющом табличка казалась и вовсе могильной. Викки не хотела сюда приезжать, не хотела больше всего на свете, потому что знала, что это место существовало и было оглушающе пустым, наполненным чужими выцветшими воспоминаниями. – Только Чарльза, – каркнула Викки, слепо глядя в покрытое белесыми облаками небо, – мама приезжала слишком редко, хотя формально половина всего этого и принадлежала ей. Небо было прозрачно-голубым, припорошенным хлопьями невыпавшего снега и таким холодным и далеком, что отражение его на сетчатке казалось расстилающейся под ногами лужей. Викки стояла перед воротами, а мир вокруг кружился и падал, рушился прямо перед ее глазами, и собирался вновь, склеиваясь уродливыми осколками. Она чувствовала прикосновения Тони на спине, ощущала холодные поцелуи зимнего ветра на волосах, и ей казалось, будто с неба тянутся золотом нити, рассыпающиеся вспышками под кожей. Викки была больна, и не было в этом мире никого, кто в силах был бы ее излечить. – Так ты у нас девочка из хорошей семьи, – хохотнул Тони, и звон в ушах вдруг исчез, а облезлые кованые ворота перестали кружиться. – А не похожа? – огрызнулась Викки, снова и снова читая выбитую на металле надпись. Школа для одаренных детей Ч. и А. Ксавье. Вовсе не школа для мутантов, потому что мутантов в этом мире не существует, и вовсе, возможно, не Чарльза и Александры. Каких-нибудь других Ч. и А., вовсе не связанных с ней, просто однофамильцев, может быть даже мужа с женой. – О, – Тони потянул ее в сторону, туда, где мимо проходила старушка, – мадам, позвольте вас спросить! Викки не хотела знать. Ничего о том, что это на самом деле за место, ничего об этих людях с фамилией ее дяди. Викки не хотела знать, не хотела верить, не хотела быть вовлеченной. Не хотела привязываться к этому миру достаточно, чтобы потом оказаться неспособной уйти. – Ах, эта школа, – говорила старушка, и Викки слышала ее через слово, – конечно, помню. Брат и сестра Ксавье основали ее в собственном особняке и содержали на собственные деньги почти пятьдесят лет. С переменным успехом, конечно, школа то закрывалась, приходя в полнейшее запустение, то открывалась снова, наполняясь голосами детей. Пока несколько лет назад они оба не умерли, сначала сестра, а за ней и брат, какое несчастье. Викки не слушала ее. Не хотела слушать, но слова все равно пробивались сквозь барабанные перепонки, звенели прямо в голове и почти вырывались изо рта рваными всхлипами. Это были совсем не те брат и сестра Ксавье, конечно, какие-то другие, основавшие такую же школу с таким же названием. Это просто не могли быть они, потому что тогда сама Викки вообще не имела никакого смысла. – А, – Викки действительно не хотела знать, но рот все равно нелепо открывался, исторгая из себя звуки, – кому школа принадлежит сейчас? Рука Тони была оглушающе горячей, а Викки только теперь заметила, что вцепилась в нее, как утопающий в хрупкую соломинку, которую неизбежно утянет вместе с собой на дно. Перед глазами плыло и в то же время было потрясающе четким, старушка впереди улыбалась и качала головой, а потом ее лицо вдруг изменилось. Она теперь глядела куда-то Викки за спину, от уголков ее глаз расползлись глубокие морщины, а рот почти пропал вовсе, сделавшись тонкой, накрашенной коралловой помадой полоской. Викки не хотела оборачиваться, не хотела держать Тони за руку и вообще уже миллион раз пожалела, что приехала сюда, но отступать было уже поздно. Ее развернули за плечи, а старушка фыркнула и, повысив до рези в ушах голос, принялась отвечать: – Да кто же еще! – в ее речи слышалось нескрываемое презрение, но вместе с тем и малая толика не страха, но опасения. – Пришел на все готовенькое, когда никого не стало! А где ты был, когда она по тебе всю жизнь страдала, а? Когда она тебя больше жизни любила, а?! Викки почувствовала, как резко сужаются зрачки, лежащая на плечах рука Тони прибила к земле, кажется, по самые щиколотки, а вдох застрял в горле. Он был старым, гораздо старше, чем она помнила, и гораздо более уставшим. У кованых ворот копошился сгорбленный седой старик, обернувшийся на крики и вскинувший брови, а Викки захотелось прямо сейчас провалиться под землю. Потому что так не может быть, подобные совпадения просто не могут существовать, и плевать на все идиотские байки о параллельных мирах и одинаковых людях! – Миссис Холт, не стоит