***
— Сходите-ка с Мари за книгами к мастеру, он должен был приготовить мое поручение еще вчера. — Но, Ма, разве Мари не справится сама? Она уже совсем взрослая, я уверен, что она будет рада проявить ответственность… — Джошуа, постыдился бы! Помоги родной сестре дотащить книги, негодник, иначе заставлю убирать двор! Что за дети пошли, madonna! — Но, Ма, ты в любом случае заставишь меня убирать двор! — крикнул старший, мгновенно исчезая в дверях. В спину ему полетели грозные возгласы женщины, но довольный Джош с ухмылкой съехал вниз по перилам и спрыгнул на пол, встав посредине комнаты, как величавая статуя. — Мари! Либо ты выходишь через пять секунд, либо я помогать не буду. — Больно надо, — за спиной раздалось обиженное детское фырканье. Девочка доставала парню разве что до груди, ее темные смешные локоны обрамляли круглое озорное лицо с копной веснушек на щеках, и если честно, Джошуа многое был готов отдать за ее счастливый смех и беззаботную улыбку. — Давай, двигайся, нам еще нужно в цветочную лавку. — Это еще зачем? — Синьора Агнесса обещала мне, что подарит луковицы красных тюльпанов для моего сада! Я посажу их и буду поливать каждый день, пока бутоны не распустятся. А потом сделаю самый красивый гербарий для коллекции, — девочка мечтательно размахивала руками, а бант на ее волосах забавно подпрыгивал при каждом пружинистом шаге. — Как много планов для такого мелкого вредного существа, — Джошуа добродушно улыбнулся на возмущенный возглас Мари и бережно потрепал по макушке. Флорентийские улицы в эти часы были просто наводнены торговцами, и Джошуа заставил сестру взяться за руки, отчего она захныкала. Над головой нещадно пекло солнце, но в тени узких улочек было легко спрятаться. — А почему именно красные? Я думал, ты любишь желтые, — юноша вдруг серьезно уставился на сестру. — У тебя почти весь садик в желтых цветах. Тут где-то есть подвох? — Не будь таким занудой, — девочка надула губы, осторожно поднимаясь за братом по высоким ступенькам, — это неважно. — Ты что, опять кому-то собралась подкидывать цветы, чтобы свести? Мари, мы это уже обсуждали, ты не можешь воображать себя купидоном и просто так вмешиваться в жизни людей. Я расскажу маме. — Нет, — сестра резко встала и потянула Джошуа на руку, — не думай даже! На прошлой неделе благодаря мне Агата и Марко наконец-то заговорили! Спустя месяц, понимаешь? — глаза девочки наполнились жалостью и страданием. — Ты не можешь это разрушить так просто, братец! — Мари, они такие же дети, как и ты. Они еще тысячу раз поссорятся и влюбятся снова, Господи, — Джошуа удрученно вздохнул и потянул сестру дальше, словив на себе недовольные взгляды прохожих, которые не могли пройти из-за маленькой семейной трагедии. Он отвел девочку в сторону и присел на корточки, взяв ее маленькие ладошки в свои. — Послушай, ты — малолетняя сатана, и даже если я тебя люблю, у тебя нет права решать за других, кто им нравится. Это неправильно, Мари. Ты меня понимаешь? — Вроде как, — детские глаза притворно наполнились блеском, предшествующим слезам, — я постараюсь. Честно, Джош, честно-пречестно. Только не говори mama', ладно? — Поймаю еще раз — и непременно скажу. Пойдем, на нас уже все косятся, — парень поднялся, потрепав Марию за пухлую щеку, а она обиженно передразнила его, высунув язык. Джошуа тяжко вздыхал, размышляя над тем, за что их семье досталась такая своенравная и любопытная младшенькая. — Зато ты сможешь отправить тюльпан Джуну, — девочка довольно ухмыльнулась, завидев, как вспыхнули уши брата. — Не думаю, что он знает язык цветов, — смущенно пробормотал Хон под нос, — да и вообще, ему нет до меня дела. А тебе не нужно совать свой длинный нос во взрослые дела. — «Взрослые», — Мари закатила глаза, — вы ведете себя по-детски. Даже Агата с Марко решились признаться друг другу, а вы!.. — Тише, — испуганно зашипел Джошуа, оглядываясь по сторонам. — Это бесполезно, ты знаешь? — Тогда зачем ты продолжаешь ему писать? Почему ты все еще надеешься, что тебе ответят? Если говоришь, что это бесполезно— — Помолчи, Мари, право! Хватит! Твой детский острый ум позволяет себе слишком многое в последнее время. Не подобает так себя вести юным девицам, — Джошуа раздраженно фыркнул, задрав нос, чтобы не видеть сбоку темную макушку. Девочка изумленно открыла рот, но потом вырвалась и гордо зашагала вперед, выпрямив вперед маленькие и хрупкие плечи так, что ее осанке позавидовала бы любая герцогиня. — Мари! — Джошуа ускорился, но девочка только побежала дальше, сверкая в толпе длинными кудрями. Ее и след простыл, но Джош знал, что она наверняка скроется в цветочной лавке Агнессы и просидит там до тех пор, пока старший братец не придет за ней с извинениями и ломтиком туррона. Это означало, что в лавку за книгами ему предстоит идти одному. Вечером настроение юноши стало еще паршивее: хоть с Мари он и помирился, но от ее хитрого подмигивания, пока он поднимался по лестнице в комнату, на душе заскребли черными безжалостными когтями кошки. Джошуа закрыл дверь на замок и устало выдохнул. В сумерках его комната казалась одиноким убежищем безумного писателя: на столе были разбросаны пергаменты и небрежные заметки, лунный свет легко проникал через открытое окно, которое парень совсем забыл затворить, ветер раздувал синие шторы и заносил в комнату вечернюю свежесть. Джошуа тихо снял с плеча сумку и подошел к подоконнику, аккуратно выглядывая наружу. Шторы напротив не были задернуты, и в комнате сидел Джун, склонившись над чем-то и задумчиво покачивая в воздухе большим пером. Хон задержал дыхание, украдкой разглядывая соседа, который почти всегда закрывал окно, но сегодня, видимо, решив, что Джошуа дома нет, оставил все так. В груди билось волнение: Джош чувствовал себя преступником, который совершает что-то ужасное, но любопытство в нем перевешивало. Он осторожно прилип к ставням и смотрел всего одним глазом, как воришка. Джун впервые выглядел расслабленно — его плечи опустились, волосы слегка сбились набок, он легко перебирал пальцами в воздухе и двигал губами, словно пытался подобрать слова для чего-то, но мысль никак не шла. Серая холщовая рубашка делала его домашним и простым, точно Джун не сын знатных и уважаемых Вэнов, а обычный флорентийский парень с ноткой гордости и величия. Джошуа впитывал глазами его образ слишком жадно, необдуманно, как тонущий в море судорожно хватает ртом воздух. Его выдал всего лишь скрип дурацкой ставни, на которую он оперся слишком сильно. Парень испуганно подпрыгнул и выронил перо, метнувшись взглядом прямо к Джошуа, который, кажется, умер от страха. Джуну понадобилась пара секунд, чтобы узнать в темноте соседское лицо. Он сильно нахмурился, но мгновением раньше Хон успел поймать в его мимике что-то незнакомое, что-то, очень похожее на неловкость и стыд. Джошуа вышел из своего убежища, потому что прятаться уже было глупо. Он уставился на парня, а Вэн уставился на него в ответ, и в двух с небольшим метрах, которые разделяли их окна, повисло жуткое напряжение. Джун подал голос первым. — Как долго ты там стоял? Следишь за мной? — Нет, — Джошуа покачал головой и оперся на подоконник, чтобы его лицо хоть немного освещалось, — делать мне больше нечего. Джун смерил его тяжелым и, как Хону показалось, уязвленным взглядом, а потом