утруждаться, – заговорил этот старик, и от металла в его голосе мурашки толпой разбежались по телу, – я все это знаю. Он перевел взгляд на Викки, заглянул ей в глаза всего на мгновение, и, кажется, выражение его лица неуловимо изменилось. Викки вздрогнула всем телом и невольно отступила назад, упираясь спиной Тони в грудь, и волна жара накрыла голову. Этот старик выглядел точно как ее отец, и теперь у Викки вовсе не оставалось сомнений, что все происходящее – чья-то грандиозная несмешная шутка. – А вам что здесь нужно? Когда-то в ее детстве папа смеялся над человеком в железном костюме из комиксов и говорил, что раздавит его одной рукой. Викки всегда было обидно за заочно потерпевшего сокрушительное поражение героя, а мама трепала их обоих по волосам и поочередно целовала в макушки, и тогда папа больше не хмурился и не обещал никого убивать. Язык прилип к небу, и Викки, сколько бы ни пыталась что-то сказать, не могла вымолвить ни звука. Как не могла и оторвать взгляда от этого старика или сделать шаг. За его спиной высилась разрушенная школа, а сам он был давно мертв, так что все вокруг было не более, чем очередным разрывающим незаживающие раны сном. – Всего лишь небольшая экскурсия по окрестностям, – вдруг заговорил своим веселеньким голосом Тони, – праздное любопытство. – Можно, – выдавила из себя Викки, чувствуя, как вбивается в крышку гроба последний гвоздь, – заглянуть внутрь? На этот раз лицо его изменилось явно, что-то в глазах ярко сверкнуло, а на губах растянулась тяжелая, горькая ухмылка. Викки видела точно такую, когда отец читал то последнее мамино письмо, предвещавшее их скорую встречу. Сердце глухо билось в ушах, и ничего вокруг, кроме нее и этого похожего на отца человека, будто и не существовало вовсе. Не было даже теплой руки Тони, крепко сжимающей ее ладонь, и его вопросительно-напряженного дыхания в спину. Наверное, Викки даже почувствовала бы облегчение, если бы прямо сейчас из-под земли вылезла целая армия Стражей, собирающихся уничтожить ее как следующую по степени важности угрозу. Или, на худой конец, если бы она просто смогла исчезнуть, зависнув на целую вечность в одинокой пустоте открытого космоса. Но она все еще была здесь, мир снаружи не рушился, и только внутри заполошно билось о ребра разбитое на осколки сердце. – Ну что ж, – Викки моргнула, и он вдруг сделался обыкновенным уставшим от жизни стариком. Скрипнул поворачивающийся в замке ключ, и овитая плющом калитка тяжело распахнулась, будто открывая заросшую дорожку в давно позабытое прошлое, которое отчаянно не хочется вспоминать. Человек с лицом ее отца ступил внутрь, коротко развернулся и цокнул, не закрывая вход. Старушка миссис Холт, все это время стоявшая рядом, раздосадованно фыркнула и удалилась, всплеснув напоследок руками, а Викки никак не могла оторвать взгляда от непротоптанной тропинки, теряющейся в разросшихся деревьях. Тони протяжно выдохнул, опуская подбородок на ее макушку, а гул реактора в его груди разрывал тишину стучащего сердца: – Мы можем уйти прямо сейчас, если хочешь. – В том-то и проблема, – качнула головой Викки, выворачиваясь из его рук, – что я не хочу. Здесь как будто зимы не было вовсе, лишь несколько деревьев качали пожелтевшими листьями или голыми ветками. Остальные шелестели на слабом ветру, опуская усыпанные молодыми листочками кроны, и под ними высилась давно некошеная трава. Здание школы стояло далеко, едва виднелось среди неухоженных зарослей, а путь к нему преграждали тишина и беспокойное одиночество. Викки не решилась спросить у этой женщины, как давно умерли А. и Ч. Ксавье, и сколько с тех пор не звучали в этих стенах задорные детские голоса. Вообще никакие голоса, если быть точной, потому что не похоже, чтобы сюда кто-нибудь, кроме старика с лицом ее отца, приходил. Викки не хотела знать и его имя, не желала спрашивать, будто от одних звуков последние крупицы ее застывшего сердца могли навсегда потеряться среди щекочущей лодыжки прошлогодней травы. Здание школы выросло впереди огромной громадой, потрепанной временем и людскими руками. Викки, кажется, все еще сжимала ладонь Тони, будто ни за что не могла отпустить ее, и та казалась единственной тонкой ниточкой, способной вывести ее из лабиринта собственной обманчивой памяти. Сам Тони шел тихо, крутил головой и рассматривал все вокруг, но его отчетливое