сгреб со стола какие-то исписанные бумажки. Джошуа закусил губу, обиженно прищурившись. Ему вдруг стало очень досадно за себя. Вэн спрятал записи в ящике стола и подошел к окну, намереваясь закрыть штору. Он даже не смотрел на парня, снова облачившись в эту уродливую маску безразличия, от которой разило холодом за километр. Джошуа не выдержал. — Эй, ты когда-нибудь ответишь мне? Хоть когда-нибудь? Джун замер, снова опрометчиво выдав удивление, а Хон довольно оскалился. — Если тебе нечем ответить, то так и скажи. Я больше не буду, — Джошуа запнулся и сглотнул. — Не буду больше писать тебе. Ясно? Джун выглядел как загнанный зверь, на которого наставили кинжал. Он сильнее поджал губы в ниточку, дернул рукой, но замер в последнюю секунду, обдумывая слова юноши. — Я уеду. Через три месяца, — Джун поймал прикованный к себе вымученный взгляд, — учиться в Венецию. Понимаешь, что это значит? — Джошуа неуверенно кивнул. — Слишком поздно. Хон почувствовал, как в горле вырастает мерзкий ком обиды. Он смотрел на парня так отчаянно, что Джун неуютно поежился и отвернулся. — Спокойной ночи. Джун с силой задернул штору, а на груди в тот же миг повис тяжелый камень. Вэн точно не знал, от чувства вины это или от ужасного разговора, который его сосед ждал целых два года. Ему просто хотелось исчезнуть, потому что даже через занавеску он ощущал чужую горечь. Он был почти уверен, что Джошуа сейчас плачет. Хон резко захлопнул ставни, прищемив себе палец, взвыл от боли и кинулся на кровать, пряча срывающиеся рыдания в подушке. С этого вечера Джун больше не получал стихи.***
Стук в дверь вырвал Джошуа из прокрастинации. Он обернулся на дверь и запоздало поднялся с кровати, делая в последний момент вид, что собирает вещи. — Ты готов, милый? Отец уже ждет тебя на улице, — синьора Хон заглянула в комнату, сверкая своими добродушными глазами и грустной улыбкой. — Пора, Джошуа. — Да, иду, — парень наспех запихал в сундук последние рубашки, спрятал любимое старенькое перо и закрыл все на ключ, который убрал в карман. — Я точно должен?.. — Ах, сынок, мы говорили об этом, — женщина зашла и протянула руки к Джошу, ласково коснувшись его щек. — Ты ведь хочешь заниматься литературой, верно? А в Риме самые лучшие наставники, ты сможешь многому научиться у них. Все будет хорошо, — женщина поцеловала его в лоб и потрепала по голове. — Я верю в тебя. — Спасибо, мам, — Джошуа жадно прильнул к ее ладони щекой, ластясь, как котенок. Он устало посмотрел на такое же круглое, как у Мари, лицо, и натянул печальную улыбку. Мать всегда была для него чем-то большим, он души не чаял в заботливых карих глазах, наполненных нежностью. Теперь же юноше предстояло расстаться с домом на долгие месяцы, и от одной мысли о том, что он не увидит семью столько времени, становилось чертовски больно. Джошуа стащил сундук вниз. У двери его уже ждала сестра — она надела свое самое нарядное платье и держала в руках маленький букет тюльпанов. Детский миниатюрный нос то и дело морщился, и надо признать, что Мари держалась достойно: она не проронила еще ни одной слезинки. Джошуа сгреб ее в широкие объятия и зарылся носом в пышные темные волосы, от которых тоже пахло чем-то цветочным и родным. — Я буду скучать, братец, — голос девочки дрожал, а тонкие руки крепко обвили шею. — Я тоже, — прошептал Джошуа, — веди себя хорошо, ладно? Я буду волноваться, если ты снова устроишь какую-нибудь авантюру. И не забывай про mama', на самом деле она такая ранимая… — Да, помню. Ты должен мне стихи о Риме, понятно? И без них не возвращайся, — Мари всхлипнула и сильнее прижалась к брату. Джошуа захотелось расплакаться самому, но он не мог — иначе все их семейное сборище утонет, а Шуа пока оставался самым сдержанным в этом доме. Парень с горечью оторвался от сестры, больше стараясь не смотреть на сосредоточенное детское личико, которое просто пыталось не сорваться на рыдания. Сундук водрузили на остальной багаж. Джошуа был искренне благодарен отцу, который просто молчаливо похлопал его по плечу, а потом крепко-крепко обнял до хруста косточек. Синьора Хон успокаивала Мари, глава семейства отрешенно курил трубку, сверху жарило беспощадное итальянское солнце, и этот момент особенно отпечатался в памяти парня. Он забрался к повозчику, надвинул на голову широкую шляпу и бросил последний взгляд на соседний дом Вэнов. С ним он прощался уже навсегда. Джошуа махал семье до самого поворота, пока родные не скрылись за каменной стеной переулка, а потом тихонько заплакал, склонив голову. Он не хотел покидать родную Флоренцию. Джун провожал повозку из окна, понимая, что сейчас его любовь точно окончена. В душе даже поднималась радость: теперь он наконец-то сможет выбросить из головы назойливые мысли и отдаться учебе полностью, но почему-то где-то глубоко внутри шевелилось мерзкое чувство собственной никчемности. Впрочем, Вэн не собирался разбираться со своими душевными терзаниями. Он просто надеялся, что Венеция поможет ему забыть.***
— Лучший шелк в Риме, говорите, — Джошуа придирчиво погладил переливающуюся ткань. — А что насчет бархата? Мне нужен голубой, но не зеленый, а ближе к синему… — Все, синьор, все есть, — продавец за прилавком суетился, вытаскивая откуда-то (где у него только это помещалось) большие свертки ткани. — Вы для себя подбираете? — Нет, сестре. Она такое любит, — Джошуа слегка улыбнулся, перебирая в ладонях цветастые лоскуты, от которых разбегались глаза. Мужчина довольно зацокал языком и потер руки. — Ну тогда вы по адресу, господин! Все что вашей душе угодно, все найду! Только не стесняйтесь, говорите. Джошуа с едва заметным скептицизмом снова взглянул на продавца с пышным тюрбаном на голове. Говорил он с выраженным акцентом, и поблескивающие жадные глазки выдавали в нем ярого предпринимателя. — Тогда давайте по два фута голубого бархата и красного шелка. Только яркий красный! — Шуа выдохнул. — Как красные итальянские тюльпаны. Возвращаться домой было странно и мучительно. Джошуа ни разу не уснул по пути, даже если очень старался. Разум атаковали десятки мыслей, и одна была тревожней другой: как выросла Мари, соскучились ли по нему родные, что изменилось в родной Флоренции — все это казалось страшным и пугающим. В конце концов, студенту придется вернуться в свою комнату, где все также стоит заполненная чернильница на столе и открыто настежь окно. За окном — болезненные воспоминания, давность которым уже целый год, но Джошуа по-прежнему не может отпустить. «Возможно», — думает он, — «все еще люблю». Все происходит смазанно, как в тумане — теплые ладони матери, горячие поцелуи в щеки и лоб, сестра, повисшая на шее всем телом, отец, незаметно утирающий слезы. Слишком шумно и радостно: Джошуа даже не замечает, как сам беспрерывно улыбается, а глаза быстро становятся влажными, пока он кружит в руках уже повзрослевшую Мари. — Ты так выросла, боже, поверить не могу. Скоро меня догонишь же, — Хон возвращает ее на пол, хватаясь за слегка закружившуюся голову. — И тогда я смогу давать тебе подзатыльники, как мама, — девочка смеется, щипая брата за бок. — Мари! — Я же шучу, mama! Это было всего несколько раз… Джошуа приходит в себя только в комнате, когда за ним закрывается дверь. Прохлада приятно окутывает горячие виски, касается затылка, и