присутствие за спиной отчего-то странно успокаивало и одновременно жутко нервировало. Викки все еще не хотела быть здесь, но странное, чужое прошлое, в котором ее никогда не было, неумолимо приближалось, с каждым шагом вбиваясь осиновым колом в давно опавшую грудь. Этот человек, имени которого она по-прежнему не знала, должно быть, не ждал их внутри, потому как ощутимо вздрогнул при их появлении. Викки вздрогнула тоже, крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, стала маленькой-маленькой, как тогда, когда все вокруг было для нее по-настоящему громадным. Она тогда впервые приехала сюда с мамой и папой, и Питер встретил ее с порога, подхватывая на руки и обещая, что вот прямо сейчас все расскажет и покажет. Потом были дядя Чарли и тетя Рейвен, Хэнк, Джин и Скотт, и много других, чьи имена ей только предстояло запомнить. А потом, несколько лет спустя, старательно вычеркивать одного за другим из сошедшей с ума памяти. Сейчас все было совершенно иначе. Внутри было тихо так, что звенело в ушах и сердце стучало оглушительно громко, на всех поверхностях лежал толстый слой пыли, и одно лишь единственное место притягивало взгляд своей чистотой. То, что больше всех отличалось от клубящихся в голове Викки воспоминаний. Над площадкой разветвляющейся в разные стороны лестницы висела огромная картина, изображающаяся двоих удивительно похожих и одновременно совершенно разных людей. Мужчина на ней, видимо, рано облысевший, сидел в кресле, сцепив ладони в замок на коленях, а за его спиной стола высокая полностью седая женщина. Она тоже выглядела молодо, и Викки не могла даже предположить, что за недуги настигли их в этом мире. Мама на картине легко улыбалась, опустив руки дяде Чарли на плечи, а тот слегка склонял голову набок. Викки так и застыла, не в силах сдвинуться с места, под пронзительным взглядом светлых маминых глаз, а откуда-то снизу на нее до одури привычно чуть насмешливо глядел постаревший отец. – У вас похожие глаза, – сказал он, прищуриваясь. Неправда. Это не так, с досадой подумала Викки, все всегда говорили ей, что она копия своего отца, и никогда не отмечали сходства с чертами матери. Викки никогда не походила на маму, потому что та смотрела гораздо дальше, чем были способны ее глаза. На картине она была почти одного возраста с Викки, но даже так не казалась на нее хоть сколько-нибудь похожей. Должно быть, этот старик с лицом ее отца просто плохо видел от старости, так что не мог различить глаза свои и своей-не своей жены. Прежде, чем Викки осознала собственные действия, она уже неслась по заросшей тропинке прочь, не обращая внимания ни на пронзительные глаза людей с портрета, ни на искривленные насмешливой улыбкой губы старика с незнакомым лицом. Холодный ветер терзал щеки, пальто расстегнулось, и грудь обдавало пронзительным оглушающим жаром, и рыжая пелена скрывала все, включая склоняющиеся перед ней деревья и овитую плющом калитку, скрипнувшую от нечаянного прикосновения. Хлопнула дверь машины, и Викки окунулась в тепло, горячим поцелуем накрывающее лоб. Позабытый шарф валялся внизу под ногами, и Викки вытянула его, обматывая вокруг шеи на манер висельной веревки. Оставалось лишь, чтобы кто-нибудь дернул, и застрял в горле последний чей-то чужой отвратительный вздох.Глава двенадцатая. Поют тишиной сны
23 января 2021 г. в 00:03
Это снова был сон. Викки отчетливо ощущала лежащее на спине собственное тело, укрытое одеялом, и тяжелую руку сопящего ей в макушку Тони. Чувствовала выступающую на лбу липкую испарину и сонное оцепенение, будто сковывающее невидимыми цепями. Казалось, стоит приложить капельку усилий и открыть глаза, и все исчезнет, испарится предрассветной дымкой и отпечатками встающего солнца под веками. И Викки не открывала, прекрасно зная, что ждет ее дальше, лениво перебирала ногами и всматривалась в потрясающе чистое для середины весны небо. Ей только исполнилось шестнадцать, и тараторящий Питер через слово напоминал, что теперь она совсем взрослая и пора валить жить одной. Папа отвешивал ему подзатыльники и грозился выгнать вон самого, а мама обнимала Викки за плечи и говорила, что, сколько бы лет ей не исполнилось, она всегда будет ее любимым лучиком. Викки наслаждалась словами и прикосновениями, ощущала замирающее с каждым вдохом сердце и напоминала себе, что может открыть глаза в любой момент.