юноша делает один глубокий и очень шумный вдох, выпуская вместе с воздухом все, что у него накопилось за поездку. Он дома. За время отсутствия тут не изменилось ровным счетом ничего, даже пергаменты лежали все той же аккуратной стопочкой на комоде. Шторы привычно колыхались на ветру, через распахнутые ставни внутрь проникал теплый воздух, а еще откуда-то с улицы пахло свежим хлебом. На секунду ему показалось, что не прошло и минуты, как прошлым летом Шуа стоял посреди комнаты и осматривал все, стараясь отложить каждую деталь мебели в памяти. Джошуа подошел к окну нерешительно, с опаской, но его страх оказался напрасным: соседские шторы были закрыты, и ничего не выдавало наличия жизни внутри. Парень тяжело вздохнул, опустив взгляд на веревки, по которым он когда-то наивно переправлял стихи. В них он вкладывал больше, чем душу, он вкладывал самого себя и без остатка. И хотя сейчас Джошуа понимал, что его давние строки не пойдут ни в какое сравнение с тем, на что он способен сейчас, забывать их совершенно не хотелось. Впереди маячило два месяца отдыха, и Хон не собирался терять их даром: он планировал наконец-то изучить родной город и его окрестности, чего ему не довелось сделать раньше. Студент уже вовсю воображал, как он будет гулять по цветочным полями за пределами крепостных стен, наслаждаясь вольным ветром и согревающими оранжевыми закатами по вечерам. Хотелось успеть много всего — и написать кучу стихов, и попробовать себя в прозе, и научиться у Мари плести венки, и помочь матушке в хозяйстве, но парень еще не знал, как все это у него получится. Джошуа приступил к выполнению уже на следующий день: с утра пораньше, захватив с собой свою записную книжечку в кожаном переплете и новенькое щегольское перо, он направился гулять по узким улочкам, но быстро утомился и вышел за пределы городской черты. Атмосфера там царила и вправду прекрасная — затянутое белоснежными облаками небо с голубыми проблесками, успокаивающий ветерок и трава по пояс, в которой можно без труда спрятаться. Джошуа начал наведываться туда почти каждый день, стабильно проводя несколько часов, сидя среди цветов и на коленке черкая наброски к прозе. Мари несколько раз увязывалась за ним, и парень даже временами жалел: в сестре проснулось еще больше детской гиперактивности, поэтому теперь она либо бегала вокруг, собирая цветы, либо висла на нем и с любопытством расспрашивала про учебу. — А правда, что все дороги ведут в Рим? — девочка заглядывала в пергамент через руку брата, пока Джош терпеливо позволял ей трогать свой берет. — Я думаю, что это выражение немного преувеличено… Но в целом, да, когда приезжаешь первый раз, глаза просто разбегаются от всего. — Если в каждый город ведет дорога, — Мари задумчиво надула щеки, сделав интригующую паузу, — то в каждое сердце также есть свой путь! — Верно, — Джошуа удивленно вскинул брови, — с каких пор ты говоришь такие вещи? Нет, я конечно всегда поражался, что ты своем возрасте такая умная, но все же… — Лучше не продолжай, — сестра скривилась, как будто съела лимон, — тактичности в тебе ноль. — Я и не претендовал на это, — Джошуа неловко улыбнулся и вернулся взглядом к пергаменту, но Мари снова тут же приковала его внимание. — Так какой путь ведет в твое сердце? — Что ты имеешь в виду? — юноша слегка нахмурился. — Просто любопытствую. У меня такой возраст, — девочка отмахнулась, — ты скажешь или нет, братец? У тебя сейчас очень глупое лицо. — Невыносимая, — сокрушенно буркнул студент, откладывая записи в сторону и уже не надеясь продолжить в ближайшие десять минут, — я не знаю? Я ни в кого не влюблялся в последнее время, так