Их окружили неожиданно. Радостные смешки сменились хмурым молчанием, звуки затихли, и теперь казалось, будто они оказались в том самом оглушающе тихом космосе, где едва ли существовала хоть какая-то жизнь. Мамино лицо превратилось в непроницаемую стеклянную маску, она потрепала Викки по волосам, чмокнула в макушку и отстранилась, шепнув что-то. Викки не услышала из-за стучащей в ушах крови и звенящей тишины, Питер дернул ее за руку и куда-то потянул, а она продолжала смотреть, как мама касается папиной щеки и всего на мгновение жмурится. Тогда Викки все еще считала собственных родителей самыми сильными во вселенной и ни капельки не сомневалась в их безопасности, но все равно что-то горечью свербело на языке, оцепенением расползаясь до самых кончиков пальцев.
Отец коротко приказал им обоим уходить, и Викки послушно рванулась, оказываясь посреди толпы веселящихся подростков. Питер, что-то крича ей на ухо, появился спустя несколько мгновений, обхватил за плечи и встряхнул, но Викки слышала один лишь настойчивый звон и стук собственной крови в ушах. Да, тогда она определенно верила в непобедимость родителей больше всего на свете.
Все, что было дальше, Викки помнила урывками. Иногда ей хотелось забыть вовсе, а иногда она собирала память по крупицам, раз за разом выстраивая рассыпающиеся в пальцах последние слова вдруг переставшей улыбаться матери. Она называла ее лучиком и говорила что-то еще, но звуки смазывались, терялись в шуме в ушах и звенящей тишине, так что Викки видела лишь будто перемотанные кадры, записанные на старую пожелтевшую пленку. Она помнила, как прекратились разговоры вокруг, как Питер обнимал ее за плечи, и как обеспокоенно смотрел показавшийся на первом этаже дядя. Викки не знала, смотрела она или нет, потому что все еще верила в их безукоризненную непобедимость, но побелевшее лицо замолчавшего вдруг и сжавшего губы дяди Чарли отпечаталось страшной гримасой под веками. И уж определенно Викки никогда не смогла бы забыть образ отца, несущего на руках еще более белую, чем лицо дяди Чарли, маму. Именно тогда он объявил людям войну, и дядя Чарли впервые не стал его останавливать.
Викки открыла глаза, моргнула, ослепленная сменившей яркий свет темнотой, и протяжно выдохнула. Тони нависал над ней, обеспокоенно громко молчал, и в тусклой темноте яркий круг его реактора двоился в глазах и завывал настойчивым гулом в ушах. Она лежала на спине, закинув одну руку себе за голову, смятое одеяло болталось в ногах, и высохшие уже слезы неприятно стягивали щеки. Ей все еще чудился яркий всепоглощающий свет взрывов, рев толпы и мамино белое лицо на фоне отцовской залитой чужой кровью рубашки.
– Плохой сон? – Тони неловко хохотнул, не спеша менять дурацкое положение и освобождать ее из клетки собственных рук. – Ты…
– Лучше не бывает, – каркнула Викки, похлопывая его по плечу, – будь добр слезть, ты мешаешь мне встать.
Горло пересохло и болело так, будто его изнутри поскребли ершиком для унитаза. Привкус во рту был примерно такой же, отвратительный и неопределенный; Викки кашлянула и проглотила с трудом набранную слюну. Скатившись с кровати, она стянула одеяло, набрасывая его себе на плечи как чертов супергеройский плащ, махнула рукой и даже не глянула в сторону нахмурившегося Тони. Дверь в спальню захлопнулась за ее спиной, и назойливый гул наконец затих, уступая первенство звенящей покалывающей тишине.
Верхний этаж башни Старка в ночном полумраке выглядел серо-стеклянной коробкой, висящей посреди невесомости, а далеко внизу мерцали огоньки-звезды проплывающих по дорогам машин. Люди были крохотными точками, беззаботными песчинками в безразличном вихре времени, и большинство из них понятия не имели, что такое боль от рассыпавшейся в щепки земли, исчезающей под пальцами.
Все поблескивающие в баре бутылки казались совершенно одинаковыми, и Викки выхватила первую попавшуюся, сделала большой глоток и скривилась, едва ли не швыряя ее обратно. Стекло звякнуло и задрожало, жар опалил и без того горящее горло, и перед глазами расцвели ставшие почти привычными красно-желтые розы, взрывами падающие под ноги. Неровная, испещренная рытвинами луна высвечивала потрясающе темные ленивые облака, исчезала в туманной дымке и показывалась снова, не стесняясь своих уродливых шрамов. Горячие руки накрыли плечи, дыхание разбилось о затылок, и оглушительно громко затикали часы на стене, отмеряющие чужие секунды. Викки сделала глубокий вдох и откинулась назад, вслушиваясь в отравляющий беспрерывный гул.
– У меня очень хороший слух, – бросила она, и Тони вздрогнул и понимающе усмехнулся.
– У каждого свои недостатки, дорогая, – хохотнул он, подталкивая Викки в сторону дивана.
– От некоторых все же стоит избавляться, – Викки щелкнула пальцами, вывернулась и взмахнула одеялом на манер тяжелого королевского плаща.
Они стояли посреди гостиной с полностью стеклянными стенами, и Викки в самом деле казалось, что этого всего не существует, и спит она сейчас, а не несколько минут назад. Тяжелое одеяло теплом ощущалось на плечах, от высохших слез тянуло щеки, а Тони выглядел как самый настоящий призрак, прикованный к такому же иллюзорному дому.
– Вряд ли у тебя получится сделать что-то с собственным слухом, – Тони покачал головой, окидывая ее лукавым взглядом, и Викки фыркнула, упирая ладони в бока.
Это не то, о чем Викки хотела бы говорить, и не то, что ей хотелось бы делать, но она все еще сидела здесь как послушная марионетка на веревочках цвета плавленого золота и открывала и закрывала рот в такт проносящимся в голове словам. Викки чувствовала себя запертой в крохотной стеклянной коробке, холодной и давящей на плечи, и рвущаяся из груди полыхающая жаром ярость клекотала ухмылкой и искрами на кончике языка. Тони вскинул ладони и примирительно улыбнулся, глядя как Викки, расправляя одеяло, усаживается на диван и закидывает ногу на ногу, и покачал головой, подаваясь вперед и подавляя порыв:
– Рад, что ты в порядке.
– Я не в порядке, – словно эхом ответила Викки, растягивая пересохшие губы в широкой улыбке. – Мне вот интересно, того, что ты узнал, все еще недостаточно?
Яд скапливался на языке и прожигал горло горьким привкусом спирта, по вытянутым на коленях руками прокатывались едкие спазмы, и золото под кожей вспыхивало в темноте и опадало, оставляя отпечатки-ожоги на теле. В позвоночник будто вбилась холодная железная струна, мешающая согнуться, в висках пульсировало, и сердце присоединилось к часам, отсчитывая не ее секунды. Викки тошнило от этого холодного места в частности и от Земли в целом, а еще от этого мира, утонувшего в распоротой лжи и испепеляющей алчности. Как бы люди ни оправдывались, они все поголовно были эгоистами, думающими только о себе и заботящимися лишь о собственном благополучии, и Викки не отличалась от них совершенно ни капли.
Тони вскинул брови, будто и в самом деле не понял смысла ее слов, сунул руки в карманы и покачал головой. Яркое пятно реактора двоилось и плыло в глазах, но Викки не сводила с него взгляд, вглядывалась в мерцающую пустоту, не моргая, и все еще видела ослепляющий свет холодного зимнего солнца, отражающегося в ворохе пушистых снежинок, припорашивающих могильный пепел.
– Что бы ты хотела на день рождения? – спросил Тони, полностью проигнорировав ее слова.