что понятия не имею, правда. — Но ты же еще любишь Джуна. Джошуа быстро налился алой краской, но больше не от стыда, а от сестринской наглости. Он считал, что давно затолкал свои чувства куда подальше, и грудь больше не ныла от мыслей про старого-доброго соседа, только вот теперь Мари удалось разбить его уверенность всего одним коротким предложением. Девочка улыбнулась, но без злорадства: ее темные глаза сверкали радостью. — Мари, я правда не хочу говорить об этом. Все в прошлом, — юноша отвернулся, пряча потускневший взгляд. Настроение к Джошуа так и не вернулось, ни вечером, ни через день. Он бесцветно рассматривал улицы, бессмысленно смотрел в чистый пергамент на столе, не решаясь занести перо, избегал общества сестры и просто думал ни о чем. Про солнце, про парты в мастерской учителя, про свой пустой подоконник. Окно в доме рядом все также оставалось закрыто, но по вечерам там горел свет. Джошуа украдкой посматривал на него целую неделю, однако убеждал себя, что это не он. Может быть, там его мать, или к ним приехали гости, но вот Джуна там быть не может.***
Самовнушение работало ровно до того момента, когда на подоконнике появились красные тюльпаны. Кроваво-красные, прямо как в саду Мари, этой маленькой негодницы. Джошуа знал, что значили эти цветы. Признание в любви. Он в онемении смотрел на букет несколько минут, а потом вдруг схватил его, со стуком распахнул дверь комнаты и побежал вниз. — Мари! Это твоих рук дело?! Мари, выходи сейчас же, иначе я за себя не отвечаю! Испуганные карие глаза показались из комнаты очень быстро. Девочка в недоумении взглянула на брата, которого она впервые видела таким злым. Джошуа с отчаянием кинул цветы на пол, сдерживая желание закричать на сестру. — Тебе повезло, что родителей нет дома. Чего ты так голосишь? — Мари перевела глаза на разбросанные и помятые тюльпаны. — Незачем было их портить. — Ты считаешь, что это смешно? Тебе нравится глумиться надо мной? Над моей первой любовью, да? — Джошуа дрожал от надвигающейся истерики и сам не узнавал свой сорванный голос. — Ты хоть понимаешь — как это больно? — Это Джун. Он попросил меня помочь с цветами, — девочка скрестила руки на груди, обиженно стрельнув брата глазами. — Нет, хватит. Прекрати этот спектакль, сейчас же! — парень сорвался на всхлип. Он искренне не понимал, почему родная сестра так поступает с ним, и хотелось истошно реветь от внезапно нахлынувшей боли. Джошуа не забыл. Он хотел зло пнуть остатки букета, но сил хватило только на то, чтобы сдержать слезы до парадной двери и убежать в никуда. Плевать на прохожих и проносящиеся мимо смазанные лица, плевать на то, что подумает мать, лишь бы избавиться от этой тяжести на сердце, прямо сейчас. Флоренция погружалась в сумерки, а Джошуа все лежал в траве: он не двигался уже минимум час, уставившись в темнеющее небо, на котором медленно проступали сверкающие огоньки. За ворот пробирался холодок, и ноги давно затекли, а он все лежал, даже не думая о том, что уже пора домой. Дома — Мари и взволнованная матушка, дома воспоминания и идиотское соседское окно. Он не выдержит даже слова: сразу разревется. Парень сделал вывод, что проще всего будет остаться здесь. Хотя бы на ночь. А может, и навсегда. Затея кажется очевидно глупой уже спустя полчаса, когда становится окончательно темно, и каждая мышца худого тела коченеет от прохлады. Хон с трудом отрывается от земли. Он чувствует себя разбитым и преданным, а еще самую малость злым. Вокруг ни души, ночь сжимается пугающей стеной, поэтому юноша спешит к воротам, где ему приходится еще измученно уговаривать стражников пустить его в город. «Хуже быть не может», — думает Джошуа и видит во дворе перед домом фигуру, сидящую у каменного колодца. От проницательного взгляда душа сразу же трусливо ускользает в пятки, бросая ее владельца наедине с собственными слабостями. До колодца еще десять метров, а Джошуа уже чувствует, как хочет провалиться сквозь землю, ну, или хотя бы снова сбежать. Джун в тусклых факелах улицы кажется слишком взрослым и тучным, словно за год поменялось не просто многое, а буквально все. Правда состояла в том, что Шуа и до этого понятия не имел, какой он, Джун. Знал только, что его хладнокровие — пустая фальшивка. Джошуа не останавливается. Между ними десять шагов. Джун громко прочищает горло в кулак и отводит взгляд. — Все волновались за тебя. Особенно Мари. — Я знаю. Парень вдруг кажется страшно неуклюжим и неловким: он взволнованно мнет пальцы и мечется глазами вокруг Джошуа, наматывая круги глазными яблоками. — Это правда ты? — Да. Джошуа тупит взгляд в брусчатку, а его сознание отказывается понимать происходящее. Он думает, что все это наверняка всего лишь сон. — Тогда я зря накричал на Мари, — выдыхает юноша, оборачиваясь на дверь дома. — Нужно извиниться перед ней. — Это моя вина, — Джун подскакивает, ловя на себе растерянный взгляд, — я ее попросил. То есть, она только дала мне цветы, а положил на подоконник их уже я… — Как? Ты пробрался в мою комнату? — Нет, — Вэн глупо смеется, — тебе лучше не знать. Джошуа смотрит прямо, от скрытого укора в его зрачках Джун ежится и дергает плечами. Он чувствовал себя настоящим идиотом, потому что даже не знал, как подобрать слова, чтобы не усугубить в с е. — Хоть одна причина, почему я не должен ненавидеть тебя прямо сейчас? — Ну, — Джун теряется. — Я мог бы попробовать… Но не думаю, что в силах оправдаться. Джошуа поджимает губы и медленно разворачивается, плетясь к дому. В горле снова зарождается жгучий ком, но парень усердно сдерживает его, сглатывая. — Подожди, пожалуйста. Я знаю, знаю, что должен многое сказать. И что никакие слова не загладят моей вины, — Хон неохотно задерживается, прислушиваясь к Джуну. — Помнишь, год назад… Я ведь не сказал, что не люблю тебя. — Мне нужно было догадаться? — язвит Джошуа, оборачиваясь. — Нет. Я повел себя, как последний идиот, признаю, — Джун слегка морщится, — но ты знаешь мою семью. Возможно, у меня и был выбор, но это могло многим обернуться для меня. Не самым лучшим… Джошуа тихо вдыхает всей грудью, старается успокоиться. Закрывает на несколько секунд глаза, чтобы еще раз проверить, а потом быстро распахивает. Джун стоит все там же. — С тебя тюльпаны. Только не вздумай просить у моей сестры, я сразу узнаю, — Шуа слабо кивает, как бы прощаясь, и быстро заходит домой, чтобы не успеть пожалеть, пока его слова все еще висят в воздухе.***
Джошуа никак не может привыкнуть к тому, что Джун постоянно ошивается рядом с ним и буквально следует везде хвостиком. На парне больше нет старой маски — и это кажется действительно странным. Хон с трудом понимает, что настоящий Джун именно такой — улыбчивый, с тихими шутками и внимательным взглядом, он бережно перекладывает пергаменты со стихами и вполголоса зачитывает их, уточняя, где нужно правильно расставлять паузы. Хон узнает, что сосед бросил банковское дело вопреки отцу и теперь тоже собирается в Рим — податься в подмастерья одному известному и богатому ремесленнику. Джошуа диву дается, как у Джуна хватило храбрости пойти против бескомпромиссной семьи. — А мои стихи, — Джошуа перебирает в руках стебли цветов и аккуратно сплетает вместе, — ты сохранил их? Джун слегка смущается, блуждая взглядом где-то в сторонке, пока юноша делает ему