Этой зимой в Нью-Йорке снега не было вовсе, лишь несколько дней с неба летели тающие от прикосновения дыхания капли, невыплаканными слезами стекающие по щекам. Викки не помнила, когда плакала в последний раз и плакала ли когда-нибудь вообще, и оттого прикосновения капель казались ледяными ожогами, оставляющими вечное клеймо на ее теле.
– Ты ведь хотел сам придумать? – Викки щелкнула пальцами перед собственным носом и склонила голову набок, прищуриваясь.
Каждый раз, когда она покидала Землю, ее жизнь делилась надвое. В космосе, на других планетах, в других галактиках все было иначе и точно так же одновременно, так что тошнило и подкатывала к горлу едкая грусть, но Викки все равно упрямо уходила, будто это могло что-то в ней изменить. Она могла просто выдать те места, где спрятаны камни, разом и ждать, но таскалась по вселенной, будто заправская пьяница по придорожным барам. Викки не чувствовала себя дома нигде, где царил мир или правила война, и все пути вели ее туда, куда она никогда не сможет вернуться.
– Три года назад. Сколько времени с тех пор ты провела на Земле? – Тони неодобрительно хмыкнул, переступая с ноги на ногу. – Каждый раз, когда я собираюсь что-то для тебя сделать, ты бесследно исчезаешь и возвращаешься как ни в чем не бывало хорошо если через несколько месяцев.
За окном постепенно светало, выбиралось из-за горизонта высоких домов ленивое рыжее солнце, окрашивающее небо ярким слепящим золотом. Солнце отражалось в панорамных окнах дорогих многоэтажек, плясало на тюле и занавесках низеньких коттеджей и путалось в кронах так и не сбросивших листву деревьев. Люди, словно дождевые черви, поднимали головы и выглядывали на улицу, подбирали утренние газеты и выводили на прогулку собак. Викки сидела на диване, смотрела на собственные мерцающие золотом ладони и чувствовала, как тикают в груди не ее секунды.
Она не ответила, также как Тони проигнорировал ее слова, качнула головой и поморщилась от отразившегося от острого стекла одинокого лучика. Солнечный луч светил ей точно в левый глаз, ослеплял и заглушал танцующий перед глазами красный. Повинуясь движению солнца, он подпрыгнул и исчез, мазнул теплом по макушке и упал, рассыпаясь на невидимые осколки. Викки фыркнула, отмахиваясь от мерцающих перед глазами мушек, повела плечами и поправила сползшее на грудь одеяло.
– Ты можешь отвезти меня кое-куда, – слова сорвались с губ вместе с отскакивающим от стен резиновым мячиком смешком, – пока я все равно не могу сбежать.
Солнце поднималось выше огромным желто-рыжим шаром, отлипало от тупых прямоугольных крыш и покачивалось в объятиях пушистых облаков. Ветер, на мгновение затихший, засмотревшись, ударил в стекла, завыл и запел, со свистом устремляясь в теплые убивающие объятия. Тони протяжно вздохнул, хмыкнул каким-то своим мыслям и в два шага оказался рядом, усаживаясь прямо на заботливо расправленное Викки одеяло. Викки фыркнула, пнула Тони пяткой по голени, поймала мягкий смешок и попалась в такие же объятия.
– И откуда ты так сильно хочешь сбежать? – неразборчиво спросил Тони, носом утыкаясь ей в плечо.
Он наверняка прекрасно знал ответ и сам. Викки упоминала это место несколько раз в своих скупых рассказах о другом мире, но никогда не говорила, что была там в этом. Не то чтобы ей было страшно, но горький клубок и без того нераспутанной ярости свивался плотнее, стягивал внутренности и болезненно пульсировал, когда Викки всякий раз вспоминала школу для мутантов. Она знала, что в этом мире нет никаких мутантов, за исключением разве что разного рода экспериментов над людьми, а значит и школы никакой существовать попросту не могло. Как не было и ничего, что могло хоть на мгновение напомнить ей о прошлом, ласковых материнских руках и чуточку лукавой улыбке в светлых, почти прозрачных глазах.
– А после того, как мы вернемся, ты уберешь бомбу из своей груди, – задумчиво качнула головой Викки, разглядывая золотистые всполохи на кончиках пальцев, – и из меня тоже, – и добавила совсем тихо, так, что только она могла слышать: – пожалуйста.