венок. — Да. Все до единого, если ты об этом. У меня под кроватью запрятан сверток. — Всё еще не могу поверить, — слабо улыбаясь, выдыхает Шуа, — я точно не сплю? — Нет, — Джун касается теплыми пальцами его лба в подтверждение. — А я все еще чувствую вину. — Мне нужно время, чтобы все осмыслить и принять, но не волнуйся. У тебя были причины, а у меня трусость. Мы друг друга стоим, — Джошуа скрепляет последние стебельки и старательно поправляет все цветочки, а потом поднимает на парня легкий, прозрачный взгляд. Джун расслабляется, расплываясь в светлой улыбке, потому что рядом с Джошем на душе спокойно, и когда он смотрит вот так — просто и по-доброму — у него на сердце сразу отлегает. Венок касается темных волос Джуна. — Тяжелый, — удивленно раскрывает рот парень, — ты что, переплюнул Мари? — Возможно, — глаза Джошуа довольно поблескивают. — Но ей лучше об этом не знать. Они не спешат расходиться по домам допоздна, пока синьора Хон не начинает ругаться и грозить сыну из окна кровавой расправой. Джошуа неловко смеется, оборачиваясь на Джуна, а тот держит его за руки и нерешительно мнет губы. Шуа слегка улыбается. — Ты что-то хотел? — Я знаю большую часть тех стихов, — говорит Вэн слишком громко и взволнованно, тут же оборачиваясь на пустой дворик, где они стоят совсем одни. — Но у меня все еще не хватает смелости прочитать тебе. Прости. — Джошуа! Отправлю к тетушке немедля! Парни прыскают, дрожа плечами от сдавленного хихиканья, а затем Джошуа, потирая шею, тянет огорченное «ох». — Давай завтра, хорошо? Кажется, матушка не шутит, — Джун понимающе кивает, крепче сжимая ладони в своих, — я обязательно все послушаю. — Значит, до завтра, — юноша осторожно целует ладонь Хона, замирая так на пару секунд. Джошуа успевает за несколько мгновений пережить целый спектр чувств, который в сумме дает одно — сокрушение его хрупкого влюбленного сердца. Губы на коже ощущаются ужасно ярко, даже если это всего лишь ладонь. Джун стреляет из-под ресниц довольно-предовольно, отстраняется и спешит в дом, исчезая быстро и неуловимо. У Джошуа горят уши, и он не знает, как собирается объяснять это матушке, потому что та обязательно начнет его дразнить, если только Мари не сделает это раньше. У него в груди болезненно тянет и искрится, а нервные окончания пляшут тарантеллу. — Черт, — Джош кусает губы. Он нарочно закрывает ставни в комнате, чтобы не ловить на себе смущающие взгляды из соседнего окна.***
Остаток каникул пролетает стремительно, оставляет приятное послевкусие свежего флорентийского хлеба и легкого вина, которые они с Джуном брали ночью в поле, чтобы смотреть на звезды и читать друг другу вслух стихи; Джошуа запоминает каждую строчку на губах парня, потому что сам сцеловывал слово за словом, мешая Вэну изображать великого оратора. У них собирается целая коллекция глупых моментов, когда они вдвоем сбегали с рыжих крыш, напуганные злыми криками стражников или хозяев. Джошуа мог бы жалеть о том, что все позади — но Джун рядом с ним, стоит у городских ворот и хлопает изумленными глазами, вбирая римский колорит. У него на голове нахлобучен берет с пером, а под мышкой куча тубусов с пергаментами для учебы, и вид у него презабавный, но Шуа все равно ни за что не скажет. — Идем, — Хон тянет парня за собой, пробираясь через толпу торговцев. — Еще успеешь насмотреться. — Но город правда потрясающий, — Джун продолжает крутить головой по сторонам, — и люди здесь совершенно другие! С ума сойти, ты же тут жил целый год. — А знаешь, почему все так? — Я подозреваю, что ты ответишь, — Вэн кокетливо улыбается. Но давай, почему? — Потому что все дороги ведут в Рим.